Роман Рабич

АРОН ИЗ ШТЕРНБЕРГА

Новелла

Описанные события происходили летом и осенью 1492 года в живописном и уютном городке Штернберге, что в герцогстве Мекленбургском. Время в Штернберге текло медленно, подобно сонным водам речки Метце, на берегу которой расположился город. Горожане от зари до зари были при деле: ремесленники усердно трудились, купцы чинно восседали за прилавками, рыцари по воле императора или герцога отправлялись в походы. Вернувшись, они закатывали пиры, чтобы отметить победу или залить горечь поражения. В маленьком городе было много церквей. Целое войско клириков без устали служило заутрени и вечерни, обедни и всенощные. На досуге служители церкви собирались на благочестивые попойки: каждый кубок препровождался церковными гимнами. Святые отцы торжественно и стройно выводили "Те деум" и "Санктус", "Сальве регина" и "Стабат матер". Латынь лилась полноводной рекой, но все же ее струи истощались быстрее, чем вино в бочках. Тогда клирики переходили на застольные песни, и тихие улочки Штернберга оглашались песнопениями, заставлявшими краснеть бюргерских дочерей, а их матерей ускорять шаг. Это, однако, не мешало горожанам испытывать глубокое почтение к своим пастырям. Большую часть воскресного дня бюргеры проводили в храмах, а долгие зимние вечера коротали за пением псалмов.

Никто в славном городе Штернберге не считал себя обделенным судьбой. Даже нищие бродяги, во всякое время суток кишевшие на узких улочках, смиренно благодарили Бога за хлеб насущный.

Подобно многим имперским городам¹, Штернберг был поделен на две неравные части. Внутри христианского города ютился юденштадт  — еврейское гетто. Евреи скучились возле южной стены на нескольких кривых улочках, еще более тесных, чем улицы христианских кварталов. Из окон домов можно было без труда дотянуться до противоположной стены. Из-за нехватки земли новые дома не строились, и старым волей-неволей приходилось расти вверх, отчего на улицах даже днем царил полумрак. Случалось, ветхий фундамент не выдерживал, и многоэтажная постройка рушилась, погребая под обломками десятки обитателей человеческого улья. Но еще более страшным бедствием были пожары. Пламя мгновенно охватывало весь юденштадт, и люди метались, как мыши в мышеловке. Надо ли говорить, что на улицах не росло ни кустика. Дворы, подобные темным колодцам, также были лишены зелени. Жители задыхались от испарений собственных тел. Единственными "санитарами" служили бродячие псы, пожиравшие нечистоты.

Евреи носили одеяния, предписанные папским указом: единообразные черные платья, такие же мрачные, как улицы их квартала. Желтые или красные остроконечные колпаки, наподобие шутовских, венчали головы неверных. Мужчины нашивали на рукава желтые лоскуты, дабы христианин мог издали распознать еврея и уклониться от беседы, чреватой дьявольским искушением. Вход в юденштадт вел через единственные ворота, охранявшиеся городскими стражниками. С наступлением сумерек, а также по церковным праздникам, ворота запирались. Евреев держали взаперти, но особенно незавидная участь ждала тех, кто не успевал вовремя возвратиться в гетто.

Ни земля, ни дом, ни даже жизнь еврея не принадлежали ему. Все было собственностью герцога, милостиво предоставившего "богопротивному" племени скудные блага,  — разумеется, лишь во временное пользование и далеко не безвозмездно. Чтобы евреи не слишком размножались, вступать в брак разрешалось лишь старшим сыновьям. Юденштадт не имел своего кладбища, и умерших везли за десятки миль в другие княжества. На этом скорбном пути любому христианину не возбранялось подшутить над участниками похоронной процессии. Жестокие шутки, как видно, должны были развеять еврейское горе. Тем более что плакать евреям было от чего: новопреставившийся христианин, будь он даже отъявленным грешником, попадал в рай, а еврея, даже самого праведного, ожидала геенна.

Однако ошибется тот, кто решит, что жизнь узников гетто была настоящим адом. Евреи, изгнанные с земли, построили в темных щелях призрачное небесное царство, записанное священными буквами на пергаменте древних свитков. Благодатный таинственный сад Торы служил им утешением и отрадой. Еврейские молитвы возносились ангелами из юденшатдта прямо к небесному престолу, и тесные улочки становились обителью Шехины² Единственная синагога, которую узникам гетто разрешили построить, наполнялась утром и вечером. Евреи приходили сюда молиться и учиться, просто побеседовать с Богом и испросить у Него совета. Все дети ходили в школу, никто не смел оставаться неучем. Из поколения в поколение мудрость умножалась, толкования проникали все глубже к истокам Божественной мудрости.

В гетто была развита благотворительность. Члены святых братств ухаживали за больными, заботились об усопших, поддерживали вдов и сирот, давали приданное бедным невестам.

По субботам и праздникам убогие еврейские жилища преображались. В тесных каморках воцарялись мир и покой. Глаза взрослых и детей сияли простодушной радостью, а лица, преображенные духовным светом, излучали святость и любовь. Если бы посторонние могли видеть это сияние, они испытали бы зависть, ибо обитатели гетто были совершенно счастливы.

Когда путник, прибывавший в еврейский квартал Штернберга, спрашивал об именитых людях юденштадта, одним из первых ему называли имя Арона-сойфера³. Ремеслом переписчика Арон овладел еще в ранней юности. Оно настолько полюбилось ему, что не было для сойфера большей радости, чем выводить буквы священного языка, нанизывая их одну за другой. Арон низко склонялся над свитком, и буквы складывались в слова, слова в стихи, а те  — в Тору, полученную Моше вот уже почти три тысячи лет назад и с тех пор, благодаря святому труду многих поколений переписчиков, сохранявшуюся неизменной. Свитки, переписанные Ароном, хранились в ковчегах многих синагог. Мезузы⁴, начертанные его рукой, оберегали дома самых почитаемых и праведных мудрецов Израиля. Иногда Арону заказывали переписку Гемары⁵ или комментариев Раши⁶. На этот великий труд уходили долгие месяцы. Арон был талантливым переписчиком. Его перо покрывало страницы книг затейливыми узорами и прихотливыми орнаментами. Порой он украшал Писание золотыми миниатюрами, изображавшими праотцев, пророков или царей Израиля.

Несмотря на зрелые годы, Арон оставался простодушным, как дитя. По этой причине недоброжелатели называли его слабоумным. Но слабоумный никогда не смог бы приобрести такой учености, какая отличала Арона-сойфера. Он хорошо знал устную и письменную Тору, читал книги законоучителей и мудрецов последующих поколений.

Внешность Арон-сойфер имел самую неприметную: невысокий, сутулый, большеголовый и, как многие переписчики, близорукий. Свои рыжеватые, с сильной проседью волосы, Арон частенько забывал расчесывать. Спутанной оставалась и его борода, в которой седина преобладала. В сочетании с близорукостью это придавало Арону неопрятный и заспанный вид.

Арон был единственным сойфером в городе и радовался, что ни у кого не отбивает хлеб. Своим неустанным трудом он добывал средства к существованию большой семьи  — жена родила ему четырех сыновей и трех дочерей. Скромный достаток позволял сойферу жертвовать в городскую благотворительную кассу, и его взносы были щедрыми.

Старший сын Арона, Иосель, уже достиг совершеннолетия и учился в иешиве, помогая отцу в переписке книг. Иосель обладал отменным почерком. Отец рано начал учить его своему ремеслу и видел в нем своего преемника. Щеки и подбородок юноши покрывал пушок. Рыжие волосы и серые глаза, еще не притупленные утомительным трудом, делали Иоселя похожим на отца. Но юноша не сутулился и следил за собой, поэтому его внешность была куда привлекательней.

Вечера отец и сын просиживали за одним столом, склонившись каждый над своей работой. В эти часы никто из домашних не смел проронить ни звука, чтобы не помешать священному труду. Но когда, сложив в ларец писчие принадлежности, оба вставали и распрямляли спины, в доме мгновенно все менялось. Жена Арона, приземистая пышноволосая Глюкель, подавала ужин. Вся семья садилась за стол, покрытый чистой скатертью, раздавались радостные детские голоса, звучали шутки и смех. Веселье продолжалось, пока в светильнике не кончалось масло. Тогда, произнеся послетрапезное благословение и вечернюю молитву, все укладывались спать.

Так неторопливо и размеренно текли дни, пока не случились события, потрясшие город. Для евреев Штернберга они обернулись страшной бедой.

Недалеко от еврейского квартала проживала одинокая женщина по имени Мария. Ее отец был выкрестом. В свое время его обвинили в лихоимстве. Чтобы избежать суда, он принял крещение и вместе с семьей покинул бывших единоверцев, чьим законам был теперь неподсуден. Мотивы его перехода в новую веру ни для кого не были тайной, и потому выкреста равно презирали и христиане, и евреи. Тот вскоре умер, а его семья разбрелась по свету. Одна лишь дочь выкреста, Мария, осталась доживать в ветхом домишке у самых стен гетто. Ее преследовала нищета, она с большим трудом перебивалась случайной черной работой. Бедность и одиночество ожесточили ее сердце. Особенно люто Мария ненавидела бывших единоверцев, видя в них виновников своих несчастий. Они платили ей тем же. Однажды за новой христианкой увязалась стайка еврейских детей, которые дразнили ее и делали ей "рожки". В ярости Мария проклинала их, призывая на еврейские головы самые страшные кары. Но ребятишки, ничуть не напуганные, со смехом разбегались.

Всю ночь оскорбленная женщина строила планы мести. Она хотела отомстить евреям за свою не сложившуюся, несчастную жизнь, расквитаться за одиночество и нищету, на которые, по ее мнению, ее обрекли евреи.

К рассвету план созрел. Едва дождавшись утра, Мария отправилась в свою приходскую церковь к отцу Иеронимусу. Cвятой отец недолюбливал новообращенную, считая ее обращение неискренним. При виде ее на лице священника отразилась досада. Отец Иеронимус попросил ее говорить как можно короче, ибо святого отца призывали дела. Однако первые же слова Марии заставили священника отнестись к ее делу с глубочайшим вниманием. Он попросил Марию пройти в исповедальню. Слушая ее рассказ, отец Иеронимус почувствовал, как от ужаса у него шевелятся волосы. Приближались дни иудейской Пасхи. Известно, что именно в эти дни враги Христовы строят свои дьявольские козни против невинных христиан. Но никогда еще святому отцу не приходилось слышать о столь отвратительном и коварном святотатстве евреев Штернберга, как то, которое они замышляли на сей раз.

Спеша и запинаясь, Мария поведала исповеднику, что нынче ночью проснулась от необъяснимого страха. В кромешной тьме ей явственно прозвучал голос, повелевший: "Встань, Мария, и ступай к дому еврея Арона-переписчика, ибо ужасное святотатство совершается там. Не бойся стражи, она не заметит тебя. Торопись же, Мария!"

Кое-как набросив одежду и вся дрожа от ужаса, Мария бросилась в юденштадт. Сторожа действительно не обратили на нее внимания. Ворота гетто раскрылись сами собой и пропустили Марию. У дома Арона она остановилась, слыша свое бьющееся сердце. Из узких окошек лился свет. Прильнув к одному из них, Мария увидела толпу евреев, которые при свете факелов совершали немыслимое злодейство. Глазам женщины предстала жуткая церемония. Она увидела, как раввин извлек из черного сундука, расписанного колдовскими знаками и заклинаниями, несколько украденных гостий и разложил на столе. Из другого ларца он достал две дюжины длинных  — с ладонь  — игл и принялся что-то нашептывать над каждой из них, раскачиваясь и пританцовывая.

На этом месте священник не выдержал. Схватившись за голову, он вскочил, перебив прихожанку:

— Святая истина, дочь моя! То, что ты рассказываешь, подтверждается случаем в Гюстрове, где евреи надругались над святым причастием. Всех их сожгли, а дьявольскую синагогу разрушили, на ее месте стоит теперь часовня Святой Крови! Но ведь ты не могла об этом слышать?

— Нет, святой отец. Клянусь, от вас я слышу об этом впервые.

— Стало быть, ты говоришь то, что видели твои глаза! Продолжай же, продолжай! Пусть Господь даст тебе мужество закончить рассказ, а мне  — выслушать его до конца!

Дрожа и едва сдерживая рыдания, Мария поведала священнику, как раввин, возгласив осанну сатане, вонзил иглу в распятие на гостии. Из раны брызнула кровь. А раввин вонзал все новые иглы в места стигм господних, и кровь лилась из каждой, пока вся святая гостия не обагрилась. То же проделал слуга сатаны с другими гостиями. Затем он разломил их на части и роздал присутствующим. Евреи жадно набросились на кровь Господню. Они жрали хлеб гостии с отвратительным чавканьем и прибаутками, насыщаясь злодейством.

— Как сейчас помню,  — продолжала Мария,  — закрою глаза и вижу, как они это делали. Там стояли...  — она назвала имена отцов и старших братьев сорванцов, преследовавших ее.  — А в углу сидели сам переписчик Арон и его старший сын Иосель. А прочих, из-за темноты, я не смогла разглядеть...

Мария, наконец, разрыдалась. Отец Иеронимус успокаивал ее со всей кротостью и мягкостью, на которые был способен в эти тягостные для всякого христианина минуты. Рассказ женщины преисполнил его скорбью и гневом. Он ощущал такую боль, будто это его тело истязали и мучили враги Христовы.

— Ступай с миром, сестра,  — отпустил он Марию.  — Уповай на милость Господню. Но нынче никуда не выходи из дома и никому больше не рассказывай о том, что ты видела этой ночью. Ибо твоя жизнь будет в опасности, если злодеи узнают, что их преступление раскрыто.

Осенив Марию крестным знамением на прощанье, отец Иеронимус почти бегом пустился к епископу. Настояв, чтобы его немедленно приняли, священник взволнованно повторил рассказ прихожанки. Епископ, пораженный и разгневанный не меньше своего клирика, тут же отправился к бургомистру. Спустя еще час усиленный отряд стражников, возглавляемых несколькими рыцарями, вошел в юденштадт и небольшими группами рассеялся по улицам. Алебардщики врывались в дома и выволакивали обезумевших от ужаса евреев, которые никак не могли взять в толк происходящего. За что их постигла нежданная напасть, откуда обрушилась беда? Арестованных согнали к воротам гетто. Оттуда нестройная колонна перепуганных евреев в шутовских колпаках двинулась в тюрьму. Слух об ужасном злодеянии евреев молниеносно разнесся по городу, и горожане провожали шествие проклятиями и насмешками.

Штернберг бурлил. Бюргеры побросали свои лавки и высыпали на улицы, смешавшись со стражниками, монахами и бродягами; все громко обсуждали, как поступить с евреями. Одни требовали немедленно сжечь юденштадт вместе со всеми обитателями; другие возражали, указывая, что пламя может легко перекинуться на христианские кварталы, и пострадают невинные; третьи призывали немедленно всем миром обрушиться на гнездо преступников и перебить всех до единого, а затем смести гетто с лица земли. Разрушить мерзкие еврейские жилища, чтобы камня на камне не осталось, как некогда император Тит поступил с их гнусным капищем в Иерусалиме!

В числе арестованных оказались Арон и Иосель. Сойфера и его сына заперли вместе с другими евреями в сыром мрачном подвале тюрьмы. Свет проникал туда из единственного зарешеченного окошка под самыми сводами. Через это окошко узникам раз в день спускали еду и питье. Земляной пол кое-где покрывали клочья слежавшейся прелой соломы  — на ней спали заключенные. Подстилка издавала почти столь же сильное зловоние, как ржавая железная посудина в углу, куда несчастные справляли нужду.

Узники не могли прийти в себя. Они в отчаянии молились о спасении, высказывая самые фантастические предположения о причине своего несчастья. Некоторые догадывались, что пали жертвой кровавого навета  — ведь приближался Песах, а с ним и христианская Пасха  — излюбленное время врагов Израиля.

Свет в подслеповатом окошке давно померк, настала ночь, а узники продолжали метаться по темнице, оглашая каменные своды горестными восклицаниями и словами молитв. Лишь на рассвете некоторые из них забылись тяжелым сном. Другие же так и не смогли сомкнуть глаз, до утра просидев на каменном полу, раскачиваясь и причитая. Крысы шуршали омерзительной соломой и перебегали по телам спящих, но никто не обращал на них внимания  — так велико было горе и отчаяние.

Утром арестованных доставили в инквизиционный трибунал. Там им зачитали обвинение, которое развеяло последние надежды. Не приходилось сомневаться в ужасной участи, ожидавшей несчастных. Началось судебное разбирательство. Так как арестованные отказывались признать свою вину и не желали добровольно принять крещение, решено было подвергнуть их испытанию огнем, водой и подвешиванием. Несколько арестованных скончались в первый же день, не выдержав пыток. Среди них был престарелый раввин, которого, как главного злодея, допрашивали с особым пристрастием. Один из арестованных, коробейник Давид Зюссель, корчась в страшных мучениях, сознался во всем, в чем его обвиняли, и оговорил товарищей, уличив каждого в колдовстве и немыслимых злодеяниях против веры Христовой. Однако единственный еврей, признавший свою вину, доставил судьям массу хлопот, ибо постоянно забывал свои показания и путал имена. Стойкость других врагов Христовых, упорно отрицавших обвинения, по мнению мучителей лишь подтверждала их виновность.

Арона и Иоселя допрашивал брат Алоизиус фон Шлюкенхас, происходивший из мелких шверинских дворян. Это был человек малого роста, с объемистым крепким брюхом; на его круглом лице выделялись мясистый нос и маленькие карие глазки, пронизывавшие собеседника колючим неприязненным взглядом. Однако эти же глазки умели лучиться лукавым добродушием хорошо позавтракавшего человека. Среди штернбергских клириков он слыл человеком великой учености и даже тайным вольнодумцем, ибо кроме требника и Библии имел добрую дюжину книг. На полке в келье брата Алоизиуса стояли сочинения Блаженного Августина⁷, "De universo"⁸ Ноткера Губастого, два-три трактата Теодорика Тевтонского⁹ и даже одна книга Экхарта¹⁰. Последнюю он никому не показывал, опасаясь, что в ней, может быть, содержится ересь.

Время от времени брат Алоизиус сам пробовал силы в богословии и принимался писать давно задуманный трактат, в надежде, что тот принесет ему славу и магистерскую степень. Но всякий раз с огорчением убеждался, что его познания недостаточны, да и латынь оставляет желать много лучшего.

Брат Алоизиус не верил, что из хлеба может потечь кровь,  — даже если это хлеб священной гостии. В глубине души он сознавал, что евреи невиновны. Но, опасаясь навлечь обвинения в потворстве врагам Христовым, держал вольные мысли при себе и не жалел усилий, чтобы выжать из обвиняемых признание. "Не так уж важно, виновны эти евреи, или нет,  — успокаивал он себя.  — Ведь главная их вина в том, что они отвергли Христа. Те, кто это сделал, не заслуживают пощады".

Довод был убедительным, однако на самом дне души время от времени шевелилось что-то неприятное, будто крепко спящая совесть переворачивалась с боку на бок. В такие моменты брат Алоизиус испытывал нечто вроде неловкости, будто был виноват перед этими евреями. Избавиться от неприятного чувства помогал палач. Полдня промучившись и пробившись понапрасну с одним из подозреваемых, брат Алоизиус возводил горе сокрушенные очи и звал заплечных дел мастера, чтобы тот развязал упрямцу язык. Особенно тяжко ему приходилось с Ароном. Изо дня в день брат Алоизиус начинал допрос словами: "Не упорствуй и честно признайся в содеянном. Мне известно все, но я хочу для твоей же пользы услышать это от тебя самого". На что Арон с неизменной невозмутимостью отвечал: "Благородный патер, я уже рассказал все, что знал, мне больше нечего добавить".

Насупив брови, брат Алоизиус настаивал:

— Не лги! Или ты хочешь, чтобы я позвал палача?

Угрозы не производили на сойфера видимого впечатления. Он отвечал усталым голосом человека, смирившегося со своей участью и желавшего только одного: чтобы его, наконец, оставили в покое.

— В ту ночь, о которой спрашивает благородный патер, я и моя семья спали и ничего не видели и не слышали. В мыслях у нас не было ничего худого. Благородный патер знает, что я не лгу.

При этих словах допрашиваемый устремлял на брата Алоизиуса кроткий взгляд измученных глаз, и тому с неприятным чувством приходилось признать: еврей говорит чистую правду. Разумеется, это было лишь наваждение, и брат Алоизиус повышал голос, вновь и вновь требуя признания.

— Я говорю истину,  — отвечал Арон,  — и если скажу иначе, то солгу, согрешив против нашей святой Торы, в которой сказано: не произноси ложного свидетельства. Неправдой я навлеку на себя гнев Божий, а это страшнее палача.

В этом месте брат Алоизиус перебивал допрашиваемого:

— Не поминай Господа всуе, а отвечай на вопрос и расскажи все, как было!

Несмотря на решительный голос, уверенности в словах брата Алоизиуса не было. Еврей, несомненно, чувствовал это.

— Да простит меня благородный патер, но я не могу не поминать и не славить Его святое Имя даже в моем несчастье, ибо сказано: "И я буду славить и воспевать Имя Твое вовек".

Брат Алоизиус придавал голосу суровость:

— Вечно ты со своими глупостями! Нечего ссылаться на Святое Писание, тут тебе не синагога! Отвечай по существу!

— Мне нечего добавить к тому, что я уже рассказал,  — повторял Арон.  — Всем известно, что наша святая Тора запрещает употреблять в пищу кровь,  — будь то кровь человека или животного. Как можно верить злым выдумкам о том, будто из хлеба, изделия пекарей, вдруг может потечь кровь! Да еще кровь Господня! Господь сотворил небо и землю. Разве он может иметь плоть, подобную человеческой, и кровь? Ведь тогда Он был бы смертен, поскольку всякой плоти приходит свой час. Неужели Господь может умереть? И неужели Он настолько немощен, что не может защитить себя от такого бессильного племени, как евреи? Даже человек стал бы защищаться, если бы в него начали втыкать иголки. Из-за глупых выдумок, которым не поверит даже ребенок, если он в здравом уме, невинно страдает столько людей! Пусть благородный патер, ученый человек, подумает: что может быть бесстыдней лжи, возведенной против нас?

Последние слова приводили брата Алоизиуса в ярость (именно тем, что, как и все, что говорил еврей, были чистой правдой). Вскакивая и опрокидывая чернильницу, патер кричал, брызгая слюной в лицо допрашиваемому:

— Мерзкий богохульник! Твои речи лживы, как и весь твой род! Однажды вы уже пролили кровь Христа, но вам этого показалось мало, и вы проливаете ее вновь и вновь! Проклятое племя! Вы не раскаялись, подняв руку на Спасителя тогда, кто же поверит, что вы не способны сделать это еще раз теперь?

Арон, глядя в лицо мучителю, кротко возражал:

— Но чтобы пролить чью-то кровь, нужно, чтобы жертва находилась здесь, на земле. Нельзя пролить кровь того, кого нет. А вы, христиане, верите, что Иисус живет на небе и вернется через сто или тысячу лет. Как же мы могли пролить его кровь?

Видя, что спорить с евреем бесполезно, ибо по скудоумию тот не способен понять самых простых вещей, брат Алоизиус прекращал бесплодные прения:

— Мне надоело выслушивать твои глупые богохульные речи. Твое упорство лишь доказывает твою неправоту.  — Завершив такими словами богословскую дискуссию, брат Алоизиус звал палача. Признания необходимо было добиться любой ценой, ибо в противном случае брату Алоизиусу самому грозило обвинение в недостатке усердия  — или, чего доброго, даже в потворстве врагам Христовым.

Дознание тянулось уже более двух месяцев, а конца ему было не видно. Евреев пытали почти каждый день, но они не соглашались оговорить себя и тем дать повод для новых расправ с единоверцами по всей Германии. По городу поползли слухи, что евреи подкупили дознавателей и те выгораживают обвиняемых, ведя дело к освобождению преступников. Чтобы пресечь подобные кривотолки, герцог Магнус приказал не тянуть более с приговором. Расследование было прекращено. Всех обвиняемых приговорили к сожжению на костре. Остальным евреям предписывалось тотчас после казни покинуть пределы герцогства. Синагогу следовало разрушить до основания, а юденштадт сравнять с землей.

Казнь назначили на 24 сентября. В этот день Штернберг принял торжественный и праздничный вид. Едва рассвело, принарядившиеся бюргеры высыпали на улицы. Евреев провели через весь город к холму, которому предстояло стать их Голгофой. Холм находился за городской стеной, там уже возвышался помост, вокруг которого громоздились вязанки хвороста. Связанные длинной веревкой, в потерявших всякий вид лохмотьях, в которые за два месяца превратилась их одежда, евреи щурились от забытого дневного света, теснясь и прижимаясь друг к другу, словно стадо овец, истерзанное волками. Иосель и Арон шли рядом. Юноша едва волочил ноги, на его руках и ногах виднелись кровавые стигмы мучений. Лицо его было размозжено побоями, и на нем застыла гримаса страдания. Страха перед смертью Иосель более не испытывал. Смерть стала казаться желанной после первых же пыток; хотелось, чтобы поскорей наступило небытие, в котором нет дыбы и испанского сапога. Больно было расставаться с небом, землей, деревьями, солнцем, со звуками и красками, которыми, оказывается, все еще полон мир, ничуть не растерявший своей прелести за бесконечные недели истязаний. Был еще жгучий вопрос, не оставлявший в покое: зачем Бог дал ему жизнь, оборванную в самом начале, жизнь, за которую, к тому же, пришлось заплатить такую страшную цену? К чему были тихие субботние вечера в родительском доме, когда все так быстро и бесповоротно подошло к концу? Иосель страстно желал увидеть мать, братьев и сестер, но евреев не пустили к месту казни. Впрочем, оставалась надежда вновь увидеться с близкими там, где рано или поздно окажутся все праведные и благочестивые. По этой же причине не такой горькой казалась предстоящая разлука с отцом, молча шагавшим рядом  — ведь с ним юноша рассчитывал встретиться уже вскоре...

В эти минуты перед казнью Арон не испытывал страха смерти. Его заслонила другая, более сильная боль: жалость к сыну. Арон смирился со смертью. Но он не мог смириться с тем, что сейчас убьют его дитя, его надежду, его будущее. Как будто всему миру предстояло погибнуть вместе с Иоселем. Хотелось хоть немного утешить мальчика, скрасить ему эти несколько последних минут, сказать много-много ласковых слов, полных любви и нежности... Но слова не приходили на ум. Арон смог выдавить только:

— Не бойся, сынок. Скоро мы поднимемся к Богу, там нам будет хорошо. Потерпи, уже совсем недолго осталось.

Когда показалось лобное место, процессия вдруг остановилось. На дороге показались несколько всадников. То был герцог Магнус со своей свитой. Рыцари приблизились к осужденным. Герцог обратился к ним с коня:

— Евреи, Господь строг, но милосерден. Жизни вам уже не спасти, но можете спасти свои души, если примете истинную веру.

Осужденные не ответили. Тяжелое молчание поднялось и застыло над толпой. Конь герцога вдруг захрапел и поднялся на дыбы, но Магнус, сильно рванув поводья, осадил его.

— Почему ты не желаешь обратиться в святую веру Христову?  — с удивлением, казавшимся искренним, спросил герцог Арона, стоявшего к нему ближе всех.  — Не бери пример с других упрямцев. Ведь ты просвещенный и умный человек, знаешь грамоту. Прими Христа, и умрешь в лоне истинной церкви. Зачем тебе гореть в геенне? Неужели ты не хочешь спасти свою душу? Отвечай!

Несмотря на приказ, Арон медлил с ответом, будто смерть, которой не минует никто, уже уравняла его с герцогом. Магнус терпеливо ждал ответа.

— Благородный герцог, я верю в Бога всемогущего, творца мира,  — неторопливо начал Арон.  — Господь создал меня человеком, он сделал меня евреем. Если бы Он желал, чтобы я был христианином, то не заставил бы меня родиться в нашей святой вере. Если бы на то была Его воля, я мог бы родиться таким же высокородным господином, как ты. Но Господь для каждого усмотрел лучшее¹¹.

От последних слов герцог вздрогнул, словно его хлестнули плетью. Ударив коня, он поскакал к месту казни, увлекая свиту. Следом двинулась процессия осужденных, а за нею толпа горожан. Герцог наблюдал за казнью с ближайшего бугра. Он видел, как осужденных привязали к столбам, как подожгли хворост. Толпа напряженно молчала, но когда раздались первые крики сжигаемых заживо, над ней пронесся звериный рев, словно рычала стая волков. Сквозь этот рев герцогу послышалось пронзительное "Шма Исраэль"  — слова известной ему еврейской молитвы. Души этих несчастных низвергались в бездну, на которую они с таким поразительным упорством обрекали себя, отказываясь уверовать в Спасителя. Неизвестно от чего, герцогу вдруг сделалось страшно  — не так, как бывало на войне, когда преследует враг, а будто небо пошло вкось и земля слегка накренилась  — конь даже переступил ногами. Герцог поискал глазами Арона, но густые клубы дыма уже скрыли осужденных. Пламя взвилось высоко, громко трещал хворост, и евреи наконец замолчали, хотя толпа продолжала реветь.

Брат Алоизиус вернулся с казни в скверном расположении духа. Его совершенно не тешила мысль, что стало несколькими десятками еретиков меньше. Нехороший осадок оставило сегодняшнее утро, крики евреев, крики толпы (брат Алоизиус тоже кричал). Что же, все справедливо. Вот так некогда кричали они Пилату о Христе: "Распни его". А теперь пришла пора им самим услышать рев толпы, требующей крови. И все же это страшно, когда казнят невинных.

На этой мысли брат Алоизиус чуть не зажал себе рот, хотя умел думать молча и даже читал, почти не шевеля губами. Чтобы отогнать дурные мысли, он пробормотал наизусть несколько псалмов, затем взял с полки Ноткера Губастого и погрузился в чтение. Однако сегодня Ноткер навевал тоску, и рука сама потянулась к Экхарту. Была в книге этого автора неуловимая ересь, брат Алоизиус не понимал, какая именно, но была. Между страницами жил дьявол, и брат Алоизиус страшился признаться себе, что книга притягивает его именно этим. Сами собой рождались мысли, выстраивались в цепочки, приводили к заключениям... От этих заключений вдруг похолодели спина и шея, будто палач уже занес над ними топор. Брат Алоизиус торопливо перекрестил книгу и поставил ее на полку. В углу ждал своего часа непочатый бочонок черного пива. Брат Алоизиус водрузил его на стол, достал оловянную кружку и стал методично наполнять брюхо густым хмелем. Вскоре голова отяжелела, будто пиво вливалось в мозги, а мысли обрюзгли, сделались благодушными. В конце концов, каждый сам выбирает себе жизненный путь. Вот если бы он, брат Алоизиус, родился язычником или даже евреем, кто смог бы помешать ему принять святое крещение? Было бы желание. Никто не мешал врагам Христовым спасти свои души. Они сами этого не захотели.

— Господи, неужели это те самые израильтяне, о которых написано в Библии!  — изумился брат Алоизиус.  — Для чего Ты избрал их? Зачем дал им через Моисея Свои заповеди? Этим жалким людям в лохмотьях, в остроконечных колпаках! Что Ты такого нашел в них? Почему не избрал, например, славных немцев, которые так истово и с усердием служат Тебе?

Брат Алоизиус запел церковный гимн, постукивая кружкой по столу. Господь ошибся, избрав евреев. Но любую ошибку можно исправить. И тут церковь должна помочь Спасителю, который слишком милосерден, ибо напрасно Он дает жить тем, кто радовался его крестным мукам, его страданиям!

Патер заплакал от жалости к Христу, к себе  — бакалавру, который никогда не станет магистром, к бедной матери-церкви, которую оскорбляют и унижают евреи. Как смели они отказаться от крещения! Как смели пренебречь великой милостью, дарованной им! Откуда, Господи, откуда в них такое удивительное упрямство?

Брат Алоизиус вспомнил рассказ о царе Давиде, сразившем Голиафа. Тщедушный, слабосильный отрок вышел на великана и одолел его. Стойкость и мужество победили силу. Евреи верили в своего Бога тысячу лет назад, и две тысячи, и три. Они служили Ему, когда другие народы поклонялись языческим божествам, Юпитеру и прочим. Они продолжали верить в своего Бога, когда все народы приняли христианство. И потом, когда эту веру, в свою очередь, сменит другая, только они одни со своим сатанинским упорством будут продолжать...

Брата Алоизиуса прошиб холодный пот. Нет, пиво прекрасный напиток, но сегодня дьявол, похоже, прячется даже в родной кружке. Патер перекрестил оловянную посудину и снова приложился к бочонку.

— Почему это нечистый так настырен и пронырлив нынче?  — задумался он, выхлебав добрую дюжину ласковых милых кружечек. Думать пришлось долго, потому что пиво, как известно, придает мыслям приятную вязкость, мысли текут медленно, цепляясь одна за другую.

Ответ пришел сам собой. Ну конечно, нечистый вне себя от ярости, ведь его прислужников только что отправили к нему в объятия! Прямиком из пламени костра враги Христовы угодили в адское пламя! Вот сатана и лютует, вот и лезет сквозь все щели. Но церкви и ее верных служителей ему никогда не одолеть! Нет, не одолеть!

Брату Алоизиусу наконец сделалось легко и светло на душе. Он склонил измученную голову на руки. Через минуту служка, проходивший по коридору, услыхал заливистый храп, доносившийся из кельи вместе с явственным ароматом черного пива. Завистливо потянув носом, служка вошел, чтобы уложить патера в постель, а заодно и попользоваться немного из его бочонка.

Брату Алоизиусу снилось пиво. Оно затопило улицы родного города, как река. Никто не мешал погрузиться в пивную реку с головой, плавать и нырять, сколько душе угодно. Брат Алоизиус чувствовал себя в пиве как рыба в воде. Это было настоящее райское блаженство,  — какое при жизни, увы, дано испытать только во сне...

¹ Большая часть Германии входила в так называемую "Священную Римскую Империю германской нации", формально считавшуюся единым государством, а на деле представлявшую собой конгломерат независимых феодальных и церковных владений с вкрапленными вольными "имперскими городами", которые состояли под покровительством императора. (Здесь и далее — примечания автора. )

² Шехина — Божественное присутствие в мире. Согласно традиционным представлениям, после разрушения Храма Шехина пребывает в изгнании и так же бесприютна, как еврейский народ.

³ Сойфер — переписчик Торы.

⁴ Мезуза — пергаментный свиток с фрагментами Торы, укрепляемый на дверных косяках еврейского дома.

⁵ Гемара — свод талмудических комментариев к Мишне. Часто Гемарой называют весь Талмуд или каждый из его трактатов.

⁶ Раши — аббревиатура имени рабейну Шломо Ицхаки (1040—1105), крупнейшего средневекового комментатора Торы и Талмуда.

⁷ Блаженный Августин (354—450) — богослов и церковный деятель, епископ города Гиппон в северной Африке, один из главных "отцов церкви", впоследствии канонизированный.

⁸  Ноткер Губастый (950—1022) — немецкий философ-схоласт, автор трактатов по логике, переводчик трудов Аристотеля и Боэция.

⁹ Теодорик Тевтонский (иначе Дитрих Фрайбергский, 1250—1310) — немецкий философ-схоласт и богослов, последователь Фомы Аквинского.

¹⁰  Иоганн Экхарт (около 1260—1327) — немецкий философ-мистик.

¹¹ Ответ Арона воспроизведен на основе немецкой хроники (см.: Дубнов  С. М. История евреев в Европе. Т. III. Рига, 1936. С. 195).