Гольдхаген
Книга Даниэля Гольдхагена «Палачи-добровольцы Гитлера: рядовые немцы и Холокост» стала несколько лет назад международным бестселлером. Отвечая самым строгим критериям, применимым к академическому исследованию, этот труд в достаточно ясной форме донес до читателя следующие факты:
Катастрофа европейского еврейства не может быть понята в рамках гипотезы, согласно которой нацистское меньшинство подчинило себе немецкий народ и вынудило его к совершению немыслимых ранее преступлений. В осуществлении геноцида добровольно участвовали самые широкие слои германского общества, обогащая общий замысел Гитлера собственным «творчеством» и сверхурочной жестокостью.
Движущим мотивом добровольного участия немцев в осуществлении планов уничтожения еврейского народа являлось выраженное антисемитское сознание. При этом под антисемитизмом следует понимать устойчивый комплекс когнитивных моделей или, иными словами, привычные схемы интерпретации фактов, связанных в данном случае с историей, существованием и ролью евреев. Антисемитизм занимал заметное место в системе жизненных координат рядового немца. Вместе с тонкостями языка, бытовыми навыками и объяснением причин природного цикла дети узнавали от своих матерей, что еврей – опасен, хитер и силен, что его помыслы – всегда во зло, и что зло это измеримо в национальных, мировых и даже космических масштабах.
Указанные когнитивные модели служили постижению мира и его нравственной природы. Более того: они определяли немецкую самоидентификацию как таковую в ее противопоставленности Иному, то есть, в первую очередь, Еврею.
Антисемитская схема мышления никак не характеризует собственный объект, то есть еврея, будучи одновременно чрезвычайно существенной характеристикой несущей ее культуры.
При этом антисемитская схема мышления не является изобретением немцев; она представляют собой функцию того, что заслуживает определения как давняя христианская парадигма. Христианство порождает антисемитизм в силу собственной теологической и структурной природы.
С ослаблением христианства и утверждением светской культуры образ злокозненного еврея не исчез из сознания европейцев, но обрел иную, секулярную форму. Если христианский антисемитизм видел в еврее богоубийцу и еретика, то для нацистов было естественно оперировать такими понятиями, как «микробы» и «паразиты». При этом новый, секуляризованный антисемитизм не оставлял евреям возможности «исправления» посредством перехода в христианскую веру. Приписываемая евреям порочность стала трактоваться как функция их особой расовой природы, и обеспокоенность «еврейской опасностью» обрела поистине маниакальный характер. Таким образом, стало естественным говорить о «еврейской проблеме», требующей своего «решения».
Антисемитизм настолько укоренен в христианском и постхристианском сознании, что он никогда не исчезает полностью, но лишь колеблется волнообразно в своей интенсивности (здесь интересно задуматься над тем, как он сказывается на отношении стран Запада к современному Государству Израиль).
Смалберг
И вот в журнале «Натив» (№78, тевет 5751 – январь 2001 года) появляется статья Гедальи Смалберга (Schmalberg), применяющая аналитический инструментарий Гольдхагена к ключевым характеристикам арабо-израильского конфликта. При этом Смалберг отмечает:
Отождествление еврея с мировым злом распространено во всех мусульманских странах. В связи с ближневосточным конфликтом основной акцент в антисемитской проповеди ислама перенесен теперь на израильтянина, в отношении которого используется весь арсенал нацистской пропаганды. Израильтянин низок, коварен и жесток, он стремится к мировому господству, использует паразитическим образом особенности мировой экономики, совершает чудовищные преступления против арабов, ислама и всего человечества. «Израиль – злокачественная опухоль на теле арабского Востока».
Несмотря на то, что евреи изгнаны из большинства арабских государств, арабское общество с болезненным, обсессивным упорством ведет обсуждение еврейской темы.
Отношение к этой теме определяет предлагаемую арабам картину мира, в которой сами они олицетворяют добро, а евреи – нечистоту и богопротивное зло.
Идеологи арабского антисемитизма постоянно говорят о евреях и об Израиле как о «проблеме», требующей своего «решения», полагая при этом желательным или, как минимум, допустимым осуществление геноцида.
Редактор «Натива» Арье Став сопровождает статью Гедальи Смалберга собственным замечанием: «Сходство арабского антисемитизма с нацистской идеологией основывается не только на общности когнитивных моделей. В данном случае мы имеем дело с отчетливой и сознательной преемственностью, выражениями которой являются почитание Гитлера, одобрительное приятие сотрудничества палестинцев с нацистами в годы Второй мировой войны, активное использование и развитие ключевых мотивов нацистской пропаганды».
* * *
Трудно понять, почему отношение Израиля и США к коренным предпосылкам ближневосточного конфликта зиждется на замалчивании этой фундаментальной проблемы. Почему израильтяне и американцы упорно делают вид, будто речь идет о конфликте между двумя симметричными сторонами, ведущими долгий спор из-за нормальных государственных интересов (земля, вода, региональная гегемония и т.п.)? Смалберг пишет, что американская идея, согласно которой всякий конфликт может быть урегулирован посредством переговоров, сама по себе представляет устойчивую «когнитивную модель», характерную для сознания Запада. Несмотря на явную неприменимость этой модели к конфликту между Израилем и арабами, ни израильтяне, ни американцы не могут освободиться из-под ее довлеющего влияния.
Я бы добавил в данном контексте, что между упоминавшимися доселе «моделями» нельзя установить признаков симметрии и, тем более, тождества. Нацистская и арабская «модели» представляют собой откровенную ложь, тогда как парадигма американского политического мышления ищет добра, компромисса, взаимоприемлемых решений. Она избегает грубых обобщений и старается оставаться в познающей связи с теми объектами, в отношении которых предлагаются какие-то выводы. Разница налицо. Но при этом и американская парадигма бывает слепа в силу своего тоталитарного характера, то есть стремления подчинить себе любую реальность.
Необходима же гибкость сознания, которая позволит заметить возможность договоренности, когда таковая действительно возникает, но при этом не уклонится от признания ненависти, злодейского умысла и намерений народоубийства в качестве достоверных эмпирических фактов. Именно от израильтян следовало бы ожидать искушенности подобного рода, поскольку для нас она является вопросом жизни и смерти. Но, увы: что-то мешает нам видеть вещи такими, каковы они на самом деле. И прежде, чем приступить к выявлению причин этой гибельной слепоты, нам необходимо сделать шаг в сторону и остановиться на мифологическом характере антисемитизма.
Мифы
Оба, Гольдхаген и Смалберг, являются людьми науки; первый – профессор политологии, второй – астрофизик. Обращаясь к такому бездонному явлению, как антисемитизм, они оперируют привычными для ученых рациональными категориями, и именно этим обусловлен сделанный ими выбор рабочего термина «когнитивные модели». Другим и более частым названием того же явления служит общеизвестное слово «миф».
Миф есть рассказ, служащий определенному обществу или культуре средством постижения мира. Миф подобен рисунку, целостно и легко воспринимаемому образу, с помощью которого человек усваивает сложные, но высвеченные внутренним единством идеи. В то же время миф может быть многоплановым, многоликим, многовариантным явлением, обладающим внутренней гибкостью и способностью к развитию. Миф не есть осознанная и упорядоченно выстроенная мысль; по своей сущности он ближе к миру воображения, мистики, грез, искусства. Будучи средством постижения внешней реальности, он коренится в глубинах души и, подобно сновидению, извергает наружу сокровенные, неосознанные помыслы. Но именно потому, что миф является из глубин, он несет в себе поистине неисчерпаемый заряд и обладает неопределимой притягательной силой, властным очарованием. Сказанное позволяет понять, почему миф устойчив к внешним переменам, почему он сохраняется и воссоздается многими поколениями.
Пионером в исследовании данной проблемы был известный психолог Карл-Густав Юнг, полагавший, что миф является выражением коллективного бессознательного. Но что включает в себя эта реальность? Юнг трактовал коллективное бессознательное преимущественно положительным образом, видя в нем комплекс глубинных символов и источник творческой интуиции. Но коллективное бессознательное европейцев имеет и мутные, демонические стороны. По сути дела, мифология как таковая с ее богами, ангелами и бесами есть выброс из недр народной души.
Еврейской религии знакомы эти глубинные закрома тьмы, питавшие языческую мифологию, и потому главнейшей заповедью Торы является ультимативный запрет идолопоклонства. Мифология далека от ясного восприятия реальности; порожденная мутными глубинами души, она дарит человечеству путеводный образ, но застит ему глаза.
Многие видят корни нацизма в древнегерманском тевтонском мифе с его жестокостью, воспеванием крови, воинственностью и почитанием могучих героев. Такой подход правомерен, но, принимая его в целом, не следует преуменьшать ту роль, которую сыграло в становлении современного антисемитизма христианство, превратившее евреев в посланцев мирового зла, живой народ – в миф.
Верно, что злобные мифы чаще все отражают собственные свойства их носителей, перекладывая темные элементы, которые коренятся в душе ненавидящего, на того, против кого обращена его ненависть. И действительно, Катастрофа европейского еврейства позволила установить, откуда хлынул в наш мир поток грубости, нечеловеческой жестокости, садизма, разврата, жажды безудержной власти – всего того, в чем веками обвиняли евреев.
В наше время постмодернистский Запад пренебрегает мифами, утверждая, что «все – нарратив», то есть все – равноценная или равно не имеющая ценности болтовня. Антисемитский миф – нарратив, и Закон Моисеев – нарратив. У них равное право голоса, и каждый да живет по вере своей. Это неправда. Мифы бывают разными. Есть дурные, лживые, злобные мифы.
Лживый миф присасывается к реальному народу и приписывает ему темные, губительные интенции собственных носителей. Когда действительность не обеспечивает такому мифу желанных материалов, он создает их своими силами, порождая кровавый навет и прочие вымыслы, веками сопровождавшие евреев. Злобный миф паразитирует на живом объекте, оплетает его паутиной лжи, оглушает клеветой, а затем убивает в надежде присвоить себе его жизненную силу.
Но рисунок фантазии, именуемый мифом, может быть чист, и я предпочел бы использовать для него другое название – например, «глубинный рассказ». Таковы сказания еврейских мудрецов о Шеме, Хаме и Йефете, об Эсаве и Ишмаэле, об Эдоме и Амалеке. Они не привязаны к какому-то конкретному, реально существующему народу, но служат указанием на глубинные, подсознательные устремления, которые могут присутствовать в душах разных племен. Это трезвый взгляд и ясный намек, а не проповедь ненависти и не подстрекательство к насилию. Амалек – не народ, но призма, историософская категория, раскрывающая интенцию к тотальному, безжалостному истреблению, которая столь часто бывала обращена против евреев.
Воздействие антисемитского мифа на самих евреев
Быть может, самым пагубным продуктом антисемитского мифа является его воздействие на самих евреев. Давление этого мифа, заключающего в себе гигантский заряд презрения и ненависти, было столь мощным, что можно лишь удивляться тому, как долго не удавалось этому адскому пламени обжечь еврейские души. Тяготы изгнания не раз становились в Средневековье поистине невыносимыми, но еврейство сохраняло тогда источники внутренней силы – свой семейный уклад и общинный строй, свои субботы и праздники, обычаи и законы.
Взошедшее над Европой солнце эмансипации сулило еврейству не только гражданское равноправие. Оно поставило евреев перед немыслимым прежде выбором: остаться самими собой или полностью уподобиться окружающим их народам. И те, кто выбрал последний путь, очень скоро поняли, что стать такими-же как неевреи, они смогут только в том случае, если станут – хотя бы отчасти - антисемитами. Здесь были возможны три различных решения:
принять антисемитизм, то есть возненавидеть самих себя и собственное еврейство, от которого, увы, не дано избавиться;
бежать от еврейства как от огня, забыть о нем, вытравить его из памяти своих потомков, то есть предпринять отчаянные усилия, чтобы избавиться от его «бессмысленного проклятия»;
определенным компромиссом между двумя этими крайностями могло стать приятие антисемитизма, но лишь в той мере, в какой он обращен против других, «действительно порочных» евреев.
Последний вариант был характерен для адептов ассимиляции, считавших себя «людьми, а не евреями» и полагавшими возможным направить антисемитскую ненависть против темных, ограниченных, выделяющихся своим поведением и внешностью единоверцев. Такой была неприязнь ассимилированных немецких евреев к ост-юден, то есть к религиозным по преимуществу выходцам из Восточной Европы. Эта неприязнь к помеченному проклятием Иному была призвана очистить «бывших» евреев в глазах их нового окружения. Затея не удалась, но сами «бывшие» долго верили в успех избранной ими тактики.
* * *
Было ли здесь одно только усвоение внешнего антисемитизма или нечто более глубокое и внутренне обусловленное? Барух Курцвайль, автор известной книги «Ненависть к самим себе в еврейской литературе», склонялся ко второму объяснению. Он полагал, что эмансипация, как таковая, явилась одним из выражений кризиса веры в контексте европейской культуры. Именно безверие сделало возможным либерализм, то есть равнодушное дозволение каждому члену общества оставаться при своей бессмысленной, но безвредной вере, если он был готов стать при этом честным и преданным гражданином своего государства.
Но если для большинства европейцев такое решение было в целом приемлемым, то для евреев утрата веры обернулась глубочайшим внутренним потрясением, поскольку они не обладали иной - государственно-политической - экцистенцией. Вера оставалась для них единственной формой самоопределения, и с ее утратой они возненавидели собственное бытие. Таким образом, еврейский антисемитизм был обусловлен не только внешними, но и внутренними причинами.
«Для еврея, утратившего веру в свое духовное призвание, становится сомнительным и отвратным его физическое бытие», - писал Курцвайль. Сделавшись уязвимым для внешней хулы и возненавидев собственное существование, такой еврей с неподдельной яростью критикует, бичует, высмеивает историческое еврейство.
Но и это – лишь часть более сложной картины. Ведь еврейская битва за бытие не началась с восхождением эмансипации. Еврейский народ изначально, с самого своего рождения, стоял перед самым важным, самым подлинным экзистенциальным выбором: быть или не быть? Его бытие – не факт, но возможность. Возможность выполнить повеление Всевышнего: «Жизнь и смерть предложил я тебе; выбери жизнь!». И на протяжении тысячелетий в еврейском народе борются эти вечные силы самоутверждения и самоотрицания, бытия и небытия, жизни и смерти.
Мифы государства в пути
У секуляризованного еврея, пережившего колоссальную внутреннюю травму с утратой религиозной веры, оставалась единственная жизнеутверждающая возможность – сионизм. Не самоотрицание, а утверждение своего исторического бытия. Не саморазрушение, а созидание себя и своего будущего. В этом виделась подлинная, великая надежда.
И действительно, сионизм ослаблял столь естественную для остающегося в диаспоре секуляризованного еврея реакцию на собственное еврейство. Все ее варианты – ненависть к самим себе, энергичная ассимиляция или попытка направить острие антисемитской ненависти против других, «заметных» евреев – в равной мере были чужды сионистскому сознанию, утверждавшему еврейский выбор во всей его полноте. Сионизм декларировал еврейскую национальную гордость и индивидуальное чувство собственного достоинства каждого отдельного еврея. Да, сионисты бросали вызов традиционной самоидентификации еврейства, но они никогда не предавались столь низким чувствам в отношении своих религиозных собратьев, как эмансипированные немецкие евреи, третировавшие ост-юден.
И все-таки в самом сионизме была заложена скрытая интенция к самоустранению в качестве евреев, поскольку конечной целью движения объявлялась нормализация, то есть радикальное уподобление прочим народам, составляющим мировую семью.
Что же до ненависти к самим себе, то ее выражением у сионистов становилось решительное отрицание галутного прошлого, всего исторического опыта еврейской диаспоры, и в декларациях подобного рода часто звучали легко узнаваемые антисемитские ноты.
«Трупы, загнившее человеческое семя, мятежники против жизни», - писал о своих соплеменниках Шауль Чарниховский в поэме «У статуи Аполлона». Ему вторил великий национальный поэт Хаим-Нахман Бялик: «Увял тот народ, позором исполнен и ядом, гнилью покрылся с макушки до пят». Йосеф-Хаим Бренер восклицал с присущим ему угрюмым отчаянием: «Что мы, что есть наша жизнь? Что мы создали? Мы сделались маклерами имущества и спекулянтами духа!». В своем выразительном эссе «Самооценка» Бренер писал: «Можем ли сами мы не принять приговора тех, кто нас презирает? Поистине, мы достойны этого презрения… Можно ли не ненавидеть такой народ? Не презирать его?.. Можно ли, видя его перед своими глазами, не поверить любым, самым гнусным наветам, которые возводились на него издревле?».
А потому здесь, на обновленной земле Израиля, должен был появиться новый, преображенный еврей – даже и не «еврей», а «израильтянин», дабы различие между ним и его осрамленным галутным предком стало как можно более однозначным.
«Наше прошлое и наша былая культура не стоят ломанного гроша, и это обязаны твердо усвоить мы, оставшиеся, дабы начать здесь все с самого начала», - поучал современников все тот же Бренер в своем очерке о писателе Бердичевском. А Хаим Хазаз проводил окончательное различие в своей «Проповеди», заявляя: «Сионизм и иудаизм – отнюдь не одно и то же. Напротив, они решительно противоречат друг другу. Когда человек не может более оставаться евреем, он становится сионистом».
Два образа вдохновляли вершителей сионистской революции: мужественный, трудолюбивый первопроходец-халуц и – сабра, сладкий на вкус, но колючий на ощупь плод Ханаанской земли.
* * *
Однако и третий тип секулярной еврейской реакции на еврейство, то есть выделение и обличение «заметного» еврея, присутствовал в раннем сионистском сознании. В специфическом местном контексте эта реакция обращалась в первую очередь против последовательных националистов из числа сторонников Зеэва Жаботинского. Доминантным и, зачастую, единственно легитимным типом в сионистском движении был представитель левого лагеря, связывавший свои устремления с британской опекой или с Коминтерном. Правым же, то есть тем, кто требовал внятного и независимого национального самоопределения, доставалась роль обличаемых, «слишком заметных» евреев. Им приписывали склонность к насилию, грубость, узкое политическое мышление, чрезмерную увлеченность дешевой риторикой, сентиментализм.
Это злобное мифотворчество достигло своего апогея в 1933 году, когда в песках возле Тель-Авива был убит неизвестными Хаим Арлозоров, начальник политического отдела Сохнута. Ответственность за это убийство была возложена на весь правый лагерь, в результате чего сторонники Жаботинского лишились своих позиций в сионистском движении. Они оказались на политических задворках, где им было суждено оставаться вплоть до победы Менахема Бегина на израильских выборах в 1977 году.
* * *
Почвой для этих изъявлений еврейского антисемитизма в сионистском контексте являлась все та же опустошенность лишенного веры сердца, которая была присуща секуляризованным выходцам из Европы. Бялик и Бренер, каждый по-своему, выразили ее в своих произведениях. Но заполнит ли эту зияющую пустоту одна лишь еврейская государственность? Ни превратится ли она со временем в грубый гротеск? Не сбудется ли здесь пророчество Бялика: «Воспевая свое возрождение, игрищам предаваясь, к могиле потащимся мы»?
В те самые 30-е годы, когда столь явственно определились предпосылки грядущего кризиса, раввин Авраам-Ицхак ха-Коэн Кук пытался противопоставить зиянию еврейского безверия, огульному отрицанию своего исторического опыта, бессмысленной ненависти и жестоким расколам альтернативу религиозного сионизма, черпающего жизненные силы из прошлого и претворяющего их в настоящее ради желанного будущего. Его деятельность затрагивала глубочайшие и наиболее продуктивные пласты еврейского бытия, но внешне она оставалась на периферии сионистской идеологической практики. Именно поэтому мы обходим ее стороной в рамках данной статьи, посвященной доминантным тенденциям, зримым явлениям, логически завершенным процессам.
Окончание следует
Перевел с иврита Дов Конторер
Текст публикуется с любезного согласия редакции журнала «Некуда»