Духовные процессы, следуя собственной логике развития, редко укладываются в линейную хронологическую последовательность. Это касается и Гаскалы. Исторически ее зарождение относится ко второй половине восемнадцатого века, когда в Германии жил Моше Мендельсон  — философ и раввин, которого последователи называли «третьим Моше», имея в виду, что в галерее великих деятелей еврейской истории рядом с ним можно поставить лишь Моисея и Маймонида.

Начальный период еврейского Просвещения охватывает приблизительно три четверти столетия  — от середины восемнадцатого до первой трети девятнадцатого веков. Гаскала  — не новое слово, придуманное просветителями. Первые деятели этого движения хранили искреннюю верность еврейским источникам и обращались к старым мехам, когда приходило время наполнить их новым вином. Слово «гаскала» происходит от корня означающего «разум», «интеллект», а также «поступать разумно, правильно». В современном иврите слово «гаскала» означает «образование» в академическом смысле, например, высшее образование, специальное и т. п.  — в отличие от «хинух» «образования» в педагогическом смысле, воспитания. Соответственно, «маскил» означает сегодня просто «образованный человек», совсем не обязательно разделяющий идеологию просветителей. В этом смысле современный иврит совершил, в определенном смысле, «акт раскаяния», возвратившись к корням. Ведь слово «маскил» встречается в раввинистической литературе задолго до возникновения еврейского Просвещения. Например, в книге «Маасе а-Шем», написанной рабби Элиэзером Ашкенази, который жил в XVI  в. Время от времени автор обращается к «просвещенному читателю», что ни в коем случае не свидетельствует о вольномыслии, а скорее напротив  — образование в глазах рабби Элиэзера служит предпосылкой подлинного благочестия. «Маскил» для рабби Элиэзера Ашкенази  — это человек, стремящийся к углубленному пониманию вещей, тот, кого не может удовлетворить поверхностное утверждение религиозных истин. Маскил стремится к глубокому постижению тайн Торы. Это исследователь, мудрец. О таком читателе мечтал рабби Элиэзер Ашкенази, к такому читателю он обращался и, надо думать, имел на то основания.

Отрицательную коннотацию слова «маскил» и «Гаскала» приобрели за последние два столетия, по мере распространения идеологии еврейского Просвещения, которая вела к отрыву от религии и традиционного образа жизни. Ясно, что отрицательный смысл вкладывали в это понятие верующие, тогда как адептам и сторонникам еврейского Просвещения принадлежность к нему представлялась почетной.

Деятельность Моше Мендельсона и его первых последователей концентрировалась в Берлине, поэтому на заре нового движения его называли «Берлинским». Еврейская община Берлина никогда не была многочисленной. После изгнания из Германии евреи возвращались туда в роли финансистов, врачей, аптекарей  — словом, возвращались благодаря своим знаниям, образованию. Такое переселение не могло быть массовым. Это также объясняет, почему в среде немецкого еврейства пользовалось почетом изучение светских наук, общее образование. Никому не приходило в голову видеть в нем скрытое зло. Кроме того, в отличие от польских и российских собратьев, немецкие евреи тесно общались со своими нееврейскими коллегами и соседями  — благо, языкового барьера для них не существовало. Однако именно светское образование в сочетании с оторванностью от центров еврейской учености, оставшихся на востоке, привело к тому, что образованные и зажиточные немецкие евреи стали тяготиться требованиями религии и искать послаблений. Не следует забывать, что, несмотря на относительное благополучие, немецкие евреи долгое время не имели гражданских прав, подчинялись унизительным дискриминационным законам и терпели всевозможные административно-финансовые притеснения. Например, в Пруссии, на престоле которой восседал блистательный Фридрих II, просвещенный монарх, друг и покровитель Вольтера,  — в этом «самом просвещенном королевстве Европы» евреи обязаны были покупать право на жительство. Лишь самые богатые получили право постоянного проживания для себя и своих детей, остальные вынуждены были довольствоваться статусом «временных жителей», либо покупать право на жительство для своих детей, родившихся в Прусском королевстве.

Подобная «просвещенная дискриминация» не могла не тяготить евреев. Особенно она тяготила тех, кто обладал светским образованием и мог претендовать на более достойный прием в нееврейском обществе, нежели тот, который ему оказывали. Достаточно вспомнить, например, берлинского врача Маркуса Герца, философа, ученика Канта. Таких евреев, как уже говорилось, немало было в Берлине. Неудивительно, что идеи Гаскалы были с восторгом восприняты ими.

Другим фактором, способствовавшим успехам Гаскалы, был расцвет европейского Просвещения с его пафосом эмансипации от религиозного засилья. «Раздавите гадину!»  — провозгласил Вольтер, и этой «гадиной» был не кто иной, как христианская церковь. Тысячелетняя твердыня религиозных догм, власть церкви над совестью, мыслью, личной жизнью людей были поколеблены. В глазах Вольтера иудаизм был религией, породившей христианство, так люто ненавидимое им, и потому служил постоянной мишенью для насмешек. Евреи, чтившие кумира просвещенной Европы XVIII столетия, испытывали неудобство за ветхозаветную религию своих предков. Казалось, пришло время привести ее в соответствие с духом времени.

В конце XVIII в. в центральной Европе происходило быстрое разрушение еврейских общин. Их авторитет подрывался снаружи и изнутри. Административные указы громили, а идеология Гаскалы размывала оплот еврейства в диаспоре  — автономную общину, под чьей юрисдикцией евреи испокон веков жили в Европе.

После череды изгнаний, постигших евреев в средние века, их практически не осталось в таких странах как Франция, Англия, Испания. В Германии евреи ютились в стенах гетто, и Гаскала представлялась многим из них желанным путем к эмансипации, способом вырваться в большой мир. Вслед за Берлином движение Гаскалы охватило Гамбург, Кенигсберг, Бреслау. Эти города были центрами европейского Просвещения в Германии. Европейское Просвещение требовало вырвать детей из рук церковников и в значительной мере добилось успехов в секуляризации светского образования. Еврейское Просвещение, Гаскала, также завоевала популярность в этих городах своим реформаторским подходом к образованию. Европейское Просвещение выдвинуло идею автономии личности, и власть еврейской общины над каждым своим членом стала представляться просвещенным евреям анахронизмом.

Надо ли говорить, что пришедшие из Англии идеи веротерпимости, свободы совести плохо сочетались с образом еврейской общины, требовавшей от каждого своего члена соблюдения галахических предписаний. Например, немыслимо было оставаться в общине, не соблюдая субботу. Бунт против соблюдения заповедей означал разрыв с общиной, а это в свою очередь означало разрыв с еврейством вообще, поскольку еврейская идентификация в XVIII в. все еще оставалась общинной. Еврей  — это тот, кто принадлежит к еврейской общине,  — так мыслили окружающие, так считали и сами евреи. Все права, которыми пользовался еврей, принадлежали ему именно как члену общины. Зависимость от общины была тотальной, охватывала интеллектуальную, моральную, духовную и социальную стороны жизни.

Не случайно одним из первых шагов маскилим на пути эмансипации стала эмансипация от общины. Полномочия еврейской общины, по замыслу маскилим, следовало ограничить функциями религиозной конгрегации, по образцу христианских храмовых общин. Так возникло распространившееся в наши дни среди самих евреев представление о еврейской общине как о сугубо религиозной институции.

Как же представлял себе Мендельсон роль еврейской общины и ее полномочия в отношении своих членов? Ответ мы найдем в коротком предисловии к апологетическому сочинению «Спасение Израиля», переведенному им на немецкий. Мендельсон возражает высокопоставленному прусскому чиновнику, опубликовавшему книгу об улучшении положения евреев: «Тщетно я усиливаюсь понять, как такой в высшей мере разумный писатель, каков г-н Дом, мог сказать на 124 странице: "Необходимо, чтобы и еврейская община верующих, как всякая религиозная община, получила право исключать прихожанина из своих рядов на означенное ли время, либо навечно. А ежели оный воспротивится, то раввины смогут прибегнуть к власть имущим, дабы власти провели в жизнь решение раввинского суда". Безусловно, любое человеческое общество наделено правом исключать из своих рядов неугодных. Но только не община верующих, поскольку это в корне противоречит ее предназначению. Цель ее  — совместное молитвенное воодушевление, в коем каждый изливает свое сердце, в коем все мы возносим перед лицом Всевышнего благодарность за Его милости и выражаем чистосердечное упование на Его многую благость. Разве хватит у нас духа затворить врата сии перед заблуждающимся, перед сбившимся с пути? Разве вправе мы лишить его молитвенного откровения, доли в излиянии сердечном? Законы гражданского общества направлены против преступления и преступников. Полиция и суды существуют для того, чтобы охранять граждан от нарушителей порядка. Но дом молитвы? Молитвенное собрание, место тихой святости  — разве подобает звать туда полицию, дабы воспрепятствовать  — пусть даже преступнику, грешнику,  — принять участие в молитве?»

Эти проникновенные слова Мендельсон написал вскоре после того, как в 1780 году австрийский император Иосиф II опубликовал Эдикт о веротерпимости, о котором речь пойдет ниже. В то время не один Дом рассуждал об улучшении положения евреев. Однако понятие «улучшение» относилось не к внутреннему состоянию еврейских общин (которое явно оставляло желать лучшего), и не к процветанию еврейской культуры (ее духовный кризис мог бы внушать тревогу), и даже не к экономическому положению евреев, которое отнюдь не было блестящим. «Улучшить» следовало нравы и обычаи евреев, дабы они органично вписывались в картину общеевропейского прогресса. Такова была цель «улучшения», и она, в общих чертах, разделялась просветителями-маскилим.

В чем же Мендельсон не согласен с Домом? В своем реформаторском радикализме, проникнутом трогательным религиозным гуманизмом, Моше Мендельсон идет дальше Дома, отказывая еврейской общине в каких бы то ни было средствах принуждения. Община верующих, по его убеждению, не должна присваивать властных функций, ей не свойственных. Это, разумеется, никак не вязалось с традиционными функциями еврейской общины, ограждавшей своих членов от окружающего мира с помощью собственных законов и судопроизводства, системы образования и иных автономных учреждений. Однако это не беспокоило просветителей, поскольку их усилия были направлены как раз на разложение такой общины, мешавшей евреям влиться в гражданское общество своих стран. Конфессионализация иудаизма, которую приветствовал Мендельсон, привела к появлению странного создания: «немца», «француза», а впоследствии и «русского» моисеева вероисповедания. Его трудно было признать своим и европейцу, и еврею.

Еврейская идентификация была расколота надвое  — на конфессиональную и национальную. От последней просветители стремились избавиться. Однако по иронии судьбы именно национальная принадлежность стала признаком, по которому в новейшее время евреев стали преследовать антисемиты, а затем нацисты. Сменить конфессию «немцу моисеева вероисповедания» было значительно легче, чем в прошлом еврею порвать с общиной. И потому уже дети Мендельсона приняли крещение.

Борьба с засильем общины упиралась в проблему еврейской идентификации, которая, как уже было сказано, все еще оставалась по преимуществу общинной. Необходимо было найти альтернативу общинной идентификации. Опорой для этого могло послужить лишь сознание, проникнутое духом просветительских идей. И вполне логично, что проводником нового сознания стала школа. Первые еврейские школы, где ученикам прививали идеи Просвещения, появились в Берлине. Реформа традиционного, «хедерного» образования началась с резкого сокращения учебных часов, отведенных на устную Тору. Талмуд перестал быть главным, а порой и единственным предметом изучения. Его место занял немецкий язык. Вместо четырех действий арифметики, с которыми детей знакомили в хедере, теперь преподавали математику. Учебные программы обогатились такими предметами как география, история и  т. п.

Опыт реформированных в духе Гаскалы школ скоро распространился за пределы Германии. Его взяли на вооружение правительства стран, избравших политику ассимиляции в качестве пути решения еврейской проблемы. В 1780 г. австрийский император Иосиф II опубликовал Эдикт о веротерпимости. Этот закон давал евреям определенные послабления, хотя по-прежнему был далек от признания их полноправными подданными. Отныне запрещалось облагать евреев дополнительными поборами и подвергать дискриминации в ряде других случаев. Однако императорская милость не была безвозмездной. Евреи обязывались произвести реформу образовательной системы. Помимо традиционных предметов преподавания (и в основном за счет их сокращения), правительство потребовало ввести в школах общеобразовательные дисциплины  — немецкий язык, математику и т. п.

Австрийский император не навязывал евреям образовательную реформу административными методами. Просто те облегчения и поблажки, которые были обещаны, даровались в обмен на эту «добровольную» реформу. Евреи должны были пересмотреть традиционный порядок приоритетов и отказаться от сугубо религиозного подхода к образованию  — разумеется, если желали изменить свое положение к лучшему.

Заплатить требуемую цену соглашались не все. Подспудный ропот перерастал в открытое недовольство августейшим шантажом. Ведь в обмен на холопские права у евреев требовали отеческие сокровища. Один из виднейших деятелей Берлинского Просвещения, ортодоксальный еврей и одаренный поэт Нафтали Герц Вайзель, обратился к евреям Австрийской империи с прочувствованными «Словами мира и истины»  — так озаглавлено письмо с призывом внять исходящим от австрийских властей предложениям: «Слова сии, слова мира и истины, да повлияют они на глав поколения нашего и кормильцев его, дабы с любовью восприняли они указ Кесаря и приступили с резвостью к совершению требуемых исправлений». Вайзель предлагает воздать кесарю кесарево и разделить школьные дисциплины на две категории: человеческие, относящиеся к реальному миру, и Божественные, касающиеся священных предметов.

В числе предметов человеческих, согласно Вайзелю, надлежало в первую очередь изучать правила пристойного поведения, мораль и добродетель, а также историю, географию и основы юриспруденции. Наряду с этим, предполагалось ввести в школе изучение геометрии, астрономии и других точных наук. «Человеческий» цикл должен был предшествовать циклу «Божественному». Свои доводы, изложенные витиеватым стилем, поэт подкрепляет, как водится, ссылкой на авторитет мудрецов Израиля: «Недаром говорили мудрецы наши, блаженной памяти, что на двадцать шесть поколений законы земные (дерех эрец) предшествовали законам Божественным» (Ваикра Раба, 9).

Вайзель изымает из числа Божественных не только астрономические законы, но и законы нравственности, человеческого поведения, общества. Что же остается на долю Божественных законов? Синагогальный ритуал, до поры до времени сберегаемый приличия ради «европейцами моисеева вероисповедания»?

Помимо традиционного образования, другим важным источником еврейской идентификации была совместная молитва. Поэтому синагога привлекла внимание маскилим сразу же вслед за школой. Реформы здесь облегчались тем крайне неудовлетворительным состоянием, в котором находились синагоги ашкеназских евреев в Германии. Помимо удручающего состояния помещений, тяжелое впечатление производила обстановка в синагоге. Поведение молящихся не соответствовало галахе, люди не считались с требованиями «Шульхан Аруха». Во время молитвы было шумно, дети бегали между рядами, присутствующие переговаривались вслух, вспыхивали споры, обсуждались посторонние дела. Такая чересчур «домашняя» обстановка препятствовала молитвенному сосредоточению и вызывала нарекания раввинов. Не приходится говорить, что она резко контрастировала с богослужением в католических и протестантских церквях.

Беспорядок и запущенность синагог усиливали доводы просветителей, требовавших реформы. Как и в других сферах их деятельности, образцом для маскилим послужили нееврейские институции, в данном случае  — костел и кирха с их тишиной и благолепием. Литургия в церкви сопровождалась органной музыкой и проходила с торжественностью хорошо отрепетированного театрального действия, что должно было послужить образцом для реформированной синагоги. В новой синагоге воцарился истинно германский порядок. Этому способствовали изменения, внесенные в молитвенник. Из него были исключены упоминания о возвращении в Эрец Исраэль. Молиться надлежало по-немецки, благо этот язык теперь изучался в школах. Литургия была украшена благозвучными германскими песнопениями, которые потребовали музыкального сопровождения  — и в реформированную синагогу вселился орган. Теперь глаз уже не так больно кололи различия между синагогой и церковью. Европейский стиль, немецкий дух, органные трубы придали местечковому «шуле» благолепие храма.

Орган чуть было не стал для маскилим камнем преткновения, ибо многие общины упорно отказывались украшать богослужение литургической музыкой. Постепенно наличие органа стало критерием реформированной синагоги. Слышный издалека, орган возвещал прохожим, что в этой синагоге молятся по-новому. Правда, такую синагогу было нелегко отличить от церкви.

По образцу газет и журналов, выходивших в свет в Германии, просветители выпускали свои периодические издания. Интересно, что первоначально эти издания печатались на иврите, так как именно иврит был языком чтения культурной еврейской аудитории, получившей традиционное образование. Именно иврит, противопоставляемый вульгарному идиш, был языком первого поколения просветителей, живших в последней трети XVIII века. Они переводили на этот язык научные труды и произведения литературной классики, создавали на нем романы и драмы, писали школьные учебники. Однако всего за одно поколение иврит был забыт. Дети маскилим изучали в школе немецкий. Став взрослыми, они читали на этом языке газеты и журналы, по понятным причинам отдавая предпочтение нееврейской прессе. И хотя одним из первых лозунгов Гаскалы было возрождение иврита, за какие-то тридцать лет иврит вышел из употребления в синагоге, школе и печати.

Важную роль в этом сыграл знаменитый перевод Библии Мендельсона. Духовный отец Гаскалы, Моше Мендельсон был первым комментатором Писания, который задался целью не столько познакомить читателей с духовной сокровищницей «вечного народа», сколько открыть этому народу глаза на окружающий мир  — с помощью немецкого языка, на который Мендельсон перевел Библию. По своему содержанию его комментарии к немецкому изданию следуют еврейской традиции и содержат немного нового. Мендельсон отобрал в необъятном море классических комментариев то, что служило целям просветительской идеологии, и в таком виде представил читателям. Но главное в издании Мендельсона не комментарии. Главное в нем  — немецкий язык. Сегодня переводы Танаха на европейские языки стремятся приблизить евреев, недостаточно знающих иврит, к словам Писания. Однако в XVIII веке Моше Мендельсон преследовал прямо противоположную цель. Он стремился обучить народ Торы правильной и красивой немецкой речи, дабы просвещенным берлинским евреям не приходилось стыдиться варварского диалекта своих собратьев, пестревшего множеством ивритских и арамейских выражений. То, что все носители этого диалекта свободно владели ивритом и постоянно перечитывали Хумаш, сделало Книгу Книг удобным инструментом для решения просветительской задачи.

К сожалению, перевод Мендельсона очень скоро перестал быть доступен еврейскому читателю, хотя его отличали ясность стиля и несомненные литературные достоинства. Дело в том, что этот перевод был напечатан по-немецки еврейскими буквами. Он послужил промежуточным звеном в процессе культурной ассимиляции и, как всякое промежуточное звено, потерял значение, как только выполнил свою задачу  — приохотил евреев к чтению немецкой литературы. В частном письме Мендельсон признавался, что предпринял свой труд, желая «преумножить знание немецкого языка в еврейской среде» и тем самым «способствовать культурному прогрессу еврейства», «приобщить евреев к достижениям европейской культуры».

При всем том перевод и комментарии ортодоксального еврея Моше Мендельсона, тщательно соблюдавшего заветы религии, был совершенно «кошерным» с точки зрения формальных критериев, предъявляемых к такого рода изданиям. Он не содержал искажений и не вводил в заблуждение, не подстрекал к неповиновению и не бросал тень на авторитет традиции. В Германии нашлись ортодоксальные раввины, приветствовавшие перевод Мендельсона. Надо сказать, что фигура Моше Мендельсона вообще поначалу вызывала всеобщее уважение, и оно, безусловно, было заслуженным. Далеко не всем богобоязненным и ученым евреям нравился идиш, который представлялся немецкому слуху комическим и варварским диалектом. Конечно, уродливый жаргон, так насмешивший во Франкфуртском гетто автора «Страданий юного Вертера», не мог соперничать с языком Гете и Шиллера. Не было бы ничего плохого в том, если бы сыны Торы лучше говорили на языке народа, среди которого им приходилось жить.

Ожесточенное сопротивление Гаскале многие ортодоксальные раввины начали оказывать не сразу, они хватились лишь тогда, когда стали очевидны разрушительные результаты просветительской деятельности. Если мы вчитаемся в строки, в которых Моше Мендельсон декларирует свое просветительское кредо, самое обостренное религиозное чувство едва ли найдет, что возразить.

Одну из своих последних книг, «Иерусалим», Мендельсон посвятил эмансипации, которая в тот период была желанной целью всех немецких евреев, от вольномыслящих до ультраортодоксальных (книга увидела свет в 1783 году). В «Иерусалиме», обращенном к нееврейскому читателю, Мендельсон, которого европейские почитатели окрестили «новым Платоном», дал определение заповедей: «Предмет всех законов  — истины вечного разума; либо законы зиждутся на этих истинах, либо напоминают о них и побуждают человека к размышлениям. Справедливо отмечали учителя наши, что законы и Тора соотносятся друг с другом наподобие души и тела».

Заповеди даны разуму, они постигаются разумом, и разумом поверяется их истинность. Разума, а не веры требует еврейская религия. На этом Мендельсон настаивает, он всячески подчеркивает, что нет ни единой заповеди Торы, повелевающей верить во что-либо.

Исполнение заповедей зиждется не на вере в их истинность, а на постижении их истинности. Под силу ли это обычному человеку, не философу? Мендельсон полагает, что под силу. «Каждый человек способен постичь истинность законов Торы, если возьмет в руки эту книгу, даже в переводе на другой язык. Опыт многих столетий говорит нам, что изложенные в этой Божественной книге законы служили для большой части человеческого рода источником мудрости и знания. Отсюда черпали новые понятия и в соответствии со сказанным здесь исправляли старые».

Тора, данная через Моше на Синае, законы, содержащиеся в ней,  — все это дело разума, причем разума каждого человека, а не отдельных светочей мысли, способных постичь истинность Божественного законодательства, тогда как от прочих требуется только вера. Разум  — вот что обязывает к выполнению заповедей Торы. Именно благодаря разумности и мудрости ее законов те или иные из них были восприняты у евреев другими народами и религиями. «Чем больше размышляешь об этой книге, тем больше поражает глубина скрытых в ней суждений. Правда, первому взгляду истина является в простых одеяниях, не претендуя на многое. Но по мере продвижения вглубь, по мере того, как проясняется внутреннее зрение и возрастает непосредственность восприятия, любовь и влечение, взгляду раскрывается божественная красота, великолепие и величие истины, наполняющей эту книгу. Покровы окутывают истину подобно фате, наброшенной на лицо невесты. Фата защищает прекрасное лицо от недостойных взглядов, от того, что лишено святости».

Проникновенный и поэтичный гимн Торе не может, однако, скрыть того, что ни мистике, ни догматике нет места в подобном взгляде на религию. «И тем не менее, самые возвышенные идеи Торы предназначены для познания, исследования, изучения, веру в них никто не навязывает».

Тора не обязывает верить. Как всякий закон, заповеди Торы требуют определенного действия либо воздержания от действия, но никак не веры. Со своей стороны, закон не испрашивает ничьего согласия и не оправдывает неповиновение отсутствием веры. С точки зрения закона, даже его незнание не искупает вины, поскольку невежество само по себе является злом. «Среди всех заповедей Торы Моисеевой, среди ее указаний нет ни одного, повелевающего "верь!" Или наоборот: "не верь!". Но только "делай!" или "не делай!" В Торе мы не найдем веры, ибо она не терпит того, что не следует путем познания и разума. Все заповеди Торы обращены к воле или практической деятельности человека. Правда, не следует забывать, что слово "вера"  — дреоа, эмуна, на иврите означает нечто иное, нежели в других языках. Речь идет не столько о вере, сколько о доверии к кому-либо. "Эмуна" означает "доверие", веру не во что-то или кого-то, а веру кому-то. Об Аврааме сказано: "И поверил Авраам Господу, и это было зачтено ему в праведность" (Берешит, 16:6). Об Израиле сказано: "И поверили Господу и Моше, рабу Его" (Шмот, 14:33).

Доверие  — похвальное человеческое качество, однако знание не может основываться на нем. Знание потому и называется так, что требует приемлемых разумом доказательств. «Знать»  — означает удостовериться в истинности чего-либо. Удостовериться с помощью разума, а не чувства. Рационализм торжествует в мировоззрении Мендельсона полную победу.

То, что говорит Мендельсон, находится в вопиющем противоречии с христианской теологией, основанной, казалось бы, на тех же источниках. Один из столпов христианского богословия, Тертуллиан, сказал: «Верую, ибо абсурдно». Абсурд требует веры, ибо не поддается познанию. Но «именно потому, что абсурдно, я верую»,  — провозглашает христианское кредо Тертуллиан, и с точки зрения Мендельсона это верно вдвойне. Ибо вера, лишенная знания, основанная на догматах, действительно является абсурдом.

Нельзя сказать, что рационализм был чужд еврейской мысли в прежние эпохи. Однако Моше Мендельсон привнес нечто новое: он привил дереву еврейской культуры европейский рационализм XVIII столетия, философский рационализм. Этим рационализмом он пропитал ортодоксальный иудаизм, с которым себя отождествлял, тем самым, казалось бы, придав ему новые силы.

Как же понимал ортодоксальный иудаизм Мендельсон? На это проливает свет сочинение, написанное им в защиту Эфраима Лессинга, своего покойного друга. После смерти Лессинга обвиняли в приверженности учению Спинозы. Пантеизм Спинозы действительно выглядел ересью в глазах благомыслящего немецкого христианина. Ведь Спиноза отрицал личное божество, отождествлял Бога с природой. И вот, не опровергая этого, Моше Мендельсон в посмертной апологии Лессинга утверждает, что при своих взглядах Спиноза вполне мог бы остаться ортодоксальным евреем, если бы продолжал соблюдать заповеди! Ортодоксальность сводилась для Мендельсона к неукоснительному соблюдению заповедей, ортодоксальный еврей мог обойтись даже без веры в Бога!

Спиноза, философ-рационалист, которого и христиане и евреи почитали отъявленным еретиком, мог, согласно Мендельсону, оставаться полноправным членом ортодоксальной общины, если бы продолжал соблюдать заповеди. То, что своими идеями он, по существу, подрывал фундамент, на котором зиждились эти заповеди, не играло никакой роли. И разумеется, будь еврейство Нидерландов уже тогда пропитано идеями Мендельсона (к сожалению, опоздавшего родиться на два столетия), Спинозу никогда не подвергли бы отлучению.

Ту роль, которая на западе принадлежала Моше Мендельсону, в судьбах восточноевропейского еврейства сыграл Ицхак Бер Левинзон. Не случайно его называли «российским Мендельсоном». Левинзон родился в австрийской Галиции, неподалеку от Львова, в торговом городе Броды. Гаскала пустила в Галиции глубокие корни, но велико было и влияние хасидизма. Вся Галиция стала ареной ожесточенной борьбы между традиционным и реформированным еврейством, а Броды оказались в самом центре этой схватки.

Ицхак Левинзон был ортодоксальным евреем, но идеи Гаскалы произвели на него глубокое впечатление. Из родного города Левинзон отправился в Вильно, и не без его влияния «Литовский Иерусалим» вскоре стал не только центром талмудической учености, но и рассадником Просвещения. Самое сильное впечатление на Левинзона произвела мысль о необходимости реформы образования.

В своей книге «Теуда бе-Исраэль», изданной в Вильно в 1828 году, Ицхак Левинзон коснулся тяжелого положения российского еврейства. Жестокость, произвол и продажность чиновников, в сочетании с официальной антиеврейской политикой властей, превратили жизнь русских евреев в ад. Пытаясь докопаться до истоков антисемитизма, Левинзон пишет: «Почему только на нас обрушивается гнев? Разве нееврейские торговцы также не мошенничают со своим товаром? Разве они не обманывают друг друга? Не промышляют контрабандой? Разве запрещенные к ввозу товары не попадают и в те области, куда евреям доступ закрыт? И напротив: разве в наше среде не попадаются честные и праведные люди, остерегающиеся любого нарушения закона? Так почему же ненависть изливается лишь на нас? Ответ на этот вопрос, братья мои, весьма прост. У христианских народов лишь самая малая часть населения добывает средства к существованию торговлей, тогда как у евреев этим заняты едва ли не все, от мала до велика. Целый народ! В особенности это касается евреев Польши. А в торговых делах, как известно, честным путем далеко не уйдешь. Честный купец протянет ноги».

Корень всех зол  — в ненормальной социальной стратификации еврейского населения. Необходима реформа, которую следует начать с образования. Положение можно исправить, если обучить евреев полезным и производительным профессиям, земледелию, и тогда они перестанут видеть в торгашестве едва ли не единственный источник существования. Подобное видение задач образовательной реформы отличает Левинзона от Мендельсона, видевшего в образовании залог в первую очередь культурных, а не профессиональных сдвигов. При всем том именно требование фундаментальной реформы еврейского образования, стремление пересмотреть его, приведя в соответствие с требованиями дня, объединяет Ицхака Левинзона с его западными собратьями.

Концепцию образовательной реформы Ицхака Левинзона взяла на вооружение российская Гаскала. Ее цели почти полностью совпадали с целями официальной политики царских властей, видевших единственный путь решения еврейской проблемы в постепенном уподоблении евреев прочему населению. В Вильне был даже открыт единственный в своем роде еврейский учительский институт, призванный готовить кадры для новой профессиональной школы, в которой евреи должны были получать профессии кузнеца, столяра и т. п.

Однако на деле главные препятствия «перестройке» еврейской профессиональной и социальной структуры чинили сами власти. Притеснительные законы и дискриминационные ограничения препятствовали евреям заниматься как земледелием, так и ремеслом. Торговля и посредничество оставались чуть ли не единственной отдушиной, в которую устремлялась энергия и предприимчивость целого народа. В стране, где всесилие правительственной бюрократии, зараженной коррупцией, сочеталось с полным бесправием населения, в особенности еврейского, все это не могло не привести к отрицательным последствиям, проницательно подмеченным Левинзоном. На призыв некоего благомыслящего российского министра к раввинам бороться со взяточничеством «снизу», т. е. увещевать евреев, чтобы те не предлагали судьям взяток, один из раввинов ответил, что в стране, где правосудие продается, его, как всякий товар, невозможно получить даром. И есть некая противоестественная «естественность» в том, что вину за коррупцию российские власти возложили не на вымогателей в мантиях, а на евреев, «испортивших» дотоле неподкупных служителей имперской Фемиды.

Планы Ицхака Левинзона по изменению социальной структуры еврейского населения потерпели поражение. Однако лозунг «российского Мендельсона» спустя меньше столетия, когда стремление к ассимиляции натолкнулось на яростное сопротивление европейского антисемитизма, начертало на своих знаменах сионистское движение. Привычка видеть корень всех бед в «ненормальности» еврейского бытия вошла в плоть и кровь маскилим, и сионизму было легко сделать следующий шаг  — приступить к перековке всего «народа, живущего обособленно», в нормальный «народ, как все народы». Образцом «нормальности» просветителям, естественно, служили нации, среди которых евреи жили в диаспоре, и в первую очередь  — германская, всего через столетие подарившая миру Гитлера.

Был еще один важный момент, отличавший подход Левинзона. Поскольку русский язык, в отличие от немецкого, поначалу не казался еврейским просветителям достойной альтернативой идиш, они подняли на щит иврит, сделав первые шаги к его возрождению в качестве разговорного языка. Однако это не означало возврата к еврейской религии и ее источникам. На иврит переводились школьные учебники физики и географии. Атмосфера России сказалась на приоритетах образования, и престол философии, царившей в Германии, в школьной программе Левинзона достался естественным наукам.

В отличие от немецких евреев, горячих патриотов и лояльных подданных своих государей¹, русские евреи, измученные притеснениями, в основной своей массе были настроены к властям враждебно, усматривая в них своих главных гонителей. Российская Гаскала потребовала от евреев абсолютной лояльности. Воспитывать лояльность должна была школа.

Катастрофический урон, нанесенный Гаскалой ортодоксальному еврейству центральной и западной Европы, застал пастырей Израиля в этих странах врасплох. Однако на востоке, в Польше и Литве, на периферии немецкого культурного влияния, у ортодоксальных общин было время оценить последствия Гаскалы и сделать соответствующие выводы. Главной причиной, по которой еврейство Германии не сумело сохранить своего культурного и духовного наследия, была крайняя запущенность этого наследия. Не только синагоги, но и школы находились в неудовлетворительном состоянии. Меламедами в хедерах часто служили невежественные, плохо подготовленные люди, неудачники, не имевшие ни малейшего призвания к педагогике. Изучение Талмуда велось не на должном уровне. В иешивах и бет-мидрашах господствовал бесплодный пилпул ². Немногочисленные ешиботники соревновались друг с другом в остроте ума и предпринимали рискованные интеллектуальные спекуляции, имевшие целью не столько доказательство истины, сколько демонстрацию способности доказать что угодно. Широкие знания, глубина постижения Торы ценились ниже виртуозного владения пилпулом. Это не могло не подорвать престиж еврейской учености. Изучение Торы перестало пользоваться уважением в народе. Наблюдался явный упадок учености и как следствие  — недостаток общей культуры. На фоне местечковой ограниченности и затхлости еврейской жизни вдохновенные и образованные деятели Гаскалы, обладавшие к тому же приятными европейскими манерами, выигрывали по всем статьям.

Ответом польско-литовского ортодоксального еврейства на новые веяния стало развитие традиционной системы образования. В Литве традиция еврейского образования была в тот период укоренена глубже, чем где бы то ни было в диаспоре. Пилпул не пользовался здесь уважением. Немалую роль в этом сыграл знаменитый Виленский Гаон, рабби Элиягу, скончавшийся в 1797 году. Блестящий ученый, всецело посвятивший себя Торе, он обладал поистине фантастическими знаниями и оставил после себя плеяду замечательных учеников. Благодаря их усилиям в Литве и Белоруссии появились новые иешивы, в которых изучение Талмуда было поставлено на небывалую высоту. В этих иешивах учились сотни иешивбохеров, съезжавшихся из городов и местечек Украины, Белоруссии, Польши. Отсюда забил родник традиционной еврейской учености, угасшей на западе. Престиж учености, которым пользовались раввины  — выпускники литовских иешив, отчасти заменил былой авторитет общинной организации  — после того, как автономное устройство еврейских общин было фактически упразднено российскими властями.

Первой и самой известной среди иешив нового типа, так называемых «литовских», стала Воложинская иешива. Ее основатель, рабби Хаим Воложинский, постарался не повторять ничьих ошибок. В его иешиве царила атмосфера подчеркнутого взаимного уважения и порядка. Иешиботника называли не «иешивбохер», на идиш, а «иешивман»  — немецкое звучание слова поднимало его престиж. В одном из своих писем рабби Хаим Воложинский обрисовал ситуацию, побудившую его основать иешиву нового типа.

«Не от своего лица я говорю об этом, а от имени многочисленного и достойного общества, сделавшего меня своим посланцем. Сердца пославших меня скорбят, и горестные воздыхания переполняют их. Скорбят и стонут они о Торе святой, которая  — увы!  — забывается во Израиле, иссякает и чахнет. Всевышний упасет нас отзываться дурно о народе Его, Израиле, ибо не по бунтарскому помышлению и изменническому небрежению отдаляются они от Торы, ибо есть такие, что жаждут учиться, но пуста длань их, нет хлеба. А есть такие, что желают учиться, и пропитание имеют, но не имеют наставника, который указал бы путь к истине, научил бы, как надо учиться. Ибо уже многие годы, как мужи, могучие в Торе, проживающие в державе сей, строят каждый себе покои, говоря: себя я спасаю в поколении, в коем Тора не мила изучающим ее. С тех пор, как перестали в державе сей содержать иешивы, стали ищущие Торы Господней подобны стаду рассеянному без пастыря».

Расцвет талмудической учености, рост числа учеников и иешив происходил на фоне прогрессирующего упадка кагального самоуправления и, вольно или невольно, усугублял его. Рабби Хаим постарался сделать свою иешиву полностью независимой от воложинской общины. Независимость крупных литовских иешив, таких как Мирская иешива или Слободка, от местных кагалов объективно ослабляла последние. Лишенный российским правительством многих полномочий, кагал терял теперь свой авторитет. Вместо того чтобы обращаться к главе общины, к городскому раввину, теперь шли к рош-иешиве. Его вердикт был весомым, поскольку подкреплялся громким именем иешивы. Более того, выпускники иешив, давно закончившие их, по-прежнему видели в главе своей иешивы высшую инстанцию в спорных вопросах. Они издалека приезжали для консультаций к своему учителю, чье слово было для них решающим. Это, несомненно, умаляло положение раввинов местных общин. Иешива переместила центр еврейской жизни с кагальных учреждений на образовательные. Хотя содержание образования не изменилось, в этом все же нельзя не усмотреть известный параллелизм с Гаскалой.

Говоря о влиянии Гаскалы на создание литовских иешив, нельзя забывать, что их учреждение явилось ответом на упадок изучения Торы  — в большей мере, нежели на ту или иную идеологию. И если сравнивать влияние этих идеологий, окажется, что деятельность последователей Виленского Гаона по распространению еврейской учености послужила ответом не столько на угрозу Гаскалы, сколько на рост хасидизма ³.

Выше говорилось о том, как создание иешив подрывало авторитет кагала. Этот процесс шел и в общинах, где велико было влияние хасидизма. Местный цадик пользовался неограниченным влиянием, с которым не могли спорить кагальные учреждения. Но и там, где между кагалом и местным хасидским двором шла упорная борьба, она неизбежно ослабляла кагал. Хотя главное наступление на общину вела Гаскала, хасидизм и литовские иешивы также подрывали ее авторитет. Падение традиционной еврейской общины было предрешено.

В одном из своих писем Мендельсон писал: «Вера сделала тебя человеком. Но только Закон делает тебя евреем». Еврейская вера в единого Бога представлялась ему универсальной. Лишь следование специфическим религиозным законам, ритуалу отличало евреев от других народов. Этот благородный принцип лег в основу философии и идеологии еврейского Просвещения. К каким губительным последствиям для еврейского народа и всего человечества привело разделение иудаизма на возвышенное «универсальное содержание» и не столь возвышенный еврейский «закон», стало ясно не сразу. Дети Мендельсона крестились. Сам же он прожил жизнь и умер в гармонии с собой, с Богом, с людьми и с верой Израиля, созерцаемой им с философских вершин, к которым всю жизнь устремлялся его разум.

Перевод с иврита Арье Ротмана.

¹ Моше Мендельсон опубликовал сборник проповедей, посвященных восхвалению побед прусского короля Фридриха Великого в Семилетней войне.

² Пилпул - буквально "толчение перца", утонченный метод талмудических рассуждений и доказательств, получивший распространение в европейских иешивах в эпоху позднего средневековья.

³ Хасидизм, как известно, ставил в центр еврейской жизни фигуру цадика - харизматического лидера, не облеченного какими-либо официальными полномочиями.