Может ли представить себе читатель, какой стыд, какой ужасный стыд и за свой народ, и за себя — его современных представителей — испытывают наши юноши во время чтения этих строк? Поймет ли, почему они так низко опустили головы и избегают встречаться взглядом со своими одноклассницами, какое всепожирающее пламя бушует сейчас в их душах, сколь унизительны для них тихое понимание и даже прощающая безропотность в глазах сверстниц?..

Бялик — действительно великий поэт. И потому сила и мощь его стихов способны довершить дело погромщиков: породить у молодых людей чувство неполноценности, увы, непоправимое. Эти строки отрбасывают учеников на тысячи лет назад, в Египет, в рабство.

Как же словеснику работать с такими текстами? Следует ли предварять «Сказание о погроме» статистическими выкладками, типа: сколько среди евреев было Героев Советского Союза или среди Героев Советского Союза — евреев? Можно и просто окунуться в историю, припомнив бесчинства татаро-монгольских орд и крымских татар в России и на Украине. Но последнее не избавит от чувства национальной неполноценности, а приведет лишь к тому, что будет усвоен вневременной и вненациональный тип поведения: своя рубашка ближе к телу, умри ты сегодня, а я — завтра.

Скажу правду: размышляя о «Сказании о погроме», я едва не смалодушничал — решил не изучать его вовсе. Я поделился своими сомнениями с раввином нашей общины, рассказав ему о том, как ненавижу некоторые стихи Бялика, в которых поэт, как мне кажется, оскорбляет наш народ, и даже прочитал строки из «Сказания о погроме», приведенные выше.

— Ну, и что здесь оскорбительного? — выслушав, равнодушно поинтересовался раввин.

Признаюсь, я был потрясен. Неужели этот совсем молодой еще человек так легко смирился с уничижительной характеристикой своего народа, которую дает Бялик? Или он считает все описанное неправдой?

— Все это правда, — спокойно продолжал раввин, — наш народ — это такой народ, в истории которого было все... и это тоже было.

Я вынес из разговора тяжелое чувство, и оно долго не покидало меня. Но прошло время, и однажды раввин сам вернулся к этому разговору. Он попросил меня встретиться с одним человеком и написать историю его семьи, прибавив, что это, возможно, будет поучительным для тех, кто воспринимает стихи Бялика как оскорбление.

Так в нашей еврейской школе появился гость. Пожилой, невысокого роста человек, с удивительно доброжелательным лицом, на котором выделялись по-молодому живые, до сих пор не выцветшие глаза. Казалось, он чувствовал себя неуютно. Поначалу даже снял в помещении головной убор — серую устаревшего покроя кепку, но потом, увидев наших шумливых мальчишек и традиционные кипочки на их головах, неуверенно надел свою кепку вновь. Он вел себя как человек, попавший в мир, который считал безвозвратно исчезнувшим. Позже я узнал, что, действительно, лет шестьдесят назад он учился в хедере. Ну как тут не растеряться?

Я не тороплю его в свой кабинет. Пусть рассматривает портреты, размещенные у нас на самом видном месте. В нашей школе дети видят лица великих мудрецов и праведников разных поколений. Вождями нашего народа всегда были его учителя, и дай Бог, чтобы эта традиция возродилась.

Рассказанную мне гостем историю начну не с начала, а с конца. Но прежде проведу на карте короткую прямую между двумя точками: бывшей еврейской колонией Калининдорф (ныне село Калининское) и моим любимым Херсоном. Чуточку продолжу линию — так, километра на два, — и она упрется в финал — городское кладбище в Камышанах.

Кладбище это похоже на маленький городок. Правда, на его тихих улочках вас не собьет автомобиль, здесь легко дышится чистым степным воздухом. Как и в любом городе, на кладбище есть свои районы, престижные и не очень. В престижных обретает вечное успокоение благородная публика: крупные руководители, совпартработники, известные врачи и неизвестные мафиози. В непрестижных — простые смертные. Именно здесь и получила свою последнюю прописку скромная супружеская пара — Шулим Гершевич и Фейга Вольфовна Сокорянские. Прожили они вместе, как говорят, душа в душу, ни много ни мало — 63 года и 5 дней. Очень везучие были люди. Когда-то до войны имели большое хозяйство: кур, уток, гусей, крупный рогатый скот. Фейга была образованным человеком, учительницей. Шулим — беспрекословным тружеником, покладистым и добрым. В свое время довелось ему хлебнуть лиха: воевал в Первую мировую, помыкался у немцев в плену. Оба они были из Винницкой области, переехали в Калининдорф уже в 30-е годы.

Здесь, наверное, следует рассказать об этом самом Калининдорфе, еврейской сельскохозяйственной колонии, а затем колхозе. Говорят, селение это было основано еще в начале прошлого века. В нем трудились, собирали урожай, молились в своих синагогах, растили детей евреи-землепашцы. Несколько позже появились и немецкие колонисты. Селение было многонациональным: евреи, украинцы, немцы и русские уживались мирно, не мешая друг другу. После революции здесь создали сразу три сельсовета: еврейский, немецкий и украинский. В селе существовали хедер, еврейская школа и даже два еврейских техникума, словом, учись — не хочу.

После 22 июня 1941 года первым делом выселили в Сибирь большинство немцев. Лишь немногим удалось избежать этой горькой участи и остаться дома. Всех мужчин мобилизовали, в селе остались женщины, дети, старики и инвалиды.

Когда пришли фашисты, настала очередь евреев: в один дождливый летний день длинную колонну численностью в тысячу человек вывели из села, и больше о них никто ничего не слышал. Просто были люди — и нет людей...

Внешне в селе мало что изменилось: еврейские дома разграбили соседи, но солнце по-прежнему всходило по утрам и заходило прохладными вечерами. Зима безмятежно сменила печальную осень.

Некто Погалий, завотделом пропаганды и агитации райкома партии, оставленный для организации сопротивления оккупантам, сопротивлялся не долго: встретил оккупантов хлебом-солью и с первого дня служил им не за страх, а за совесть, выявляя отдельных уцелевших евреев. Это, так сказать, к вопросу о большевистской преданности родине. А теперь о калининдорфских немцах, у которых вроде бы имелись причины для сведения счетов. Так вот: ни один из оставшихся в селении немецких колонистов не пошел служить в полицию. Ни один немец не выдал ни единого еврея.

Почти никому из евреев не удалось спастись. Но и из немецких колонистов, угнанных на верную смерть в сибирские лагеря, мало кто остался в живых... Здесь помолчим немного, помянем ни в чем не повинных людей. Помолчим и подумаем о парадоксах истории...

Добрый украинский парубок Семен Головченко, верный муж и всякой власти законопослушный гражданин, самолично (а то как бы не обвинили в укрывательстве!) отвел свою жену-еврейку с двумя малыми детками прямиком в комендатуру и, выйдя оттуда вдовый и бездетный, облегченно утер пот со лба. Как после выяснилось, наиболее активное участие в массовых расстрелах евреев принимал палач-доброволец, бывший шофер председателя райсовета Афанасий Ивченко. Его дети до войны учились в еврейской школе, дружили с еврейскими ребятишками. Да и папаша их славился по селу своей любовью к детям и домашним животным.

А вот в подвале дома местного записного жидоеда Миколы Бутейко более двух лет укрывалась еврейская женщина с тремя детьми. И если в лихую годину друзья на поверку оказывались врагами, то иной раз враги становились друзьями. Война на много раскрывала глаза.

Пожалуй, о Калининдорфе достаточно. Вернемся к супругам Сокорянским. Бог не дал им ни единой дочки, зато сыновья, все шестеро, удались на славу! Умные, трудолюбивые, крепкие красавцы. Да что я, собственно, рассказываю — посмотрите на эти снимки и скажите: разве я не прав? А какие разные лица у детей общих родителей! Владимир, Лев и Исаак, Рувим и Михаил, Григорий...

Милые мальчики! На этих снимках вы, учившиеся в сельском хедере, запечатлены в военной форме. Навсегда улыбается Лева, что-то, недоброе предчувствует Рувим... Сегодня лишь лишь один из вас, шестерых, может навестить на кладбище покойных родителей. Один способен прочитать на табличке слова: «Здесь похоронены родители пяти офицеров Советской Армии, погибших на фронтах Великой Отечественной войны».

Эх, ребята... Разве не о вас говорили, что лучших сыновей не найти... Что же вы так огорчили несчастных своих родителей? Не одна, не две, а целых пять похоронок! Понесло вас, евреев, не отсиживаться в глубоком тылу, как утверждают пороху не нюхавшие юдофобы, а отлеживаться в сырых фронтовых окопах? И вам уже никогда узнать, что самую тяжелую дорогу прошел тот из вас, кто чудом уцелел, кто вернулся с фронта и сумел согреть, обустроить всех ваших вдов с детьми, доглядеть престарелых родителей...

Ведь вам было суждено всего лишь достойно сражаться и умереть, а ему предстояло жить и заставить выжить ваши семьи...

И все-таки какими везучими оказались Шулим и Фейга! Судите сами: во время коллективизации их не раскулачили, не сослали в Сибирь, а всего лишь все отобрали! А каких прекрасных сыновей воспитали, всех шестерых! Война есть война, горе народное, но ведь один все же вернулся живым — значит, опять везение: будет кому забрать стариков из полуразрушенного войной дома в Калининском в свою маленькую херсонскую квартирку, приютить осиротевших родителей.

А то, что сумели старики вырваться с женами и детьми своих мальчиков в дальнюю эвакуацию, — разве не везение? Иначе и памятника не было бы на камышанском кладбище...

И разве не огромное везение то, что все пятеро героически погибли на виду у товарищей по оружию, ни один не «пропал без вести», будто оттуда, куда они попали, приходят вести... Слава Богу, не придерется ни одно начальство и власть: похоронок ровно пять, и в каждой: «погиб смертью храбрых».

Одно лишь не удалось: все попытки престарелых Сокорянских получить в Херсоне хотя бы однокомнатную квартирку потерпели неудачу. Не нашлось у местных властей жилья для родителей краскома Льва Сокорянского, павшего в 1941-м в боях на западной границе. Отказали они в крове отцу и матери капитана Владимира Сокорянского, участника сражений под Москвой и Сталинградом, освобождавшего Киев и нашедшего свою гибель в Польше, с вырезанной бандеровцами пятиугольной звездою на высоком лбу... Как видно, посчитали власти, что и самого скромного жилища не заслужили безутешные родители ротного политрука Михаила Сокорянского, не успевшего воспеть «Малую землю» в мемуарах, но зато успевшего отдать там свою жизнь в неравной схватке с врагом. Да, не стали местные начальники хлопотать о жилье для родителей 18-летнего командира пулеметного взвода Рувима Сокорянского, младшенького, навсегда упокоившегося в свинцовых водах Немана во время переправы.

Вот и осталось старикам утешать себя мыслью, что, если бы не погиб в наступлении под Харьковом 35-летний командир дивизии, полковник Григорий Сокорянский, а вернулся с фронта и, увешанный боевыми орденами, зашел потолковать к секретарю горкома партии, глядишь — и появились бы у стариков собственные стены...

Понимаю, что читатель уже утомлен жилищной тематикой. И потому спешу сообщить главное: справедливость в конце концов восторжествовала! Где-то году в 1988-м, через много лет после смерти бездомных стариков, великая держава воздала им полной мерой, присвоив имя Сокорянских одной из улиц Калининского, бывшего Калининдорфа. Вот ведь как бывает: при жизни комнаты не нашлось, а посмертно целую улицу дали...

А вот еще загадка: ни одна из вдов Сокорянских так и не вышла снова замуж. Что это? Только ли отсутствие женихов? Но у красивых мальчиков и жены были красавицы. А может, просто иррациональная вера в то, что мужья живы и рано или поздно вернутся домой? Ведь ни один из пяти погибших на фронте братьев Сокорянских не похоронен в персональной могиле, все лежат в братских, безымянных... А может, все дело в великой женской верности. Верности еврейских жен...

Единственный из братьев вернувшийся с фронта Исаак Шулимович (на фото — нижний ряд, третий справа) рассказывает о своем боевом пути, о тысячах километров фронтовых дорог. Слушая его рассказы, я удивляюсь вслух:

— Как, еврей — шофер командующего Говорова?

— А что здесь особенного? — щурятся в улыбке по-прежнему молодые глаза бывшего старшины. — Разве вам не известно, что у многих боевых генералов, особенно в первые, самые тяжелые годы войны, были водители-евреи?

И, видя мой недоуменный взгляд, уже серьезно продолжает:

— Дело в том, что командир знал: еврей не завезет, не сдаст немцам. А ведь бывали такие случаи...

Что ж, опять мне есть о чем подумать.

Живет Исаак Сокорянский с детьми и внуками, жена часто хворает. На материальное положение не жалуется, хотя я прекрасно знаю, как живется сейчас в Украине пенсионерам.

Все послевоенные годы он проработал рядовым водителем.

— Разбогатеть, — смеется он, — никогда не мечтал, ставил задачу попроще: как бы выжить...

Много лет назад, когда у нас процветали лотереи, увлекался ими и он. И до сих пор удивляется, почему ни разу не выиграл... А я перевожу взгляд с фотографии братьев на своего гостя и думаю, что в своей самой главной лотерее он все-таки вытянул счастливый билет.

Исаак Шулимович бережно развертывает пожелтевший от времени пакет и показывает мне фотографии своих родителей. Я долго всматриваюсь в старые выцветшие фото Фейги, и в моем воображении медленно, как фотобумага в проявителе, выплывает другое, самое родное лицо: уже семь лет, как нет со мной моей любимой мамочки, Рахили Абрамовны Бронштейн.

Дорогой читатель! Я недаром так внимательно рассматривал старые фото родителей Сокорянских. Если вы хотите их увидеть, просто представьте себе на минутку дорогие лица своих родителей. Можете мне поверить — это и будут герои нашей истории. Старики Сокорянские честно прожили долгую жизнь. Они тяжко трудились и воспитали прекрасных детей. В памяти своих верных жен сыновья Сокорянских навсегда остались молодыми галантными кавалерами в роскошных кожаных пальто.

— Какие состоятельные женихи, — уважительно думали родители невест. И невдомек им было, что кожаное пальто у братьев — одно на всех! И ничего, не ссорились. Это пальто и переходило от жениха к жениху, от одного брата к другому, пока не достигло Рувима, которого, как оказалось, ожидала не большая любовь и счастливая семейная жизнь, а мутные воды чужого Немана.

Вот и подходит к концу эта грустная история, которая помогла мне найти новые подходы к изучению творчества Хаима Нахмана Бялика, великого еврейского поэта, заклеймившего свой народ печатью трусости.

Есть вещи, которые трудно или вообще невозможно осмыслить. Суровая статистика войны, например, показывает, что офицер имеет больше шансов уцелеть, чем солдат. Но в семье Сокорянских как раз остался живым солдат, а пятеро офицеров погибли. Но что это доказывает? Ровным счетом ничего.

Помнит ли читатель, что в детстве братья Сокорянские учились в хедере? Верно, там не готовили офицеров. Но молодой полковник, командир дивизии, получил среднее образование именно там. По отзывам сослуживцев, Григорий был талантливым командиром с полководческим будущим. Наступление под Харьковом перечеркнуло это будущее. Осталась лишь фотография на память...