Арье Ротман

КРИК ВОЗДУШНОГО ЗМЕЯ

* * *

Человеческим гриппом больна погода,
туман ее пахнет потом,
а люди  — развратом.
Бог отошел от нас, как некогда Авраам от Лота,
и поэтому небо теперь  —
вот эта серая вата.

Оно молча выслушивает строителей пирамид,
чьи речи полны надеждой,
а руки  — силой.
Небо  — египетская река, впадающая в Аид,
тысячью рукавов подобная Нилу,
где в своих ладьях мертвые безмятежны.

* * *

Ад  — это другие.
Ж. П. Сартр
Бог  — это другой.
Э. Левинас

В этом городе каждый встречался с каждым.
Встречался с надеждой,
расставался в отчаянии.
Один бывал счастлив.

Только здесь я узнал,
как любимая одинока.

С каждой встречей
Бог уходил от нее в просторные окоемы улиц,
шел, рассказывая о своей печали.
Тротуары,
текущие человеческими плечами,
слушали и молчали.

Помню, пришел и мой срок.
День хмурил зимний лоб в тучах,
примеривался, где порвать.
Кожу с лица словно волчьей хваткой срывало.
Я думал: убивает боль.
Но она не убила.
И один был счастлив,
один,
а другого не стало.

Зачем нам другой?

СТОЛП

В этот день
лица мне кажутся мордами умных зверей.
Лукавства нет в них,
они заводского снега серей.

Помню, и я среди них теснился,
мы были усталым стадом.
Знал я, что Бога нет, но чувствовал, что Он рядом.

В толще пальто и шапок, в гуще рабочих толп,
пустыни себе взыскуя,
узрел я огненный столп.
Он помавал от неба, звал и кропил огнем,
был он ангелом Божьим,
но я не ведал о Нем.

* * *

В комнате чай и хлеб.
Этот мир не убог
(пианино, тахта,
колыбель,
протекающий потолок,
капель  —
камертон детского плача,
пачка от сигарет,
медная сдача).
Дом расселен, он идет на слом.
Но здесь еще живут
(только здесь и живут, ведь все уже сломано).
Капают капли: плям-плом,
ребенок больше не плачет.

* * *

Мне молодое запомнилось плохо,
топотом-потом,
я табунами гонял ретивое,
мылом-травою
и не увидел, как смыло эпоху
с белого, тихого над головою.

Блудных писала и бесноватых,
каждого в ризе
преобразила любовью умелой
и отлетела.
Боже, молчальница в ризах крылатых,
как ее имя, на белой, на белой...

* * *

Зимних полов мытье,
майское просветление окон,
медленное предбытие,
чьи сны просты,
еще не жизнь,
но ее кокон,
где мы накапливаемся подобно пыли  —
там,
откуда нас только что смыли,
ибо смерть наступает от чистоты.

Как телефонный провод, смотана Ариадны нить.
Чтобы вернуться завтра,
надо уйти сегодня.
...Правда ли,
что тот,
чья очередь уходить,
человеческими шагами
мерит стези Господни?

* * *

Чист от лжи
крик воздушного змея
вослед летящим.
Зов натягивает струну, и она дрожит,
вырывая жизнь, которая вечно в прошлом
у смерти,
которая всегда в настоящем.

Но привязанный ничего об этом не знает.
Он слушает голоса улетающих душ,
чья красота опьяняет.
Это и есть вино,
над которым Господь совершает кидуш.

РЕЧЬ ЯБЛОКА

Ладони в бугорках,
а ветвь в узлах.
Греху не дамся я! Останься птицей, Хава!
К устам не подноси добра и зла,
не слушай Змея  —
я твоя отрава.

В твоих кудрях еще блуждает лес,
твой ум перебирают пальцы пряхи.
Мы все плоды.
Останемся как есть:
я в Боге,
ты во мне,
а смерть во прахе.

* * *

Об этом никто не знает, кроме
мужчины и женщины,
разорвавших соединительные волокна,  —
страх одиночества огромен,
это дом, со стен которого исчезают окна.
Друг опускает глаза,
потом жалюзи.
Стена пустеет.
Стыдясь,
с нее ускользает имя...
Страх вспыхивает, как авиационный бензин,
и все кончено между двоими:
грохот губит прощание на аэродроме,
реактивный вой загоняет клин в трещины
(об этом вскоре забывают все, кроме
расстающихся мужчины и женщины).

Есть тайны, которых не поверяют близким:
таковы умершие в нас.
Кладбище их затенено обидой.
Боишься пошевелить губами, повторяя тайные списки,
тебя прерывают,
а ты улыбаешься, не подавая виду.
(Так, наверно,
улыбалась Юдифь,
только что убившая Олоферна.)

Напрасны уроки.
Жизнь других учит бесстрашию,
мои мечты малодушны:
окно в белой стене,
цветник,
коляска.
Женщина с лицом, наклоненным, как колос,
(ее губы послушны),
ладони, на ласку отвечающие лаской,
и еще
мой прерывающийся от любви и волнения голос.

АГАРЬ

Прости меня, Агарь, за узкий твой Египет.
Я ветром прилетел со стаей кораблей
поднять тебя со дна,
но параллелепипед
твоей гробницы  — бездны тяжелей.

Усни, Агарь, под илом добросчастья,
блаженна будь в могучих племенах,
в Египте злом, где жирное у власти  —
благое солнце, добрый Тут Анах.

По барельефу с данями и ныне
тебя несут, как тучные хлеба...
Из ста веков блажений и уныний
пусти меня, голодного раба.

СУЛАМИФЬ

Закутанная,
ты дичишься стад, где пастухи развели костры.
Твое имя кроткое, легконогое, не из пугливых,
боится божеств огненных, мнимых,
чьи касанья остры
(эти искры когда-то были
жемчуга нитью в твоей расплетенной косе).

— Беги, сестра, возлюбленная.
Кудри мои в росе.

На ристалищах звездной пыли
Золу кострищ взметают
разбуженных стад копыта.

Слушай слово царя, Шуламита,
ласки мои мудры,
мне ведома тайна близнецов нерознимых.
Я помню:
пальцы твои
росой милосердия были на губах казнимых,
даром предвечной минуты.
Но человек перепутал дары,
руки сыновей перепутал.

Шуламита,
имя сестры,
которую пастухи унесли, закутав.

ДЖУЛЬЕТТА  — СТАРОСТЬ

Джульетта-старость.
Девичество морщин, бегущих добрым лугом
к глазам, чья мудрость робкая стыдится,
что минула гроза с ее испугом,
а счастье длится.
Старость-чистота.

Зовут ее любимые уста.
Джульетте в платьицах из няниного ситца
пришла пора блаженная влюбиться,
и, жалость к младшим испытав сполна,
благословить родимые места,
и друга встретить у того моста,
где зов его не даст остановиться
и опадет фата, как пелена...

Джульетта  — запредельная страна.

* * *

На тихие воды меня приводила,
как малое стадо.
Душе упоенной улечься при водах
хотелось.
Но ты запрещала: «Не надо,
не время!»  — просила.
И не в дуновениях тонких  —
твоих безрассудных приходах,
а в исчезновениях мудрых
была моя сила.

Сквозь тихие воды
касалась ты губ моих всплеском.
Шептала.
Но громкого алчет надсада,
и как же душе с ее ревностным, резким
при водах глубоких улечься?
Ты верно сказала: «Не надо».
Глубокому не уберечься.

...Глядится в свое отражение мудрое стадо,
за миг до того,
как по камню и соли растечься.

* * *

Лист-альбинос на коричневой хляби
навзничь, и вдовьи сережки на липе.
Пылкий озноб пробегающей ряби,
шишек ольховых лиловая кипень.

Сколько хмельного течет, недопито,
ах, как сосна разметалась над плёсом.
Разве не всякая птаха убита,
что ж эти зяблики звонкоголосы?

Берег торфянника, резанный острым,
и в бочаге по колено осинник.
Как же все небу осеннему просто,
и ни слезинки в глазах его синих.

Евгений Шешолин

ПАЛОМНИК В СТРАНУ ВОСТОКА

ГАЗЕЛЬ

Опять голодные грачи зачем?  —
Такие в трауре врачи зачем?

Я наизусть печалиться умею,  —
не надо больше, не учи,  — зачем?

Прозрачная стена крепка меж нами,  —
цветные шторы, кирпичи зачем?

Чернеет что-то впереди, как ночью;
ночь беспросветная в ночи зачем?

В две скважины смотрю в пустое небо,
точу я звонкие ключи зачем?

Ум утешает, сердце плачет кровью;
двум разлученным палачи зачем?

ПАЛОМНИК В СТРАНУ ВОСТОКА

Пирамида власти... Золотой, без берега, Нил...
К дому детства, от встречи немой, Иосиф вернулся!
Юная дочь чистых небес, тысячи лет назад
подведи брови тонкой сурьмой,  — Иосиф вернулся!

Из звездного колодца, в белоснежном плаще,
бесценных перлов с полной сумой Иосиф вернулся!

Вечность рыдает по мне! Вернется блаженный час!
Очи твои во сне! Боже мой! Иосиф вернулся!

ПО МОТИВАМ
ЮЙ СИНЯ

Сколько лет я в мечтах видел свет за туманной печалью,
но в полночную пору застигнут нежданной печалью...

Кто-то тихо поет за стеной, или кажется это?..
На столе распустились тюльпаны багряной печалью.

В черных лужах плывет молодой, опрокинутый месяц;
будто прошлая, тает весна с неустанной печалью.

Эта ночь как душа, эта ночь прямо в душу мне смотрит,  —
и прозрачен насквозь этот мрак, осиянный печалью.

Черный грех и печаль опечаленный жизнью находит,
но светло я печалюсь навеки мне данной печалью.

ГРИГОРИАНСКОЕ

Нет, он смотрел светло и ясно!
Нет, больно не было ему!
Мы так же, страху неподвластно,
пройдем сквозь боль по одному!

Нет в мире тех, чья суть ужасна!
Пронзи кинжалом взора тьму!
Так он смотрел,  — светло и ясно,  —
и больно не было ему.

РИПСИМЭ

Ни игрушкой дворцовой, ни храмом
быть она не хотела!..
О, зачем подарили боги
ей такое прекрасное тело?!.

Мимо пестрых еврейских лавок,
натыкаясь на всех, как слепая;
мимо наглых легионеров
все бежит, все бежит святая;

испугала старушку с внуком,
рассмешила, толкнув, солдата;
никуда, никуда не скрыться
от безумного взора Трдата!

О, зачем эти жесты, лица
прячут хитрость и выпад зверя?!  —
Не спасет, не спасет столица,
не поверит...

Вот и топот за нею сзади...
«Стой, ослушница, не надейся!»
И не славы, но неба ради.
Повели с опущенным взором
(а народ запомнил орлицей!)
и сожгли прекрасное тело...

Ни царицею, ни собором
не хотела быть, не хотела.

* * *

С. П.

Он командовать пехотой
мог бы у царя Тиграна,
он бы мог миниатюру
алой кровью расписать;
он достоин был погибнуть
в жарких ассирийских травах!..
Где он, юноша печальный,
из общаги на Лесном?

Где ты, чуткий, будто тополь,
и по-львиному ленивый
юноша тысячелетний
из страны сторожевой?
Джинсы шли тебе не хуже,
чем кольчуга перед битвой;
как-то с веком ты воюешь,
мой далекий Сурик-джан?

НАРЕКАЦИ

Как осенью томится спелый плод,
так он собой измучен.

Еще один неутоленный вздох
не выдохнув,
поймав почти руками,
так бережно, как полную воды
большую чашу, через сад
понес,
чтоб вылить в келье на страницу.

Теперь не сможет не услышать Бог,
и чудо Гаваона
Он повторит, и будет мир спасен...

Чиста, как свет, едина, будто вздох,
испив бессмертья, чистая страница
пред ним легла.

Спускались сумерки, и синий воздух
застыл, смущенный, в маленьком окне,
и кто-то разговаривал в его
душе,
но тихо, словно разбудить боялся,
и мир был нежен, будто колыбель ребенка...

Он спал легко, доверчиво и долго.

ФЕОДОСИЯ
Назире на стихотворение
О. Мандельштама

Окружена высокими холмами,
ты так во время солнечно открыта!
Здесь можно побеседовать с домами
и золото на кладбище зарыто!..

Мечеть мальчишек, несколько церквушек
уликами забвенья, без подкраски,
еще стена, изрытая из пушек,
и море,  — все такое же,  — как в сказке.

Здесь ум курчав и хоть куда направлен!
Здесь все  — грекосы на шальных моторках!
(Мне взгляд не по учету предоставлен,
и мысли вслух любого из которых

таким дождливым, но законным летом
с материка огромными кусками
пускали в самолеты по билетам
и порциями в солнце опускали.)

О, дорогая, доброго улова!
О, чудо-бабы с видящими ртами!
О, как бесстыдно пробегает слово
по мягкой, по украинской гортани!

Здесь и такому не заняться нечем,
а уж они тяжелыми роями!
И по-татарски нечего под вечер
бродить сухими, карими краями.

Идем туда, где очередь безмерна,
где взгляды Турции не достигают,
где дважды жизнь и трижды эфемерна,  —
ее как раз до сажи прожигают.

Идем туда пустым прекрасным пляжем,
идем туда, где много винограда!..
На полпути в песок веселый ляжем
на десять дней, и ничего не надо.

Не видеть мне пожизненно Афины,
и даже страшен этот черный гребень:
во мрак идут могучие дельфины...
Звезда мигает в обступившем небе

иль огонек ночного семафора?
И часто дышит яхта на приколе.
Тепло. Прощальный ветерок с Босфора.
И плыть нельзя, да только далеко ли?..

ФЕРГАНСКАЯ ДОЛИНА

Земля, где хан Гесэр когда-то проскакал,
даруя глаз разрез; страна  — горячий лал,
сатрапия Луны, вселенной посредине...
И снова, помолчав, хаджи и аксакал
заводит свой рассказ о Мекке и Медине...

Персидский ветерок, поджаренный песок,
зазнавшийся сапог и из Хафиза строчка...
Пусть сохнет роза губ, пусть на зубах песок,
все будет хорошо: придет домой Юсуп,
где бесконечный дождь и голубые кочки...

А в самом центре сна есть небольшой михраб,
и смотрит на него молящийся с любовью.
Я думал: отчего михраб сравнили с бровью
любимой,  — лишь успел по компасу араб
его расположить... И я взглянул под арку,

и мне в узоре Глаз открылся, многоок;
не раз я припаду к бесплатному подарку;
не сразу говори про замерший Восток!..
Запомнил я всего один сосуд глиняный,
и всюду шелестят зеленые знамена,

навьючены ослы, налился виноград;
что будет через день? Что было день назад?
При чем тут Тамерлан? При чем тут македонцы?
Созрели во дворе сухие кирпичи,
лепешки горячи, и только поперчи!  —

А глина так легка от голубого зноя,
а улица узка и щелию сквозною
уводит в свой кроссворд, как в караван-сарай.
Там молодой старик с глазами Авиценны,
там, словно плач зурны, смеются вязью стены.
И я там был, и я пивал там чай!

НОЧЬ В САМАРКАНДЕ

В мятную ночь Самарканда засну под урюком,
веря, что верит в Хафиза старик из мечети,  —
он посмотрел недоверчиво... я ли пытался
сонную бабочку ветхой глазури тревожить?..

Пусть мне приснится уснувшим заброшенным садом,
сладким редифом урючных закрученных строчек,
что и не снилось слащавым базарным торговцам!..
Я засыпаю с пыльцой бирюзовой на пальцах.

* * *

Боясь моргнуть гробница голубая
и плач зурны как струны на пчеле
сквозь стену тень неловко улыбаясь
проходит с попугаем на плече

Чужая неразменная монетка
истерлась в соль вкатилась в плоский дом
и вяжет рот надломленная ветка
и мальчик воду не несет со льдом

ТАМ

Небо в недалеких звездах,
слепомудрое зерно,
розовый от ласки воздух
и воздушное вино.

И в соленой, чистой пене,
нет, не помня обо мне,
ты осталась по колени
в набегающей волне.

Ты не мучаешь грехами,
ты железом не калишь,
ты певучими стихами
о влюбленных говоришь.

Ярче радость, слаще горе,
время вспять идет пешком,
лодка солнечное море
рассекает гребешком.

Между Скиллой и Харибдой
по лазурному руну,
между правдою и кривдой
в затонувшую страну...