Ольга КОПЫЛЕНКО (Алма-Ата)

НАЦИСТСКИЙ МИФ И ПСИХОЛОГИЯ МАСС

Само по себе уничтожение шести миллионов людей кажется деянием, превосходящим меру человеческого разумения. Оно поражает воображение и порождает тревожные вопросы о природе человека и общества. Холокост исследуют не только историки. Различные аспекты этой трагедии изучаются с точки зрения психологии личности и общества, социологии и политологии, философии и теологии как иудейской, так и христианской.

В начале 1933 года к власти в Германии пришла национал-социалистическая партия, лидером которой был Адольф Гитлер. Политическая платформа этой партии состояла из 25 пунктов, семь из которых относились к «решению еврейского вопроса». Двумя годами позже были приняты Нюрнбергские законы, гласившие, что каждый, в чьих жилах течет хотя бы четверть еврейской крови, недостоин быть гражданином Германии.

В ту пору в Европе, включая СССР, проживало приблизительно семь с половиной миллионов евреев. Лишь пятой части из них удалось пережить Катастрофу.

Уничтожение целого народа, рассеянного по всему континенту, было заранее тщательно спланировано. Тактику обмана жертв, технологию массового убийства разработали государственные учреждения. Народоубийство совершалось по приказу демократически избранного лидера, чья политика находила поддержку у большинства немцев. Да только ли немцев? Во многих странах убийства совершались с молчаливого согласия народов, среди которых евреи жили на протяжении сотен лет.

Ненависть вызывали не только евреи, но и всё, что они принесли миру за три с половиной тысячелетия своей истории. Вместе с народом уничтожались его книги, религия, культура, даже сама память о нем. Ликвидация евреев проводилась с научной скрупулезностью. Машина убийств ни для кого не делала исключений, с одинаковым равнодушием перемалывая взрослых и детей. Приведем цитату из обвинительного заключения Нюрнбергского процесса  — международного суда над нацистскими преступниками, который состоялся в октябре 1945 года.

Методы убийства и способы проявления жестокости были очень разнообразными. Применялись расстрелы, смерть через повешение, удушение газами, повышенная концентрация людей, систематическое недоедание, принуждение к непосильным работам, отсутствие медицинской помощи, побои, различного рода пытки и т. д. Нацистские убийцы безжалостно уничтожали детей вместе со взрослыми. Дети погибали вместе с родителями, группами и поодиночке. Их хоронили заживо, использовали для проведения опытов, выкачивали из них кровь для солдат немецкой армии. Заключали их в тюрьмы, в карцеры гестапо и концлагеря, где дети умирали от голода или в результате пыток и эпидемий.

Снова и снова мы слушаем рассказы тех, кому удалось спастись, рассказы очевидцев. Мы видели фотографии лагерей смерти, другие документы этого времени. Однако масштабы Катастрофы столь ужасающи, что человеческий разум отказывается верить в ее реальность. Подсознательно Катастрофа воспринимается как нечто невозможное, фантастическое  — даже теми, кто пережил ее. Об этом размышляет израильский генерал в отставке Гар-Эвен, один из старейших свидетелей Катастрофы: «Понять смерть  — значит не только познать ужас, который человек пережил в свои последние минуты, но также постичь смысл всей его жизни  — до той минуты, когда ее оборвала рука другого человека. Ведь, по словам мудрецов, жизнь человека  — это целый мир. Как же мы можем постичь внезапную насильственную гибель великого множества людей?»

Человеческая способность к сопереживанию имеет пределы. Но память о Катастрофе требует раздвинуть их. Как же нам, современникам, противостоять тому ужасу, которым веет на нас из прошлого? Ужасу человека на последнем пути, помноженному на шесть миллионов. Ужасу родителей, которые не в силах защитить своих детей. Ужасу детей, которых отрывают от родителей. Ужасу общества, стоящего на пороге уничтожения. Любого их этих ужасов достаточно, чтобы свести с ума. Поэтому мы никогда не сможем познать всего, что входит в понятие «Катастрофа». Ни одно слово не в силах передать смысл случившегося. Ни одно название не будет достаточно емким. Эмоционально и психологически Катастрофа останется запредельным понятием. Даже полностью распахнув свою душу, на грани срыва, мы способны впустить в себя лишь ничтожную толику ада. Бессильные пережить и прочувствовать, мы прибегаем к цифрам, и в этом есть нечто унизительное, подчеркивающее нашу неспособность прозреть и ужаснуться реальности происшедшего.

Мы говорим: «шесть миллионов евреев», как будто хотим поразить величиной числа. Но кто способен понять, что такое смерть полутора миллионов детей, у которых жизнь была впереди? Еврейская религия недаром запрещает пересчитывать людей, признавая за каждым человеком ту же уникальность и ценность, какой обладает мир в целом. В нацистском концлагере человека лишали имени, присваивая ему номер. Так человек превращался в безликое число и исчезал, когда его вычитали из общей суммы.

Богу понадобилось шесть дней, чтобы сотворить мир. Можем ли мы представить себе шесть миллионов миров, разрушенных Катастрофой?

Несмотря на все сказанное, неспособность в полной мере понять и прочувствовать случившееся не освобождает нас от обязанности изучать эту страшную страницу истории еврейского народа и всего человечества.

Велик соблазн вывести Катастрофу за рамки исторического процесса, объявив ее делом рук сумасшедших. Да, преступные цели убийц были лишены ясной логики, но убийцы шли к ним в здравом уме и с соблюдением строгого порядка. Те, кто стоял во главе всей операции  — Эйхман и подобные ему, — были ревностными исполнителями четко организованной акции. Если нацизм и являет собою безумие, то это безумие общечеловеческое, болезнь, от которой мир не застрахован и сегодня. Эта болезнь затаилась внутри каждого, суля легкое решение личных и общественных проблем. Для начала надо всего лишь персонифицировать причину своих несчастий: не собственная греховность, невежество, эгоизм и равнодушие превращают нашу жизнь в унылое прозябание, а «они», вот эти. Те, кто крадут наши деньги, подрывают мораль, разрушают наше общество. Избавившись от них, мы наконец станем свободными, гордыми и сильными.

Не станем. На пути преступления можно стать только преступником. Мы никогда не должны этого забывать.

Расизм и ксенофобия

В поговорку уже вошло отсутствие объективности в отношении к другим народам. Что ни день, в чужой национальности открываются все новые черты испорченности, жестокости, в то время как свой народ олицетворяет все самое хорошее и благородное. Каждое действие «чужих» оценивается по одному критерию, любой собственный шаг  — по другому. Даже их хорошие поступки считаются знаками особых дьявольских уловок, имеющих целью обмануть нас и весь мир, в то время как наши скверные поступки признаются необходимыми и оправдываются высшими, благородными целями, которым они служат. Если проследить отношения между народами, как и между индивидами, можно прийти к выводу, что объективность  — это исключение, а большая или меньшая степень нарциссизма — норма.

Э. Фромм

Мысль Э. Фромма очень хорошо выражает понятие «ксенофобии»  — болезненного неприятия чужого. Во все времена люди отмечали различия между разными этническими группами. Однако их волновали не сами эти различия  — им верилось, что внешнее сходство свидетельствует об особых качествах той или иной группы. В эпоху великих географических открытий были обнаружены новые континенты с непривычным климатом и ландшафтом. Флора и фауна их поражали своеобразием. Далекие земли населяли люди с иным цветом кожи, исповедовавшие непонятные религии, придерживающиеся незнакомых и странных обычаев.

Когда влекомый духом исследования европеец впервые столкнулся с богатством флоры и фауны далеких стран, у него возникло понятное стремление изучить происхождение и развитие видов животных и растений. Но этим дело не ограничилось. Натуралистические методы были перенесены на людей, и в XVIII веке были сделаны новые попытки классифицировать человеческие расы, описать их черты и особенности, а затем и проследить их возникновение. От классификации расовых признаков некоторые ученые перешли к их качественной оценке. В результате на какое-то время в европейской науке восторжествовало деление людей на «высшие» и «низшие» расы по анатомическим признакам. Эти признаки стали мерилом духовных, интеллектуальных и нравственных качеств, приписываемых их носителям.

В 1783 году швед Карл Линней опубликовал книгу «Система природы», в которой разделил человечество на четыре расы, описав не только их физические, но и нравственные черты. Позже было опубликовано еще несколько подобных сочинений. За основу классификации Линней и другие авторы неизменно принимали цвет кожи. Однако в 1829 году британский врач У. Эдвардс произвел научную революцию. Он доказывал, что самым достоверным признаком расы является размер и форма черепа. Такие признаки, как рост и цвет волос, играли в его теории важную, но все же второстепенную роль.

Эдвардс строил свою теорию не на голом месте. Свои выводы он основывал на популярной в начале века «науке об изучении человеческого черепа»  — френологии. Эта наука связывала интеллектуальные и душевные качества человека с формой его черепа. В 1893 году французский философ Альфред Фуйе предсказал, не осознавая трагическую истинность своего предвидения: «Люди еще будут убивать друг друга из-за разницы в один балл между их черепами».

В XIX веке появилась биологически обоснованная теория эволюции природы. Одним из первых эволюционистов стал французский биолог Жан-Пьер Ламарк, предположивший, что разнообразие видов живых существ есть результат их приспособления к окружающей среде. Взгляды Ламарка были поддержаны английским социологом Гербертом Спенсером, который распространил биологические закономерности на общественные процессы. Однако окончательно сформулировал и доказал теорию эволюции Чарльз Дарвин. Он сформулировал закон естественного отбора и закон борьбы за существование.

Биологические теории подлежат рассмотрению и оценке в рамках истории науки. Однако учение Дарвина породило так называемый «социальный дарвинизм», адепты которого считали, что, поскольку у эволюции нет границ, она продолжается и в человеческом обществе. И коль скоро это так, внутри современного человечества можно выделить расовые типы, подчиняющиеся закону эволюции. Высшие типы доминируют и вытесняют низшие. Колоссальные колониальные захваты той эпохи, казалось, подтверждали эту теорию. Белый человек победно нес свое «бремя» через все широты. Помимо колониализма, социал-дарвинизм оправдывал и войны. В них он усматривал продолжение биологической борьбы за существование. Природные явления не могут служить предметом моральной оценки. Поскольку насилие в отношениях между народами объяснялось эволюционным фактором, оно было объявлено естественным. А что естественно  — то законно.

Гуманизму социал-дарвинизм без труда нашел объяснение, объявив его уловкой аутсайдеров. Слабые люди, неспособные к героической борьбе за место под солнцем, прикрываются рассуждениями о добре и справедливости, чтобы обезоружить своих сильнейших соперников.

Когда европейцы открыли для себя санскрит и узнали о его близости к европейским языкам, возникла новая лингвистическая школа  — сравнительно-историческая. Англичанин Вильям Джонс, первым исследовавший санскрит, предположил, что у готского, индийского, древнегреческого, латинского и, возможно, древнеперсидского языка один общий предок. Тогда же был введен термин «индоевропейская группа языков». В 20-е годы XIX века исследователи индоевропейских языков начинают употреблять новый профессиональный термин — «ариец». В санскритских легендах этим словом обозначали древних завоевателей Индостана, и дословное его значение, по-видимому, — «хозяин», «аристократ» или «чистый», то есть отличающийся от аборигенов.

Принадлежность к той или иной расе долго ассоциировалась с национальной принадлежностью, хотя эти понятия принадлежат к разным сферам. Такое смешение позволило предположить, что все племена, говорящие на индоевропейских языках, состоят в кровном родстве. Так возник термин «арийские народы», хотя оставалось множество разногласий в том, какие именно народы считать арийскими.

Одним из сочинений, проложивших путь арийскому мифу, стала книга швейцарца Адольфа Пише «Индоевропейские источники, или Примитивные арийцы». В предисловии к этой книге автор утверждал, что в среде индоевропейцев существует «раса, которая с помощью высших сил будет властвовать над миром». Эта раса «выделяется красотой своей крови и интеллекта», доказательством чему служит «богатство гармонии и совершенство структуры ее языка».

Антропология, биология и лингвистика  — с помощью трех этих наук нацизм обзавелся понятийным аппаратом, позволившим ему выстроить квазинаучные мифологемы, без которых в нашу эпоху немыслима никакая массовая идеология.

Религиозный и нацистский антисемитизм

Фундаментальная причина антисемитизма  — это то, что сделало евреев евреями, а именно их религия, ее идеи и ценности. С самого зарождения народа Израиля его существование стало вызовом другим народам, чью языческую культуру и верования иудаизм отрицал беспощадно, в любых ее проявлениях. Высшей целью еврейского предназначения, смыслом богоизбранности Израиля было исправление мира, погрязшего в идолопоклонстве, «тиккун олам». Древняя жажда исправить мир, кощунственный, с точки зрения язычников, вызов их кумирам, провозглашение своей избранности  — все это не раз служило поводом для напряженности между евреями и неевреями.

На протяжении тысячелетий антисемитизм оставался религиозным явлением. Для еврея существовал простой способ избавиться от гонений  — достаточно было принять господствующую религию. Но нацизм, верный духу своего времени, был не традиционной религией, а националистической идеологией. Поэтому и в своем главном враге он видел носителя не религиозного, а национального начала, питавшего ненавистную «еврейскую» идеологию. Сменить национальность еврей не мог, следовательно, он должен был умереть.

По сути, очищение от «еврейской скверны» разыгрывалось в знакомом жанре языческой мистерии. Но мистерия эта разыгрывалась в эпоху, когда религию сменила наука и массовая идеология. И потому действующие лица были облечены не в монашеские рясы и доспехи крестоносцев, а в академические мантии и эсэсовские мундиры.

Клейма «низшей расы» не могло смыть ничто, кроме смерти. Именно поэтому «хороший еврей  — это мертвый еврей».

Если проанализировать арсенал антисемитизма, окажется, что за столетия он не претерпел коренных изменений. Вот главные приемы, состоящие на вооружении антисемитов с глубокой древности.

1. Измышления  — предъявление обвинений в вымышленных преступлениях (например, евреев обвиняли в ритуальных убийствах, в употреблении христианской крови, в отравлении колодцев, из-за чего якобы возникали эпидемии).

2. Обобщение  — перенос на весь народ отрицательных, часто преувеличенных, черт отдельных личностей («все евреи хитрые, изворотливые, мигом тебя облапошат»).

3. Чрезмерная требовательность  — евреев обвиняют в том, что не служит поводом для обвинения других народов (например, в торгашестве, оборотливости, умении «делать деньги»).

Приписывание другому тех или иных черт или свойств оказывает на него деформирующее давление, о котором писал известный еврейский публицист Ахад-Гаам:

Одной из важнейших сил в жизни общества является «общее мнение». В глазах толпы нет большего авторитета. Если весь мир верит, что это так, — это на самом деле так. Влияние «общего мнения» настолько сильно, что человек, против которого оно направлено, не в состоянии ему противостоять. Если «весь мир» говорит о ком-то, что он обладает незаурядными способностями, что он великий праведник или что ему присущи еще какие-то черты, неважно, положительные или отрицательные, он в конце концов обнаружит в себе эти черты, даже если раньше он не подозревал о них. Влияние общего мнения не имеет границ. Оно может привести к изменению характера человека и к развитию тех черт, какими «весь мир» наделил его.

Видя в евреях источник всех зол, антисемиты на свой лад «воспитывают» их.

Нацизм и психология масс

Поражение в Первой мировой войне и тяжкий кризис, охвативший вслед за этим Германию, создали благодатную почву для роста национализма, вместе с которым усилился и антисемитизм. Жажда национального реванша взошла на антисемитской закваске и дала густую коричневую пену, из которой явился Гитлер.

Выходец из мелкобуржуазной среды, Адольф Гитлер до войны жил в Вене, столице Габсбургской империи, раздираемой национальными конфликтами. Националистические антисемитские взгляды будущего фюрера сформировались не без влияния личных неудач. Надежды Гитлера стать великим художником рухнули, когда его не приняли в Венскую академию художеств. С началом войны Гитлер, разделявший пангерманские идеи, вступил в немецкую армию. Он воевал на Западном фронте и дослужился до звания ефрейтора. Революция в Германии и отречение кайзера от престола глубоко потрясли его. Он остался служить в армии и попал в Мюнхен, где общался со многими солдатами и офицерами, враждебно относившимися к только что установившемуся в Баварии социалистическому строю. Гитлер служил в отделе пропаганды и принимал участие в местной политической жизни. Он начал посещать сборища маленькой националистической партии. Демобилизовавшись в апреле 1920 года, будущий фюрер быстро пробился в ряды ее руководства.

Основой пропаганды, принесшей Гитлеру успех, был антисемитизм. Он обвинял евреев во всех бедах, постигших Германию. Евреи устроили революцию 1918 года, они разложили немецкую армию, спровоцировали экономический кризис и содействовали подписанию несправедливого Версальского мирного договора. Гитлер утверждал, что Веймарская республика фактически управляется евреями.

Идеологию гитлеровской партии питали расистские теории, о которых речь шла выше. В книге «Майн кампф» (1923) Гитлер писал, что евреи недостойны гражданских прав, а немцы, «высшая раса», раса господ, вправе поработить другие народы. Немцы нуждаются в «жизненном пространстве» и поэтому имеют право силой отобрать у соседних государств необходимые территории. Расизм служил оправданием нацистской политики экспансии на Восток, оправдывал подготовку к новой войне и планы порабощения славянских народов. Что касается евреев, то, по мнению Гитлера, они не просто принадлежали к «низшей расе», а вообще не являлись людьми. Полмиллиона немецких евреев, искренне считавших себя патриотами Германии, превратились в мишень яростной антисемитской пропаганды. И это несмотря на то, что сто тысяч немецких евреев сражались за Германию на фронтах Первой мировой войны и двенадцать тысяч из них погибли. Однако Гитлер не придавал этому никакого значения. Он считал лояльность немецких евреев притворством, маскирующим их стремление просочиться к самому сердцу германской нации, чтобы завладеть им. Поэтому он резко возражал против ассимиляции, быстро размывавшей немецкую еврейскую общину, и против смешанных браков, весьма распространенных среди евреев Германии. Гитлер считал себя посланником высших сил, призванным спасти мир от «еврейского засилья». Намеренная дегуманизация образа еврея подготовила почву для физического уничтожения носителей этого образа, для «окончательного решения еврейского вопроса».

Чтобы претворить свои планы в жизнь, Гитлеру требовалось захватить власть. Он сформировал отряды штурмовиков (СА), которые собирался использовать в уличных боях с политическими противниками. Гитлер рассчитывал сначала захватить власть в Мюнхене, а оттуда двинуться на Берлин. Но мюнхенский путч провалился, и в 1924 году Гитлер был арестован и приговорен к пяти годам тюрьмы. Однако отсидел он в действительности всего десять месяцев. За это время Гитлер понял, что прийти к власти в послевоенной Германии возможно лишь легальным, демократическим путем. На выборах 1928 года нацистская партия набрала всего 2,6% голосов. Но уже через год в стране разразился страшный экономический кризис. Безработица достигала огромных размеров. Начались уличные волнения. В этой обстановке нацисты уверенно набирали силу. Гитлер обещал стране мир, стабильность, всеобщую занятость и процветание. На выборах 1932 года нацисты получили 37,3% голосов и заняли в рейхстаге 230 депутатских кресел из 647. Несмотря на то, что Гитлеру не удалось добиться абсолютного большинства, президент Германии фельдмаршал Гинденбург поручил ему сформировать правительственный кабинет. 30 января 1933 года Гитлер стал канцлером Германии. С его помощью партнеры по коалиции рассчитывали связать руки левым, в то же время контролируя действия национал-социалистов. Увы, политики совершили грубый просчет. Недооценка мощи национал-социалистического движения обернулась катастрофой и для них.

Разумеется, нацизм возник в Германии не на пустом месте. Он имел глубокие исторические, культурные и идейные корни. Но этого еще не достаточно, чтобы объяснить, как одержимый маниакальными идеями человек стал вождем просвещенной европейской нации, как ему удалось повести за собой великую страну, которую он, как и следовало ожидать, привел на край пропасти. Немецкий народ дал миру великих мыслителей и гуманистов. Прославленные немецкие университеты и гимназии воспитали не одно поколение дисциплинированных, уравновешенных, здравомыслящих и законопослушных людей. Немецкая рассудительность, сдержанность, интеллектуализм немецкой культуры  — все это никак не способствовало превращению нации в послушное орудие авантюристов, апеллировавших к инстинктам толпы. Как же такой народ поддался грубой демагогии, позволил манипулировать собой, позволил втянуть себя в новую мировую войну, когда еще не зажили раны минувшей?

Некоторый свет на этот феномен проливает известный труд Г. Ле Бона «Психология масс».

«Уясним себе еще раз положение вещей: если бы психология, наблюдающая склонности и исходящие из первичных позывов импульсы, мотивы и намерения отдельного человека, вплоть до его поступков и отношений к наиболее близким ему людям, полностью свою задачу разрешила и все эти взаимосвязи выяснила, то она внезапно оказалась бы перед новой неразрешенной задачей. Психологии пришлось бы объяснять тот поразительный факт, что этот ставший ей понятным индивид при определенном условии чувствует, думает и поступает совершенно иначе, чем можно было бы от него ожидать, и условием этим является его включение в человеческую толпу, приобретшую свойство ”психологической массы“. Но что же такое ”масса“, чем приобретает она способность так решающе влиять на душевную жизнь отдельного человека и в чем состоит душевное изменение, к которому она человека вынуждает? Ответить на эти вопросы  — задача теоретической массовой психологии».

«В психологической массе самое страшное следующее: какого бы рода ни были составляющие ее индивиды, какими схожими или несхожими ни были бы их образ жизни, занятия, их характер и степень интеллигентности, одним только фактом своего превращения в массу они приобретают коллективную душу, посредством которой они совсем иначе чувствуют, думают и поступают, чем каждый из них в отдельности чувствовал, думал и поступал бы».

В массе, по мнению Ле Бона, стираются индивидуальные достижения отдельных людей, и тем самым исчезает их своеобразие. Общее бессознательное проступает на первый план, гетерогенное тонет в гомогенном. Как отмечает в своих «Психологических этюдах» З. Фрейд, «сносится, обессиливается психическая надстройка, столь различно развитая у отдельных людей, и обнажается (приводится в действие) бессознательный фундамент, у всех одинаковый».

Ле Бон констатирует, что у индивидов в толпе появляются новые качества, которыми они не обладали прежде, и ищет причины этого в трех разных моментах.

1. «В массе, в силу одного только факта своего множества, индивид испытывает чувство неодолимой мощи, позволяющее ему предаться первичным позывам, которые он, будучи одинок, вынужден был бы обуздывать. Масса всегда анонимна, и тем меньше она дает индивиду повода для самообуздания. В пучине анонимности и коллективной безответственности масс совершенно исчезает чувство ответственности, которое в обычных условиях сдерживает индивида».

2. Вторая причина  — заражаемость  — также способствует появлению у масс специальных признаков и формированию их направленности. Заражаемость есть легко констатируемый, но необъяснимый феномен, который следует причислить к феноменам гипнотического рода. В толпе заразительно каждое действие, каждое чувство, и притом в такой сильной степени, что индивид очень легко жертвует своим личным интересом в пользу интереса общего. Это вполне противоположное его натуре свойство, на которое человек способен лишь в качестве составной части толпы.

3. Третья, и притом важнейшая, причина обусловливает у объединенных в массу индивидов особые качества, совершенно противоположные качествам изолированного индивида. Это качество  — внушаемость. Заражаемость является лишь последствием внушаемости. Здесь важна личность манипулятора, гипнотизера. Сознательная личность теряется, воля и способность различения отсутствуют, все чувства и мысли ориентированы в направлении, указанном гипнотизером. Таково приблизительно и чувство индивида, принадлежащего к психологической массе. Он больше не сознает своих действий. Под влиянием внушения он в непреодолимом порыве приступит к выполнению определенных действий. И это неистовство у масс еще непреодолимее, чем у загипнотизированного, так как равное для всех индивидов внушение возрастает в силу взаимодействия.

Итак, главные отличительные признаки индивида, растворенного в массе, таковы:

• исчезновение сознательной личности, преобладание бессознательной личности;

• ориентация мыслей и чувств в общем для всех направлении вследствие внушения и заражения;

• тенденция к безотлагательному осуществлению внушаемых идей.

Индивид в толпе не является больше самим собой, он стал безвольным автоматом. Масса, пишет Ле Бон,

«…легковерна и чрезвычайно легко поддается влиянию, она некритична, неправдоподобного для нее не существует. Она думает образами, порождающими друг друга ассоциативно и не поверяемыми разумом на соответствие действительности. Чувства массы очень просты и сильно преувеличены. Массе неведомы сомнения и неуверенность».

Так как масса не сомневается в причинности или ложности чего-либо и при этом сознает свою громадную силу, продолжает Ле Бон, она столь же нетерпима, как и подвластна авторитету. Она уважает силу, доброта же представляется ей разновидностью слабости. От своего героя она требует силы, даже насилия. Она хочет, чтобы ею владели и ее подавляли, жаждет бояться своего господина. При совместном пребывании индивидов в массе у них пропадают все индивидуальные тормозящие моменты и просыпаются все жесткие, грубые, разрушительные инстинкты, дремлющие в отдельной особи как пережитки первобытных времен. Ле Бон отождествляет коллективную душу толпы с душой примитивного человека.

Масса очень легко подпадает под поистине магическую власть слов, которые способны вызывать в ее душе бури или же эти бури укрощать. И, наконец, массе не свойственна жажда истины. Она требует иллюзий, без которых не может существовать.

Может показаться, что все сказанное выше было написано на основе наблюдений за эпидемией коричневой чумы, поразившей Германию. Но это не так. Труд Ле Бона написан раньше.

Многие психологи, анализируя личность Гитлера, указывают на то, что в его поведении и поступках ярко проявлялась паранойя, достигшая апогея в отношении к еврейству. Однако, разумеется, не те или иные патологические свойства определили место Гитлера в истории. Успех имело его обращение к инстинктам толпы, к ее антисемитским настроениям, часто подсознательным. Это позволило Гитлеру разжечь массовый психоз у одной из самых культурных наций мира и при содействии части других европейских народов осуществить в небывалых масштабах свои апокалиптические замыслы  — вплоть до физического истребления европейского еврейства.

Разумеется, причины успеха Гитлера заключены не в его патологии, а в патологии масс. Его паранойя оказалась удивительно созвучной злу, жившему в сердцах людей. Гитлер апеллировал к толпе. И в этом тысячеглавом звере он сумел вызвать глубокий резонанс, пробудивший подавленное, скованное культурными императивами зло. Вера в Гитлера позволяла человеку сбросить иго своей индивидуальности, освобождала от ответственности за совершенные поступки. Свободу воли индивидуума, поднятую на щит немецкой философией, немцы сложили к ногам бесноватого фюрера, разрешившего их от бремени человеческого облика.

Жертвы и палачи

Концлагеря, создание которых было начато сразу же после прихода нацистов к власти, ярко отражали облик тоталитарного государства. Они являлись неотъемлемой частью его идеологической и организационной сущности, служа важным оружием власти.

В эти лагеря нацисты заключали всех, кто, по их мнению, являлся их противником. Пользуясь универсальным ярлыком «враг народа», они лишали свободы и прав любого человека, подходившего, с их точки зрения, под это определение. В лагерях царил режим террора, основанный на бесчеловечном отношении к заключенному, на садистской жестокости, при полном бесправии заключенного и подавлении его личности  — абсолютном, беспредельном, без капли жалости, понимания, милосердия или сочувствия к боли и горю человека. Все это нашло отражение уже в одном из первых лагерей  — Дахау. Нацисты обращались с заключенными с невероятной и изощренной жестокостью, их зверства не имели границ. Единственным пределом считалась воля палача, его сила, мера его терпения. Заключенный, входивший в ворота лагеря, лишался всего  — начиная с его личного имущества, включая очки и вставные зубы, и кончая органами его тела. Нацистам и их помощникам разрешалось делать с заключенными в лагере абсолютно все: мучить их, как вздумается, заставлять голодать, бить, убивать, не будучи обязанными держать ответ перед кем бы то ни было. У заключенного же не было никаких прав. Ему было запрещено все: с утра до ночи его уделом были одни только непрекращающиеся страдания и унижения.

Наш рассказ об ужасах Катастрофы был бы неполным, если бы мы не попытались взглянуть на ад изнутри. Один из основоположников гуманистического психоанализа Виктор Франкл, автор книги «Человек в поисках смысла», сам бывший заключенный, так пишет о психологии жертвы:

«Все, что не имело отношения к усилиям человека выжить и к его усилиям помочь выжить своим ближайшим товарищам, теряло всякое значение. Все было принесено в жертву во имя этой цели. Душевные потрясения, выпавшие на долю людей, приводили к тому, что в своем смятении человек утрачивал точку опоры и все его моральные принципы ставились под сомнение. В том мире, в котором он существовал, жизнь и достоинство человека больше не имели никакой цены; в этом мире человек был лишен собственной воли и подлежал уничтожению (но прежде его следовало эффективно использовать  — то есть выжать до последней капли его физических сил); в таком мире в итоге личные моральные ценности утрачивали всякое значение. Заключенный концлагеря, который не в силах был сделать последнее усилие во имя сохранения своих нравственных принципов и своего достоинства, в конце концов терял ощущение самого себя как человеческой личности, как существа мыслящего, свободного духовно и сознающего собственную человеческую ценность. В таком состоянии он воспринимал самого себя как частицу огромной массы людей: существование его скатывалось до уровня существования скота. Людей перегоняли, как скот, с места на место; иногда собирали всех вместе, а иногда разъединяли, подобно стаду овец, лишенных разума и собственной воли. Со всех сторон их окружали своры собак, прекрасно обученных всевозможным способам садистских пыток. Стадо неустанно подгонялось спереди и сзади при помощи окриков, пинков и побоев. А нас, стадо, заботили лишь две вещи: как увернуться от ужасных собак и каким образом добыть хоть немного еды. Подобно перепуганным овцам, сбивающимся в кучу посреди стада, точно так же каждый из нас пытался попасть в середину общей людской массы. Это увеличивало наши шансы спастись от ударов охранников, шагавших по обеим сторонам колонны, спереди и сзади нее. Место посередине имело еще одно преимущество: оно давало нам укрытие от жестокого ветра. И потому заключенные, попросту говоря, бросались в толпу людей в отчаянной попытке спастись. Делалось это автоматически в каждом из подразделений. Но в некоторых случаях эта попытка осуществлялась сознательно, являя собой пример одного из важнейших законов самосохранения: не выделяться! Заключенные всегда изо всех сил старались не обращать на себя внимания эсэсовцев.

Из опыта лагерной жизни мы видим, что человек свободен в выборе своих действий. Имеется множество примеров, среди них примеров истинного героизма, которые доказывают, что можно пересилить равнодушие и переступить через злобу. Человек способен сохранять последние остатки своей нравственной независимости и свободомыслия даже при таком ужасающем угнетении души и тела.

Мы, прошедшие через концлагеря, помним тех, кто переходил от барака к бараку, подбадривая остальных, делясь с ними своим последним куском хлеба.

То, как они выносили свои страдания, служило примером силы человеческого духа. Именно в этой нравственной свободе  — той свободе, которую никто не в силах отнять у человека, — и заключается цель и смысл жизни.

Подобно тому, как прилюдно отправлялись естественные надобности, так же публично выставлялась и нагота. В лагерь следовало входить нагишом, более того  — не только раздетыми и разутыми, но и с обритыми головами и телами. Наверное, точно так же поступают или поступали с новобранцами, прибывшими в казарму; однако в лагере всех брили каждую неделю, а нагота была общей для всех и выставлена на всеобщее обозрение. Это повторялось каждый раз и преследовало определенную цель. Это тоже было насилием, и его мотивировали необходимостью (ведь ясно, что для того, чтобы помыться или пройти медосмотр, необходимо раздеться), но в данном случае зло заключалось в чрезмерной и излишней многократности телесного обнажения. В течение дня в лагере заставляли раздеваться бессчетное количество раз: для проверки на вшивость, для обыска, для осмотра на выявление чесотки, для утреннего умывания. И, кроме того, для периодических селекций, на которых «комиссия» решала, кто еще способен работать, а кого следует уничтожить. Нагой и босой человек чувствует себя так, как будто у него обнажены нервы и сухожилия, — он представляет из себя беззащитную добычу. Та грязная одежда и грубые башмаки на деревянной подошве, которые выдавались заключенным, были хотя и слабой, но защитой, и без них нельзя было существовать. Человек, лишенный одежды и обуви, превращается в собственных глазах из человеческого существа в червя  — голого, медлительного, поверженного на землю. Он сознает, что в любой миг может быть раздавлен. Именно потому, что лагерь является отлаженным механизмом, цель которого заключается в превращении нас в животных, — именно поэтому нам нельзя становиться животными. Даже в таком месте можно выжить: чтобы рассказать об этом другим, чтобы оставить свидетелей того, что здесь происходило. А для того, чтобы выжить, необходимо спасти главное  — сохранить свой человеческий облик».

Мы постарались понять, как люди превращались в жертв. Но не менее важен другой вопрос: как другие люди превращались в палачей? Как почтительные сыновья, любящие мужья, заботливые отцы становились эйхманами и докторами менгеле? Что позволяло им наглухо отгородиться от страданий тех, кого они мучили, истязали, убивали? Как любовь к близким, к детям, к домашним животным могла сочетаться с невероятной жестокостью по отношению к заключенным? Исчерпывающий ответ на этот вопрос не под силу психологу. И все же попробуем пролить некоторый свет на эту проблему, обратившись к работе известного американского психолога, профессора Стенфордского университета Филипа Зимбардо. Всемирная известность пришла к Зимбардо в начале 70-х годов в связи с его знаменитым «тюремным экспериментом». Чтобы проверить, как влияют на личность ее социальные роли, ученый организовал своеобразную игру «в тюрьму». Двадцать четыре студента, добровольно согласившиеся участвовать в эксперименте, были по жребию разделены на «тюремщиков» и «заключенных» и стали выполнять эти роли в оборудованной на факультете «тюрьме». Вначале все было откровенно условно. Но уже на второй день молодые люди начали играть всерьез. «Заключенные» предприняли попытку бунта, после чего «тюремщики» применили силу. Это разобщило первых и сплотило вторых. «Заключенные» почувствовали себя одинокими, униженными и подавленными, а некоторые «тюремщики» стали не только наслаждаться властью, но и злоупотреблять ею. На шестые сутки эксперимент был прекращен, потому что все были травмированы и даже сам Зимбардо почувствовал, что начинает принимать интересы своей тюрьмы слишком всерьез.

Требования социальной роли оказались сильнее, чем моральные императивы и представления индивида о самом себе. Одним из самых жестоких «тюремщиков» оказался тихий и застенчивый парень: ему казалось, что «заключенные» над ним смеются, и именно это побуждало его к строгости, из которой вырастала ненависть.

Мы видим, как под влиянием социальной роли, социальной ситуации резко меняются мысли, чувства и поведение. Для участия в эксперименте были отобраны люди с нормальными показателями по всем предъявленным им психологическим тестам, однако, проведя всего несколько дней «в тюрьме», они начали вести себя странным, ненормальным образом. «Надзиратели», поначалу просто властные, стали относиться к своим «заключенным» жестоко, порой садистски. «Заключенные» реагировали на эту демонстрацию власти дезорганизацией поведения, ощущением беспомощности и в конце концов  — тупой покорностью всем требованиям. Эксперимент, рассчитанный на две недели, пришлось прервать из-за происшедшей в «тюремных» условиях драматической трансформации личности и моральных ценностей испытуемых. Как же стало возможным, что эти люди, распределившие роли «надзирателей» и «заключенных» по жребию, так легко перевоплотились в них? Ведь их никто к этому не готовил. Что же говорить о ситуации реальной тюрьмы, реального концлагеря.

Высокий уровень социализации, свойственный немецкому народу, обернулся своей изнанкой. Приняв из рук Гитлера преступную социальную роль, исполнители его воли сами легко становились злодеями.

Участниками эксперимента Зимбардо были молодые американцы, воспитанные в духе свободолюбия и независимости, гуманизма и уважения к правам человека. Что же говорить об обществе, еще не до конца освободившемся от оков тоталитаризма, об обществе, в котором не окружены достаточным уважением важнейшие гуманистические ценности, где ослаблены устои закона и расшатана народная нравственность? Появись завтра новый Гитлер и брось он свой клич темным силам, в которых нет недостатка, что станет с этим обществом, за кем оно пойдет?

Тревожно становится на душе, когда оглядываешься вокруг, когда заглядываешь в собственную душу. Кажется, что фашизм осужден и скомпрометирован навсегда. И в то же время ясно видишь, что в любую минуту он может воскреснуть. И тогда общество снова разделится на палачей и жертв, не оставляя иной альтернативы.

ЛИТЕРАТУРА

1. Аб Мише. Черновой вариант. Иерусалим, 1994.

2. Архив гетто. Изд-во «Массуа», 1995.

3. Вичев В. Мораль и социальная психика. М., 1978.

4. Борьба за выживание в концлагерях. Изд-во «Массуа», 1995.

5. От антисемитизма к Катастрофе. Изд-во «Массуа», 1995.

6. Зимбардо Ф. Застенчивость. M., I991.

7. Катастрофа европейского еврейства. Части 1-6. Открытый университет Израиля.

8. Lucy S. Dawidowieh. A Holocaust Reader, 1976.

9. Lucy S. Dawidowieh. The War against the Jews. 1933-1945. 1986.

10. Неизвестная Черная книга. Иерусалим; Москва, 1993.

11. Полторак Д. И. История Холокоста 1933-1945. М.,1995.

12. Тринадцать бесед о еврействе. Тель-Авив, 1993.

13. Телушкин И. Еврейский мир. Иерусалим; Москва, 1992.

14. Прайгер Д., Телушкин Д. Почему евреи? О причинах антисемитизма. 1983.

15. Фромм Э. Искусство любить. M., I990.

16. Фромм Э. Психоанализ и религия // Сумерки богов. М., 1989.

17. Фрейд 3. Психоаналитические этюды. Минск, 1991.

18. Франкл В. Человек в поисках смысла.