Неповторимый и удивительный, ни на кого и ни на что не похожий, рабби Нахман из Браслава  — один из величайших мыслителей хасидизма. Даже на заре этого движения, когда волна духовного пробуждения подняла из глубин народной жизни десятки выдающихся людей,  — в их плеяде мы найдем немногих, равных рабби Нахману по силе ума, глубине и самобытности. Он прожил недолгую жизнь, полную невзгод и духовных терзаний, успев, тем не менее, написать неумирающие книги и приобрести верных учеников. Хасиды рабби Нахмана и по сей день, спустя почти два столетия, всем сердцем преданы своему великому цадику и его Торе  — учению, которое он им оставил.

Вопреки всем изменениям, которые принесло время, духовное наследие рабби Нахмана не утратило жизненности. Оно сохраняло свое значение для всех последующих поколений; сохранило и для нашего. Более того: его значение не уменьшилось. Хасиды рабби Нахмана берегут его Тору как зеницу ока, из поколения в поколение передают его беседы, воспоминания о нем и его жизни. Тексты, написанные им собственноручно или записанные учениками, толкования Торы, подхваченные с его уст, сплетаясь, создают чарующую картину учения, такого же необыкновенного, великого, каким был он сам. Как кажется, вершиной творчества рабби Нахмана  — и по оригинальности изложения, и по выразительной силе, и по глубине заложенных идей  — справедливо считаются его "Истории". Эти "Истории", облеченные в непритязательные одеяния народной сказки, рабби Нахман рассказывал хасидам в последние годы жизни. В них сплавились поэзия и глубокая мысль. Благодаря своей форме, они доступны даже ребенку, видящему в них занимательные "старинные сказки", как называл их сам рабби Нахман. И в то же время можно вновь и вновь возвращаться к ним, всякий раз открывая новые пласты мыслей, символов, идей.

Жизнеописание рабби Нахмана из Брацлава

Он родился в весеннем месяце Нисане, в 5532 году от сотворения мира (1772 по нееврейскому календарю), в украинском местечке Меджибож. Отец рабби Нахмана из Браслава, Симха, был сыном рабби Нахмана из Городенки, крупного ученого и проповедника, видного деятеля раннего периода хасидизма, одного из выдающихся учеников основателя движения, рабби Исраэля Баал Шем Това. По линии матери, Фейги, рабби Нахман из Браслава приходился Баал Шем Тову правнуком. Его дядья со стороны матери, рабби Эфраим из Седилкова и рабби Барух из Меджибожа, были видными адморами¹, причем благодаря собственным заслугам.

Еще в раннем детстве рабби Нахман проявил необыкновенные задатки. Он обладал выдающимися способностями и уже в отрочестве отличался незаурядной остротой ума и осведомленностью. Мальчик рос живым и шаловливым, что не мешало ему быть глубоко верующим. Рассказывают, что когда ему казалось, будто он согрешил перед Б-гом, мальчик заливался румянцем стыда.

В ту эпоху были приняты ранние браки, и Нахмана женили в четырнадцать лет. Он поселился в доме тестя, в маленькой деревушке близ местечка Медведевка. Пять лет, проведенных в деревне, рабби Нахман посвятил в основном занятиям Торой и молитве. Однако уже тогда вокруг него начали собираться люди, которых притягивала его необыкновенная личность. Избрав рабби Нахмана своим учителем, они готовы были идти за ним. Когда рабби Нахман покинул Медведевку, ему еще не исполнилось двадцати. Но многим в округе он уже был известен как хасидский адмор. Тогда раскрылась самобытность избранного им пути, отличного от пути большинства глав хасидизма. По этой причине, а также вследствие своего юного возраста и колких замечаний в адрес уважаемых людей, рабби Нахман вызывал негодование, которое, накопившись, вылилось в яростный спор.

В 1798 году рабби Нахман внезапно решил отправиться в Эрец Исраэль. Земля Израиля притягивала рабби Нахмана, и он неустанно размышлял о ней все годы жизни. Чувствуя, что обязан сделать это, он попытался осуществить мечту своего знаменитого прадеда, Баал Шем Това, и воплотить физически связь с землей святости. Бешту так и не удалось поселиться в Израиле. Его правнук оставил семью чуть ли не на произвол судьбы, поручив ее заботам своего первого ученика и слуги, который сохранил верность ему на всю жизнь, и отправился через Одессу и Константинополь в Эрец Исраэль. Путь туда был вымощен трудностями, изобиловал приключениями и тайнами. О них рассказывается в маленькой книжечке, где собраны воспоминания спутников рабби Нахмана. Он упорствовал в желании сохранить инкогнито, тем самым навлекая ложные обвинения. Духовные муки и колебания рабби Нахмана выражались в странных поступках, делавших его непонятным и подозрительным. В довершение бед, в Египте высадился французский генерал Бонапарт и вторгся в Эрец Исраэль, ведя боевые действия против турок.

Вопреки всему, путники благополучно достигли своей цели  — земли Израиля. Однако рабби Нахман пробыл здесь считанные месяцы, главным образом в Тверии и Цфате. Пережив головокружительные приключения (например, он попал в плен к туркам, и евреи Родоса выкупили его), рабби Нахман вернулся домой. Здесь, в начале 1799 года, он поселился в Златополе, где и прожил следующие два года. Неизвестна причина, вызвавшая враждебность к нему рабби Арье Лейба, "Шпольского старца", проживавшего в соседнем местечке. Это было только начало. Пожар вражды полыхал все ярче, охватывая новые места и отравляя жизнь рабби Нахмана повсюду, до самой его преждевременной смерти. Рабби Нахмана обвиняли в заносчивости, приписывали ему мессианские амбиции, чуть ли не ересь, наподобие Шабтая Цви и Франка, и другие грехи. Несмотря на то, что сам рабби Нахман по мере сил уклонялся от столкновений и его энергично поддерживали дядя Барух из Меджибожа, Люблинский ясновидец (официально одобривший его книгу) и рабби Шнеур Залман из Ляд, сопротивление личности и Торе рабби Нахмана не уменьшалось. Поддерживавшие его адморы находились далеко, сами были поглощены борьбой против миснагдим² и не могли оказать ему по-настоящему действенную помощь.

В 1810 году рабби Нахман перебрался в Умань, зная, что там ему суждено умереть. Там прошли его последние дни, там, в осеннем месяце Тишрей, он скончался.

Ученики и книги

Рабби Нахман писал много. Уже в ранней юности он делал для себя записи и всегда чем больше писал, тем больше сжигал. Он сжег собственными руками, либо приказал сжечь, большую часть написанного им. Из всех написанных им книг уцелела только одна: небольшая "Книга свойств", Сефер а-мидот. Она состоит из коротких тематически расположенных высказываний, посвященных молитве, пути праведника, любви, истине и т.  п. Эти высказывания по большей части взяты из классических еврейских источников, от Писания до поздней раввинистической литературы, однако рабби Нахман изменил их, обобщил и расширил. Особенная сложность отличает вторую часть книги, которая выдержала множество изданий. Позже несколько ученых браславских хасидов (а также рабби Цадок а-Коэн из Люблина) дополнили книгу источниками и ссылками.

Главный, фундаментальный труд рабби Нахмана называется Ликутей Могоран³. Первую часть своей книги рабби Нахман успел увидеть  — она вышла в свет в 1808 году, а вторая была издана посмертно. В этой книге собраны толкования Торы, сделанные рабби Нахманом за несколько лет, публично или с глазу на глаз. Книга удостоилась горячего одобрения многих выдающихся адморов и раввинов того поколения. Часть книги рабби Нахман написал собственноручно, другая основана на конспектах, которые он сделал, готовясь к выступлениям, а то, что было записано с его слов слушателями, рабби Нахман отредактировал и исправил. Проповеди и истолкования, собранные в книге, отличаются оригинальностью формы и содержания. Само содержание очень разнообразно, оно затрагивает все, что касается еврейской религии и мировоззрения: служение Всевышнему, человеческие взаимоотношения, Израиль и народы мира, истина и исследование, и т. д. и т. п. Истолкования и проповеди рабби Нахмана часто основываются на цитатах из Писания или высказываниях мудрецов древности. Однако каждое слово переосмысливается и получает ряд значений, намеками уводящий к тайнам.

Невозможно не обратить внимание на совершенство владения материалом. С удивительной легкостью рабби Нахман возводит из множества разнородных тем и источников единое здание своей мысли. "Ликутей Могоран" справедливо считается основополагающей книгой браславского хасидизма. Многие поколения браславских хасидов  — и не только они  — продолжают, каждый по своему, находить в этой книге Тору, мудрость и поучение.

"Истории рабби Нахмана" вышли в свет после смерти автора. Большую часть своих "историй", в особенности длинные, рабби Нахман рассказал хасидам в последний год своей жизни. Он рассказывал их на идиш, языке простого народа. Рабби Натан, верный ученик, записал истории, услышанные из уст учителя, добавил к ним те, которые сам он не слышал, но их слышали другие, перевел эти истории на иврит, язык письменности, и в таком виде они были впервые опубликованы. После этого, в соответствии с волей самого автора, появилось другое издание, билингва, где ивритский текст сопровождался внизу страницы огласованным текстом на идиш.

Кроме этих двух, главных книг, существуют еще три, связанные с рабби Нахманом: "Беседы рабби Нахмана", "Хвалы рабби Нахмана" и "Жизнь рабби Нахмана". В них рассказывается о его жизни и деятельности, приводятся высказывания на разные случаи жизни и среди них  — важнейшие толкования Торы. С течением времени появились десятки других книг, посвященных рабби Нахману, но большинство основано на извлечениях из первых трех и интерпретирует содержащийся в них материал, хотя некоторые содержат и новые сведения или высказывания, приписываемые рабби Нахману.

Ученики и последователи рабби Нахмана заслуживают особого рассказа. Его дар привлекать людей обнаружился уже в юности. Хасиды рабби Нахмана не только учились у него Торе и добрым делам, но испытывали к учителю глубокую личную привязанность. Никакие гонения и беды не в силах были разорвать эту связь. Кто же становился хасидом рабби Нахмана? Ученые, известные на родине раввины, проповедники  — и вместе с ними простые евреи, бедолаги и нищие. Рабби Нахман умел с каждым найти общий язык, эта способность отличала его. Однако сам он больше стремился привлечь людей возвышенных, способных постичь глубину его Торы и нести ее другим. Яркой звездой в созвездии учеников и последователей рабби Нахмана блещет рабби Натан Штернгарц.

Рабби Натан происходил из почтенного и состоятельного семейства. В юности он приобрел известность своими знаниями и многосторонними способностями. Он женился на дочери рабби Давида Цви, раввина Шаргорода, знаменитого в своем поколении ученого и большого праведника. Рабби Натан познакомился с будущим учителем в 1802 году. С первой же встречи между ним и рабби Нахманом образовалась удивительная, ни на что не похожая связь. Впервые увидев рабби Натана, рабби Нахман сказал: "Мы давным-давно знаем друг друга, мы только расстались на некоторое время". Именно рабби Натану выпало собрать, упорядочить и опубликовать духовное наследие своего учителя. Эту работу он начал еще при жизни рабби Нахмана, но большая часть была исполнена уже после его кончины. Если бы не рабби Натан, едва ли из Торы рабби Нахмана что-то уцелело, помимо нескольких разрозненных высказываний. Все свои силы, способности, энергию, по существу  — всю свою жизнь рабби Натан посвятил распространению идей учителя. Все изданные книги самого рабби Нахмана и первые книги о нем  — плод усилий рабби Натана. Он был не только их редактором и стилистом, но также автором, творцом, ибо продолжал и развивал Тору рабби Нахмана. Его книга "Сборник молитв"  — поэтический шедевр. Эта книга написана по просьбе самого рабби Нахмана, который хотел, чтобы его мысли и идеи были воплощены в молитвах. Эти молитвы, составленные рабби Натаном, пленяют сердце, они истинно поэтичны и в то же время весьма содержательны и действительно отражают Тору рабби Нахмана. Творческий дар рабби Натана проявился в его "Сборнике Галахи". В этой книге он не ограничивается интерпретацией идей учителя, но развивает и совершенствует их. Не случайно именно он возглавил движение браславских хасидов после смерти рабби Нахмана. Однако при этом рабби Натан категорически отказался от титула адмора, предпочитая навсегда остаться учеником великого учителя. Этот прецедент создал уникальную ситуацию в мире хасидизма. У браславских хасидов нет живого цадика. Они по сей день хранят верность своему единственному рабби Нахману.

Несмотря на все испытания, вопреки одиночеству, последователи рабби Нахмана (а в большой мере и рабби Натана), как и ученики их учеников, продолжали жить по заветам своего учителя. Они создали множество произведений, разъясняющих и совершенствующих Тору рабби Нахмана.

Истории рабби Нахмана

Свои истории рабби Нахман начал рассказывать в 1806 году. Каждая была рассказана так, как родилась. Обычно это происходило после беседы или толкования Торы, посвященных соответствующей теме. Большинство своих историй, среди них самые большие и значительные, рабби Нахман рассказал в последний год жизни. Важнейшая из них  — "История о семи нищих"  — была рассказана за полгода до смерти.

Хасидский мир буквально наводнен историями. Однако среди этого моря "Истории рабби Нахмана" сохраняют свой облик. Их своеобразие неповторимо. Как правило, хасидская история  — это рассказ об определенном человеке (в основном, об обычаях хасидизма), о его праведности, деяниях и святости, о чудесах, явленных им, или о сказанных им словах. В отличие от них "Истории рабби Нахмана" облечены в художественную форму. В жанре волшебной сказки рабби Нахман выражал свои идеи, высказывал мысли на разные темы. Не случайно его истории композиционно и сюжетно близки к народным сказкам, еврейским и нееврейским, бытовавшим в то время. Однако ошибкой было бы отождествить "Истории рабби Нахмана" с жанром литературной сказки, в котором творили, например, Ганс Христиан Андерсен, Оскар Уайльд, Франц Кафка (связь его произведений со сказками рабби Нахмана несомненна), Герман Гессе и другие. Литературная сказка, как всякий литературный жанр, выражает идеи автора с помощью художественных образов и символов. В то же время "Истории рабби Нахмана" насыщены Торой, они несут и выражают ее, подобно другим книгам рабби Нахмана, например, "Ликутей Могоран". И в этой книге можно найти вымышленные истории, с помощью которых рабби Нахман доносит смысл. Они также облечены в художественную форму, также поэтичны. рабби Нахман хорошо понимал особенности избранного им жанра. Он предварил свои "Истории" словами: "Отныне я буду рассказывать вам сказки",  — и добавил, что с помощью сказок надеется раскрыть свою Тору с иной стороны, позволяющей еще больше углубить ее. В то время, публично толкуя Тору⁴, рабби Нахман отчасти объяснил свой подход. По его словам, люди порой не в состоянии воспринять Тору в явленном виде, без покровов, и потому "надо накинуть ей на лицо (на ее внутреннюю сущность) покрывало вымышленных историй". Причин этому три: "Когда исцеляют слепого, не снимают повязку сразу, чтобы свет не ударил по глазам. Это же касается тех, кто долго пробыл во мраке, или во сне. Вторая причина: приходится скрывать свет, чтобы внешние силы (зло) не овладели им. И наконец, третья: зло, овладевшее светом, не даст ему выйти, и потому надо беречь его от зла, скрывая его лицо, чтобы оно осталось неузнанным".

Далее рабби Нахман перечисляет способы, которыми мудрец скрывает сущность своей Торы, в соответствии с уровнем слушателя, и завершает так: "Но есть те, что пали так низко, что уже невозможно пробудить их ничем, кроме историй из прошлых лет, откуда все семьдесят лиц Торы черпают жизненность".

"Истории рабби Нахмана", которые сам он называл "Историями из прошлых лет", подобно медиуму содержат все тайны Торы во всем множестве ее лиц. Однако на лицо каждой тайны наброшена вуаль, такая густая, что извне это лицо просто не разглядеть. И потому каждый может приблизиться, получить дар и испытать желанное пробуждение.

Содержание и источники "Историй"

Истории, рассказанные рабби Нахманом, немногочисленны: тринадцать, пространных и лаконичных, составляют главный корпус сборника, несколько коротких историй включены в него в качестве приложения, с ними одна длинная история, относительно авторства которой существуют сомнения, а также истории, вплетенные в повествование других книг. Несмотря на свою немногочисленность, "Истории рабби Нахмана" отличаются друг от друга по стилю и содержанию. История о единственном сыне по жанру напоминает традиционную хасидскую историю, правда, отличаясь своим содержанием и символикой. История о мудреце и простаке развивает одну простую идею на протяжении всего повествования. История о пропавшей царской дочери выглядит парафразой народной сказки. История о скромном царе  — законченная аллегория. История о мухе и пауке осталась незавершенной, тогда как история о сыне служанки и принце, которого подменили,  — по сути, двойная. Кроме перечисленных, мы найдем у рабби Нахмана очень сложные, эзотерические иносказания, проникнутые глубокой мистикой  — такие как истории о семи нищих и о Бааль Тфиле.

Некоторые истории следуют известной сюжетной канве, и лишь смещение акцентов придает им специфическое содержание. Другие истории, напротив, отличаются совершенно оригинальным сюжетом, которому не найти параллелей за пределами творчества рабби Нахмана. Простота изложения не обязательно означает доступность. В одном случае возвышенные мистические аллегории изложены бесхитростным языком, в другом  — незамысловатое содержание облекается в изысканные формы. Художественность никогда не служит у рабби Нахмана самоцелью. В его руках это инструмент, который он использует, чтобы донести до слушателя содержание, нимало не заботясь о внешнем облике произведения.

Однако пренебрежение к форме  — лишь поверхностное впечатление. В действительности повествование тщательно проработано  — это касается всех деталей и несомненно сделано намеренно  — вплоть до стилистической шлифовки и подбора синонимов. Правда, как и в "Ликутей Могоран", автор часто позволяет себе пространные отступления. С прямого пути его отклоняют идеи и образы, мимо которых нельзя пройти, не остановившись. Однако к чести рабби Нахмана отметим, что отступления у него так же хорошо проработаны, как все повествование, и он искусно связывает периферийную тему с главной.

Одна, главная задача стоит перед автором во всех его произведениях  — донести свою Тору, свои идеи до слушателей. Материал, из которого строится повествование, рабби Нахман черпает из многочисленных и разных источников. Это Каббала и народные сказки, Писание и Галаха, история и современность  — отовсюду он заимствует необходимое для рассказа. Такое многообразие источников имеет свой внутренний смысл. Рабби Нахман говорил, что в своих историях пытается раскрыть все "семьдесят лиц Торы". И в самом деле, в некоторых его историях можно найти больше, чем один смысл, порой этот смысл залегает пластами  — один под другим. Эти пласты не противоречат один другому, скорее они раскрывают разные уровни и грани одной фундаментальной идеи, разворачивая и углубляя ее. Однако разложенная таким образом идея начертана на разных "скрижалях", и потому кажется, что не все детали повествования умещаются на общей смысловой плоскости: часть повествования обретает смысл в одном истолковании, другая же требует иного. Здесь также легко усмотреть параллель между "Историями рабби Нахмана" и его же книгой "Ликутей Могоран". Там главная проблема также часто распадается на ряд составляющих, каждая из составляющих рассматривается отдельно, а затем разделенное вновь сливается в единое целое.

Каббалистические источники

Важнейший источник и ключ к "Историям рабби Нахмана" надо искать в каббалистической литературе. Почти во всех историях общий смысл, художественный строй, образный и символический ряды, персонажи и отдельные детали  — в той или иной мере почерпнуты из Каббалы, в особенности из книги "Зогар" и Лурианской каббалы, но также и из других книг. Иногда влияние Каббалы завуалировано вымышленным сюжетом, либо псевдореалистическим описанием, так что мощная каббалистическая струя становится неразличимой. Иногда, особенно в последних историях, отмеченных наибольшим совершенством, каббалистическая символика предстает открыто, с поднятым забралом. Рабби Нахман берет символы, за которыми в Каббале закрепилось ясное и недвусмысленное значение, и сплетает из них каббалистическое истолкование в форме рассказа. Это истолкование можно легко переложить на язык чистой Каббалы. Больше того: в каббалистической литературе, особенно в Лурианской каббале, мы найдем большую часть тех же самых символов, которые используются подобным же образом. В чем же разница между каббалистической литературой и сказками, рассказанными рабби Нахманом? Он придает каббалистическим идеям и символам человечность, оживляет их. В этом главное отличие его "Историй" от Каббалы. Каббала оперирует символикой, образы и метафоры фигурируют в ней почти как математические величины. В то же время в "Историях рабби Нахмана" они обретают плоть и кровь, наполняются человеческой теплотой и жизнью.

Не только традиционные каббалистические образы-символы, такие как "Царь", "Царица" и "Царская дочь", появляются в этих историях. Мы найдем на каждом шагу небольшие детали, направленные против принятой каббалистической символичности. Сам рабби Нахман справедливо замечает, что его истории точны не только в каббалистических аллегориях, но и в жизненных частностях, иногда даже в характерных особенностях языка. Как художник рабби Нахман не импрессионист, его кисть выписывает детали, как у Брейгеля, причем настолько тщательно, что едва заметные и казалось бы неважные предметы сохраняют полное соответствие реальности. И это при том, что, как мы помним, "Истории" с самого начала призваны были нести слова Торы и важность их художественного совершенства не шла ни в какое сравнение с философским содержанием.

Большинство "Историй рабби Нахмана" композиционно и стилистически напоминают народные сказки и так же пространны. Было бы неправильно считать это сходство поверхностным.

Фольклорные источники

Рабби Нахман заимствует у народных сказок не только внешнюю фабулу или традиционный зачин, он черпает из них нечто гораздо более важное. Доказательством тому служит история о пропавшей царской дочери  — это известная народная сказка, по новому рассказанная рабби Нахманом. Его собственные слова, свидетельствующие о том, что использование народной сказки не было случайным, приводит ученик: "Прежде, чем рассказать свою первую историю, рабби сказал: ”В сказках, которые рассказываются в мире, кроется много тайн, и есть в них вещи чрезвычайно возвышенные. Но в этих сказках ущерблены они и многого не хватает, ибо все перепуталось в рассказе. То, что относится к началу, рассказывают в конце, и так далее... Бешт, благословенной памяти, умел рассказывать истории, в которых все было на месте. Своими историями он исправлял мир. Когда он видел, что каналы, связывающие высшие миры с низшими, повреждены, он рассказывал историю и так возвращал им их свойства“⁵". Как истый хасид, рабби Нахман верил, что каждое явление нашего мира устремлено к высшим мирам, в том числе сказки, мелодии и песни, которые люди слагают и поют в душевной простоте. Они направлены к возвышенному, хотя те, кто слагает их, обычно не подозревают об этом. Так же, как сказками, великие хасидские цадики интересовались народными песнями, еврейскими и нееврейскими, находя в них глубокое содержание. Обращаясь к фольклору, рабби Нахман не просто заимствовал. С его точки зрения исправление того, что "перепуталось в рассказе", вело к исправлению мира. Главным здесь было не использование сюжетов, а возвышение плененных "искр святости", томящихся в тупиках мироздания. Освобождение и возвышение достигалось, когда святость использовалась по назначению. Правда, из наследия своего учителя рабби Натан отобрал лишь несколько "исправленных" народных сказок, ибо его привлекали главным образом оригинальные истории. Однако и в сочиненные самим рабби Нахманом сюжеты вплетены мотивы известных народных сказок. На мой взгляд, именно обработки этих сказок позволяют судить о творческом даре рабби Нахмана. О нем свидетельствуют те едва заметные волшебные прикосновения, которыми художник преображает бродячий сюжет в каббалистическую аллегорию.

Библейские и талмудические источники

Рабби Нахман был великим знатоком Писания, как он сам свидетельствует о себе и как явствует из его сочинений. Однако во всех своих книгах и особенно в "Историях он использует библейские источники на свой лад. Б-г благословил рабби Нахмана поэтическим воображением и талантом, который проявлялся не только в возвышенной символике его произведений, но и в удивительной выразительности языка. Обычно люди овладевают языком как готовым набором лексических средств, устойчивых выражений, идиом, к которым прибегают по мере надобности, не рефлексируя. Рабби Нахман был не таков. Для него метафорический строй языка был "средой обитания", в которой он чувствовал себя как рыба в воде, свободно творя сравнения и образы, наполненные жизнью и смыслом. Некоторые из этих метафор превращались под его прикосновением в маленькие рассказы, живущие своей, отдельной жизнью. И когда рабби Нахман читал Писание, богатейший мир его фантазии оживал, начинал двигаться, отдельные стихи Торы, фрагменты и даже главы преображались в самостоятельные истории. Подобное восприятие Писания вообще характерно для значительной части каббалистических книг. Однако лишь у рабби Нахмана (в том числе в "Ликутей Могоран" и в "Книге свойств") мы находим не только символическое видение священного текста, но и одушевление его выразительных средств. В воображении рабби Нахмана фразы Торы начинают двигаться, подобно ожившим изображениям. Эта особенность в той или иной мере сказывается во всем, что им написано, а в некоторых историях (например, "Бааль Тфила") она особенно заметна.

Писание служило рабби Нахману неисчерпаемым источником сравнений и образов. Более того, подобным образом он воспринимал вообще всю еврейскую письменность, а порой творческий импульс ему давали даже идиомы родного разговорного языка, "маме лошн". Подобное оживление языковой стихии встречается в художественной литературе, однако оно более распространено в живописи. Например, практически все картины Шагала  — суть воплощенные метафоры цветистого разговорного языка.

Сны

Другим источником сюжетов, легших в основу некоторых историй, были, по-видимому, сны, приснившиеся рабби Нахману. Само собой, нам не дано знать, где и как он вплетал их в повествование. Даже те истории, которые первоначально приснились рабби Нахману, несомненно претерпели существенные изменения. И все же существуют истории (главная из них  — о мухе и пауке), основанные на сновидениях. Свои длинные сны, полные тайного и явного смысла, рассказывали многие адморы, некоторые даже записывали их (примеры мы найдем в "Свитке тайн" рабби Айзика Комарненского, в "Осколках ночи" рабби Цадока а-Коэна). Рабби Нахман тоже рассказывал хасидам свои сны, и они удивительно напоминают ряд его историй. Не исключено, что если бы жизнь его не оборвалась, рабби Нахман создал бы по мотивам своих снов еще несколько историй. Некоторые из этих снов записаны в литературной форме, и по крайней мере два из них послужили Ицхаку Лейбушу Перецу материалом для его рассказов.

Автобиографические и исторические источники

В каком-то смысле, значительная часть написанного рабби Нахманом имеет автобиографический характер. Порой он сам себе удивлялся, много рассказывал о своих переживаниях и мыслях. Эта его особенность хорошо сочеталась с отношением к исповеди. Хасиды исповедывались своему учителю, а с течением времени среди последователей рабби Нахмана устоялся обычай взаимной исповеди. Рабби Нахман настаивал на том, что человеку необходимо изливать свое сердце перед Всевышним не только традиционными словами молитвы, но и своими собственными, идущими от сердца. Человек должен рассказывать о своих колебаниях, сомнениях и бедах, субъективных и объективных. Подобная "личная беседа" с Творцом стала одним из главных отличительных признаков браславского хасидизма. Поэтому не приходится удивляться, что рабби Нахман часто выстраивает цепь рассуждений из человеческих исповедей и историй. Он делает это, не только толкуя Тору (истолкования иногда включают его личные признания и душевные проблемы), но и в своих историях. Повествование служит сценой, на которую выводится та или иная проблема, чтобы в объективном свете рампы рассмотреть ее уже не как частное, а как общее. Конечно, любое художественное произведение в той или иной мере автобиографично и исповедально. Однако это не оправдывает исследователей, раздувающих личные мотивы творчества рабби Нахмана, который прекрасно умел абстрагироваться от личных проблем, не раз проводя грань между частной проблемой и общим подходом. Рассказы о его поступках, его уроки Торы и проповеди создают впечатление о характере рабби Нахмана. Однако с его собственной точки зрения переживания и впечатления, обусловленные личными особенностями, ценны лишь тем, что служат средством познания общего. Поступки каждого человека  — и в том числе самого рабби  — содержат намек на высшие миры, ибо в своей жизни человек способен обрести весь мир. Слова Иова "И в [собственной] плоти своей я вижу Б-га"⁶  — один из общих принципов Каббалы, на котором особенно заострено внимание хасидской литературы. И потому в творчестве рабби Нахмана существует прямая связь между тем, о чем он пишет, и пережитым, прочувствованным им. Многие персонажи его историй  — главные и второстепенные  — служат выразителями различных сторон личности автора и его зеркалом. Таков юноша из истории о купце и бедняке, таков Бааль Тфила из одноименной истории.

Многие рассказы рабби Нахмана открыто выражают его отношение к событиями, имевшим место в действительности. О нескольких сам рабби Нахман говорил, что в них спрятан ключ к его прошлому: словам, переживаниям, происшествиям и поступкам. Отбор для творческих целей, таким образом, велся целенаправленно. Вплетаясь в проповедь на темы Торы или в одну из историй, пережитое, сделанное и увиденное переосмыслялось и обобщалось. Самого себя рабби Нахман видел как символ и персонаж космической мистерии, сюжет которой разыгрывается в мире.

В некоторых историях, помимо события, послужившего толчком к их созданию, проглядывают реальные личности, более или менее завуалированные автором. Это не обязательно люди из его окружения. То и дело мы находим описание реального исторического персонажа, иногда намеренно гиперболизированное. Это касается не только библейских образов, но и героев других эпох. Рабби Нахман живо интересовался и событиями современности, хотя не всегда был последователен и глубок в их оценке. Об этом свидетельствует хотя бы то, что история о принце и сыне служанки рассказана после разговора о Наполеоне. В своих беседах рабби Нахман порой упоминает великих людей прошлого, например, Колумба, а в его историях содержатся намеки (как в "Бааль Тфиле") на события прошлого и настоящего.

Форма и содержание

Рассказывая свои истории устно, рабби Нахман выражал желание увидеть их напечатанными и даже говорил ученикам, какой представляет себе книгу. Он чувствовал и понимал, что в творчестве раскрывается не только его Тора, его учение, но и его художественный дар. "Я думаю издать ”Истории“ на священном языке вверху страницы, а внизу  — на иностранном",  — сказал рабби Нахман, имея ввиду билингву на иврите и идиш, и добавил: "Что люди будут говорить об этом? Во всяком случае, эти истории заслуживают книги".

Эти слова выдают намерение автора. Его "Истории" с самого начала должны были "заслуживать книги", и это предопределило соотношение формы и содержания. Предназначенные для чтения, они были занимательными, даже забавными. Их многообразное содержание воздействовало на разных уровнях, причем не всегда открыто, как результат прямого авторского усилия. Порой человек сам не мог сказать, чем на него подействовала та или иная история, что-то изменившая в нем. Свою первую сказку, о пропавшей принцессе, рабби Нахман предварил словами: "Довелось мне как-то в дороге рассказывать сказку, и всякий, кто ее слышал, задумывался о возвращении к Б-гу". Так поступал Бешт. Его многозначительные притчи будили чувство и переживание, так что даже слушатель, ничего не понимавший в каббалистической символике, ощущал волнение.

Удивительная способность "Историй рабби Нахмана" пробуждать от духовного сна во всех семидесяти его ликах заложена в двойственности формы и содержания. Занимательное повествование идет своим чередом, но при этом оно настолько насыщенно многообразным смыслом, что помимо воли заставляет слушателя или читателя вновь и вновь возвращаться к рассказу и размышлять о нем, отыскивать общий и свой особый смысл, побуждая к духовному бодрствованию и росту.

Язык оригинала и переводы

"Истории рабби Нахмана" рассказаны на идиш, однако записаны на иврите. На языке еврейской письменности их записал рабби Натан, и в таком виде они впервые увидели свет. Правда, издатели последующих ранних изданий учли желание автора и присовокупили внизу перевод на идиш. Рабби Натан стремился сохранить в ивритском тексте все особенности речи и стиля своего учителя, и потому язык "Историй" так шершав, а иногда неудобопонятен. Понимая это, рабби Натан принес свои извинения за изобилие чуждых и непривычных ивриту выражений (за "грубый язык", по его словам), объясняя это желанием быть возможно ближе к оригиналу, прозвучавшему на идиш⁷.

"Истории рабби Нахмана" переведены на множество языков, не раз переложены и на литературный иврит. Переводчики и стилисты пытались по мере сил украсить язык оригинала, ускорить развитие сюжета и т. п. Это приводило к тому, чего так страшился рабби Натан: мелкие стилистические улучшения и сокращения вносили искажение в смысл. Не следует забывать, что и по форме, и по содержанию "Истории рабби Нахмана" выполнены искусной рукой мастера, их фабула тщательно рассчитана, в повествование вплетены различные нити, так что все подробности и детали сочетаются в едином творческом замысле, и рассказ в целом ведет к намеченной автором цели⁸. И потому даже легкие стилистические поправки рвут тонкую ткань повествования, уводя от авторского замысла. Это в равной мере касается и "исправленных" переводов, и литературных обработок на иврите⁹. Оригинальной версией "Историй рабби Нахмана" большинство ученых считают ту, что сохранилась на идиш. Именно она запечатлелась в памяти тех, кто первоначально записал текст на иврите¹⁰.

Как бы ни был точен и хорош перевод, все равно в полной мере оценить достоинства "Историй рабби Нахмана" можно лишь на идиш, с его неповторимым ароматом "идишкайт", с неподдающейся переводу атмосферой еврейского местечка, с идиомами и словосочетаниями живого разговорного языка  — украинского диалекта идиш восемнадцатого-девятнадцатого веков¹¹. Однако не этот диалект лег в основу литературного идиш, и живых его носителей сегодня практически не осталось.

Объяснения и комментарии

Даже самые простые из сказок рабби Нахмана наделены незаурядным смысловым потенциалом. Большая их часть  — сложные аллегории (причем не только в жанровом, но более того  — в содержательном отношении). Как уже отмечалось выше, многозначность и глубина соответствовали авторскому замыслу и проистекали из него. Объяснения и комментарии не претендуют исчерпать эту глубину, раскрыть все смысловое богатство источника. Тщательный анализ и всеобъемлющее истолкование "Историй" потребовали бы огромных технических усилий, в частности, создания сложнейшего многостороннего справочного аппарата со всеми отсылками и цитатами. Реальным представляется поэтому единый стержневой комментарий, апеллирующий к каббалистическим и хасидским источникам и к самому рабби Нахману. В нашем случае, думается, нецелесообразно глубоко закапываться в истолкования частностей и деталей. Смысловые пласты сказок и отдельных фрагментов, оставшиеся неосвещенными, иногда затрагиваются намеком, в целом же они остаются нераскрытыми, либо о них лишь мимоходом упоминается. Часто можно усмотреть в том или ином фрагменте больше, чем одно содержание, один смысл  — это связано с разными смысловыми пластами, с разным способами восприятия,  — и поэтому истолкование могло бы пойти иными путями. Объяснения и комментарии лишь намечают путь, создают идейное поле, отталкиваясь от которого читатель сможет самостоятельно искать остальные "семьдесят лиц" Торы, обратившись к приведенным указаниям и отсылкам, призванным помочь ему в этом. Его ожидают находки, скрывающиеся либо в оттенках и деталях, либо в целостном звучании каждой истории  — те вечные, вновь и вновь открываемые грани, которые особенно дороги, когда приходишь к ним сам.

Общий смысл "Историй"

Несмотря на сложность и запутанность символики, сквозь "Истории рабби Нахмана" проходит ряд постоянных символов. Причина этого в том, что символика рабби Нахмана выражает не столько интимный внутренний мир художника, сколько реалии традиционной еврейской мысли, общие положения каббалы. Правда, многие вещи рабби Нахман интерпретирует по-своему, либо добавляет свое видение к устоявшемуся, однако и это  — лишь новая струя в потоке многовековой еврейской мысли, особенно в ее каббалистическом и хасидском руслах. Поэтому выбор исходного символического ряда не зависит от рабби Нахмана, он не случаен, а обусловлен той материей мысли, в которой укоренен автор "Историй". Из этой материи он строит, ее развивает и обогащает. Творчество рабби Нахмана, понятно, не охватывает всей широты еврейской интеллектуальной и духовной традиции, фокусируясь на некоторых ее аспектах. Это придает "Историям", на первый взгляд совершенно разным, определенное единство, внутреннее и внешнее, позволяющее говорить об общем смысле. Сквозь большую часть "Историй" проходит лейтмотив исправления мира, тема приближения Избавления, Геулы. Изгнание  — это не только состояние еврейского народа, а состояние мира, из которого изгнано Бо-жественное присутствие. Это глубоко ущербный мир, почти непроницаемый для света святости. Предназначение еврейского народа (в особенности его духовных руководителей и цадиков, над которыми возвышается Мессия)  — привести в этот мир Избавление, с которым будет достигнута полнота и совершенство. Большая часть рассказов рабби Нахмана посвящена разным аспектам этой проблемы. Некоторые подходят к ней как к всемирной, в центре других  — личность с ее внутренней борьбой, а в третьих подробно трактуется ожидаемый приход Мессии. Вместе "Истории" дополняют друг друга, образуя цикл, который можно было бы назвать "Разбиение мира и Избавление".

Царь

В большинстве историй рабби Нахмана Царь или Кесарь символизируют Пресвятого. В некоторых рассказах этот персонаж символизирует нечто иное, что именно  —  постепенно выяснятся из контекста. Но когда повествуется о единственном царе, о "царе над царями", это несомненно Всевышний, "Царь царей царствующих". Этот символ  — один из древнейших в еврейской культуре. Несколько раз он появляется в Торе, фигурирует в книгах Пророков, а затем постоянно встречается в Талмуде и Мидрашах. В этой литературе вступительные слова "притча о Царе" почти всегда означают, что речь пойдет о Пресвятом, и то же касается каббалистической и хасидской литературы. Парадоксальной особенностью историй рабби Нахмана является то, что символический образ Царя в них обычно вынесен за сюжетные скобки. Царь не участвует в действии как один из персонажей. Не раз и не два говорится о "царе, что некогда жил", или о "царе, который умер". По сути дела, это не должно нас удивлять. В той сфере, откуда черпает свои темы рабби Нахман, характерной чертой Всевышнего является скрытность. в сотворенном Им мире Он не действует явно и не открывает лица. Дарующий жизнь всему сущему, первопричина всего, Он не раскрывается в уродливом, деградирующем, темном мире изгнания. Суть этого вырождающегося искаженного мира в том и состоит, что Всевышний не открывается в нем. С другой стороны, тот мир, в котором Царь действительно царствует, в котором Он раскрывает свою власть,  — это мир избавленный, целостный, совершенный. В определенном смысле сотворение мира и наделение человека свободой воли и есть начало "сокрытия лица", начало изгнания, когда кажется, что "Оставил Г-сподь землю"¹². Правда, Б-г действует из своего сокрытия (и потому Он направляет изнутри сюжет), но это тайное действие, оно незаметно для глаз. В руках человека выбор  — возвратить ли миру присутствие Всевышнего, привести ли в мир Избавление. Это задача каждого человека и всего Израиля в целом. Поэтому не Царь главное действующее лицо в "Историях рабби Нахмана", а люди, ищущие Его. И действительно, почти в каждой истории Царь создает исходные условия, саму ситуацию, а на долю героев выпадает продолжить труд ради исправления мира.

Согласно каббалистическим воззрениям, Пресвятой (называемый в Каббале Бесконечным, Благословен Он), действуя в мире, облекается в "десять сфирот", через которые происходит Его раскрытие как Творца и Вождя мира. Его более высокая суть, вознесенная над этими проявлениями (как, например, "Высшая корона"), не умещается в сущем, она выходит за пределы бытия и постижения. Б-г "скрывается"¹³, Он "сделал мрак укрытием себе"¹⁴. Как много раз объяснял Бешт, открытие в этом мраке Б-га, открытие того, что Он пребывает в нем,  — это и есть Геула, Избавление, о котором у пророка сказано: "Воочию увидят возвращение Г-спода"¹⁵.

Царская дочь

Царская дочь  — обычный персонаж в "Историях рабби Нахмана". Как правило, этот образ наделен устойчивым символическим значением: это Шехина, Б-жественное присутствие в мире. Смысл, вкладываемый в понятие "Шехина", служит одной из центральных тем в каббалистической литературе. Можно сказать, что отношение "Пресвятой Благословенный и Его Шехина" лежит в основе взаимоотношений Б-га и мира, самым принципиальным и фундаментальным образом определяет эти взаимоотношения.

В наиболее общем виде Шехина суть Б-жественная сила, пребывающая в мире и оживляющая его. Шехина  — Б-жественная эманация, излучаемая в мир, она, по сути, живая душа этого мира. И поскольку в ней сконцентрирована вся жизненность мира, понятно, что Шехина носит множество названий и имен, обнаруживается во множестве проявлений. Любой феномен этого мира можно рассматривать как одно из проявлений Шехины. В каббалистической системе мира Шехина  — седьмая сфира, называемая обычно Малхут, "Царство", или "Царственность", ибо в нее облечено царственное величие и власть Всевышнего в мире. Шехина ассоциируется с женственным началом, ибо она воспринимает эманацию, и потому именуется Царской дочерью.

У сфиры Малхут, или у Шехины, есть также другая сторона. Это "Кнессет Исраэль", "собрание душ Израиля". Кнессет Исраэль  — высший духовный источник всех душ Израиля. В нем все они пребывают в единстве, и потому Кнессет Исраэль можно назвать источником силы Израиля, его душой. Такое понимание Шехины восходит к Писанию, мы встретим его повсюду. Народ Израиля уподобляется жене, невесте, дочери, возлюбленной в книгах Пророков и во всей последующей еврейской литературе.

Вырождение мира и забвение связи с Б-гом, деградация народа Израиля и его отсылка в Изгнание, галут  — все это не что иное, как "галут Шехины", изгнание Б-жественного присутствия из мира, а Геула, Избавление,  — это "восстание Шехины из праха". Само собой разумеется, что вся еврейская литература, начиная с Писания, изобилует символами, притчами и уподоблениями Шехины. При своей многочисленности они переплетаются и сливаются в сложные поэтические образы, расшифровка которых неизбежно многозначна. Два метафорических образа, наиболее общих и одухотворенных, постоянно сопровождают Шехину: невеста и царская дочь. Когда Шехина невеста, женихом выступает Пресвятой Благословенный, а весь народ Израиля уподоблен Его возлюбленной, героине Песни Песней. Когда Шехина дочь, то, напротив, женихом становится народ Израиля или каждый из его сынов (последняя метафора особенно излюблена мидрашами). Оба образа удивительно тонко переплетаются в каббалистическом гимне "Гряди невеста", сочетающем их воедино.

В "Историях рабби Нахмана", когда речь заходит о Царской дочери, говорится главным образом об отношении Шехины  — как души всего живого и души Израиля  — и еврейского народа, а особенно  — праведника своего поколения, Мессии.

В любом случае следует помнить, что сравнений, образов и связанных с ними иносказаний и символов очень много. Небольшую часть их рабби Нахман использует открыто, на другие лишь намекает, не говоря о многочисленных символах и сравнениях, которые открываются пониманию лишь в контексте, выходящем за пределы рассказа.

Разбиение и падение

Мир в наши дни лишен целостности  — это касается также еврейского мира  — и ожидает Избавления. Оно равносильно падению занавеса, скрывающего Б-жественную реальность. Критические моменты разбиения, с которого начинается "сокрытие лица", служат одной из центральных тем Каббалы. Каббала углубляет и расширяет то, что сказано об этом в Писании и позднейшей еврейской литературе. У этих критических моментов, несмотря на то, что они разворачиваются в исторической последовательности, есть общий архетип  — они связаны с утратой относительного совершенства, падением с высоты. Однако это падение не фатально, ибо сказано: "Семь раз падет праведник и восстанет". За падением следует подъем, предпосылки для которого порой создает само падение.

Большое внутреннее сходство послужило причиной того, что одними и теми же символами обозначают не совсем тождественные критические моменты, которых, в общей сложности, четыре. Первый кризис разразился при сотворении мира. По сути, он и был его орудием, инструментом сотворения того мира, в котором сокрыто лицо Всевышнего. Этот кризис, о котором много говорится в Лурианской каббале, называется в ней "разбиением сосудов", крушением мира как вместилища Б-жественного света, ибо высшие силы "упали и разбились" перед его сотворением. "Искры святости", разлетевшиеся при этой катастрофе, служат строительным материалом для нашего мира. Однако не все они, а лишь их часть, ибо некоторые пали так низко, что оказались в плену у вещного мира, чье существование, и даже зло, заключенное в нем, они поддерживают. Освобождение, избавление этих искр из неволи  — задача каждого человека и всего Израиля. Вторая в ряду катастроф  — "грех древа познания". Это катастрофа человека, утратившего цельность и совершенство, низвергнутого из Эдема в мир неопределенности, относительности. Здесь он обречен колебаться между добром и злом, не в силах провести четкого различия между ними, ибо потерял ясность взгляда. Третья катастрофа  — "грех золотого тельца". После невиданного подъема, связанного с дарованием Торы (в определенном смысле, оно равносильно возвращению в Эдем), народ Израиля теряет свое предназначение, поклонившись литому идолу. Утратив дар совершенной полноты, выделявший его из мира, еврейский народ должен теперь вновь отправиться на поиски Избавления  — своего и мира. Четвертая катастрофа  — разрушение Храма и галут. Храм  — это тоже своего рода Эдем, фокус трансцендентности, пристанище Шехины, где она явлена миру. Грехи Израиля навлекают на Шехину изгнание, подобное "разбиению сосудов". Бесприютная святость питает зло. Скиталица Шехина попадает в руки сил, паразитирующих на ней, и эти силы рвутся к мировому господству. Они достигают его, а святость, оставшаяся Израилю, скорбит, и лицо ее скрыто во мраке изгнания. Шехина обречена изгнанием не только на неизвестность, забвение  — "ноги ее нисходят к смерти, на преисподнюю опираются стопы ее"¹⁶. Она вынуждена питать мировое зло. А тем временем человеческие грехи и грехи Израиля делают кромешную тьму вокруг Шехины еще более непроницаемой: "Я согрешил, а на него наложены оковы".

В сказках рабби Нахмана такое положение выражают несколько метафорических образов, особенно  — потерянная царская дочь, преследуемая и израненная, изгнанная, падшая Шехина. Поскольку сущность у всех падений одна, неудивительно, что вопреки историческим различиям они соединяются в единой аллегории. В этой аллегории звучат и многие другие мотивы, и полифония взаимно обогащает их всех.

Архетипичность образов

Герои всех историй, сочиненных рабби Нахманом,  — конкретные люди, но за каждым стоит насыщенный смысловой ряд, символика которого раздвигает горизонты художественного образа за пределы литературы. Кстати, образы еврейской литературы, от Писания до Каббалы, вообще чрезвычайно многолики, и каждый служит своего рода архетипом. Еще Маймонид, основываясь на принципе: "Деяния праотцев  — знамение для потомков", введенном мудрецами древности, разработал универсальный подход к истолкованию соответствующих мест Писания. В позднейшей каббалистической литературе любой, даже сугубо исторический персонаж Библии включен в мировой ансамбль, в единую символическую систему. "Содержание человека равно содержанию мира",  — сказано в "Пиркей де-рабби Натан", и тем более это относится к великой личности, отражающей и вмещающей весь мир. В Каббале особенно распространено использование библейских личностных символов в учении о сфирот (и даже в учении об Откровении). "Семь пастырей мира" обозначают семь последних сфирот в таком порядке:
1. Авраам                                    —  Милосердие.
2. Ицхак                                       —  Мужество.
3. Яков                                         —  Любовь.
4. Моше                                        —  Слава (также Разумение).
5. Аарон                                       —  Величие.
6. Иосиф                                      —  Основание.
7. Давид (иногда Рахель)      —  Царственность.

Неудивительно, что библейские персонажи, либо намек на них, связаны у рабби Нахмана со сфирот, которые они символизируют.

Связь между человеком и миром, человек как микрокосм, вмещающий целый мир,  — одна из основополагающих идей каббалы. В хасидизме она получила дополнительное развитие, ибо хасидизм вообще рассматривает Тору с точки зрения внутреннего мира человека (в книгах рабби Якова-Иосефа из Полонного, в сочинениях учеников Бешта). Хасидизм также вводит точную связь между душевными силами и отдельными сфирот (особенно в литературе Хабада). Эти идеи зачастую воплощаются в "Историях рабби Нахмана". Некоторые из них легко поддаются истолкованию в общечеловеческом, всемирном аспекте, а также с точки зрения каббалистического и хасидского учения о душевной деятельности. Разные истолкования не противоречат друг другу, ибо история, рассказанная рабби Нахманом, сама построена на их совмещении. Шехина  — это и Кнессет Исраэль, и душа еврейского народа, а в определенном смысле  — возвышенное начало в душе каждого сына Израиля. Ее утрата, поиск и освобождение  — столько же мировая драма, сколько человеческая судьба, в которой личное избавление  — часть грядущей Геулы.

Иногда герои рабби Нахмана олицетворяют мировые силы, ведущие борьбу за саму сущность мира; иногда это праведники, действующие в сфере, отведенной еврейскому народу; иногда  — человеческие, личностные силы, направленные вглубь души, а иногда  — и то, и другое, и третье вместе.