"Вести",
28 апреля 2005 г.

Враг у ворот.
Юбилейные размышления

Дов Конторер

Продолжение. Начало в номере «Вестей» от 21.04.2005

Выше был отмечен лишь один из аспектов системной заинтересованности Запада в уравнивании коммунизма с нацизмом. Этот аспект может быть назван «внутренним», то есть относящимся к тому, кем хотелось Западу видеть своих врагов и союзников в послевоенный период, когда идеологическая и политическая конфронтация с Советским Союзом вышла на первый план. Другой аспект, «внешний», носил сугубо функциональный характер и состоял он в том, что либерализм не имел достаточных собственных ресурсов для противостояния коммунизму. Единственным источником их пополнения или, точнее, качественного усиления оказался после 1945 года фашистский фактор.

Данный тезис требует хотя бы краткого объяснения. Дело в том, что классический коммунизм являлся для либерализма альтернативным направлением того же самого проекта модерн, к которому принадлежал и он сам. Тупиковым, плохим направлением, но – того же самого исторического проекта, родившегося в постхристианском (и потому уже христианском) контексте европейской духовной эволюции. Другими словами, для Запада, как для системы, коммунизм, по-своему развивавший импульс Нового Времени и эпохи Просвещения, представлялся и был иносистемой. В то же время фашизм и, в особенности, нацизм, провозглашавший фундаментальный отказ от проекта модерн через апелляцию к «примордиальной традиции» и атаковавший религию Откровения как смертоносный корень модернистского зла, составляли для Запада антисистему.

При этом своими «издержками» и крайними формами модерн, несомненно, пугал европейских консерваторов. Коммунизм, как иносистема, предъявлявшая мощный в те годы software красной идеи и постоянно растущий hardware РККА, бросил нешуточный вызов Западу. Страх перед этим вызовом обусловил на определенном этапе известную снисходительность демократий по отношению к фашизму. Ллойд-Джордж открыто говорил в британском парламенте о возможности использовать Третий рейх для борьбы с Советским Союзом. Британская королевская семья вела с нацизмом бурный роман, ставший в какой-то момент скандальным и стоивший короны Эдуарду VIII. Вооруженное столкновение коммунизма с фашизмом на испанской земле вызвало острый раскол во Франции в 1936-1939 гг. Ватикан в течение долгого времени демонстрировал примечательную терпимость в отношении нацистской Германии, несмотря на откровенно антихристианский, неоязыческий пафос гитлеризма и его нескрываемую враждебность к католикам.

Можно сказать, что к идее стратегического партнерства с нацизмом – против СССР – тяготели в тридцатые годы влиятельные общественные силы во всех демократических странах, включая США. Тем не менее, представляется вполне закономерным тот факт, что в ситуации окончательного выбора Запад пошел по пути стратегического партнерства с Советским Союзом – против гитлеровской Германии. Система и иносистема объединили свои усилия в битве с антисистемой, отрицавшей ценностный смысл европейской истории на уровне глубочайших ее оснований. Этот выбор отлился в чеканную формулу Уинстона Черчилля, перечеркнувшую предвоенные колебания Запада: «Любой человек или государство, которые борются против нацизма, получат нашу помощь. Любой человек или государство, которые идут с Гитлером, – наши враги».¹

Нужно вспомнить, что речь, Черчилля, в которой прозвучали эти слова, была произнесена вечером 22 июня 1941 года и начиналась она так: «Нацистскому режиму присущи худшие черты коммунизма. У него нет никаких устоев и принципов, кроме алчности и стремления к расовому господству. По своей жестокости и яростной агрессивности он превосходит все формы человеческой испорченности. За последние двадцать пят лет никто не был более последовательным противником коммунизма, чем я. И я не возьму обратно ни одного своего слова».

Далее Черчилль сказал: «Но все это бледнеет перед развертывающимся сейчас зрелищем. Прошлое с его преступлениями, безумствами и трагедиями исчезает. Я вижу русских солдат, стоящих на пороге своей родной земли, охраняющих поля, которые их отцы обрабатывали с незапамятных времен. Я вижу их охраняющими свои дома, где их матери и жены молятся – да, ибо бывают времена, когда молятся все, – о безопасности своих близких, о возвращении своего кормильца, своего защитника и опоры. Я вижу десятки тысяч русских деревень, где средства к существованию с таким трудом вырываются у земли, но где существуют исконные человеческие радости, где смеются девушки и играют дети. Я вижу, как на все это надвигается гнусная нацистская военная машина с ее щеголеватыми, бряцающими шпорами прусскими офицерами, с ее искусными агентами, только что усмирившими и связавшими по рукам и ногам десяток стран. Я вижу также серую вымуштрованную послушную массу свирепой гуннской солдатни, надвигающейся подобно тучам ползущей саранчи. Я вижу в небе германские бомбардировщики и истребители с еще незажившими рубцами от ран, нанесенных им англичанами, радующиеся тому, что они нашли, как им кажется, более легкую и верную добычу. За всем этим шумом и громом я вижу кучку злодеев, которые планируют, организуют и навлекают на человечество эту лавину бедствий».

Днем раньше, 21 июня 1941 года, Черчилль сказал за обедом, что нападение Германии на Россию является теперь неизбежным и что, по его мнению, Гитлер рассчитывает заручиться сочувствием капиталистов и правых в Англии и в США. Личный секретарь премьер-министра Колвилл отметил в связи с этим следующее высказывание Черчилля: «Гитлер... ошибается в своих расчетах. Мы окажем России всемерную помощь... то же самое относится и к США». Далее Колвилл приводит еще один эпизод: «После обеда, когда я прогуливался с Черчиллем по крокетной площадке, он вернулся к этой теме, и я спросил, не будет ли это для него, злейшего врага коммунистов, отступлением от принципа. Черчилль ответил: «Нисколько. У меня лишь одна цель – уничтожение Гитлера, и это сильно упрощает мою жизнь. Если бы Гитлер вторгся в ад, я по меньшей мере благожелательно отозвался бы о сатане в палате общин».

* * *

Итак, Запад выбрал тогда свой образ того, что хуже любого ада: свою онтологическую противоположность. Многие до сих пор уверены в том, что Черчилль ошибся, отклонив предложение Гесса, и сожалеют о несостоявшемся союзе Запада с Гитлером против большевиков. Равным образом, в России имеются люди, горько сожалеющие о том, что Сталин не сумел как следует договориться с Гитлером о совместной борьбе с «атлантистами». Отметим, со своей стороны, что метафизическим и политическим языком такого союза мог быть только фундаментальный антисемитизм. Именно поэтому антисемитизмом всегда чреват крайний, тотальный, бескомпромиссный антикоммунизм, с присущим ему обличением «ялтинских хищников» и т.п. Подтверждения данному тезису мы находим сегодня во множестве – в риторике руководителей некоторых государств, возникших на руинах коммунистического проекта, в торжественных шествиях ветеранов ваффен-СС по улицам Риги, в регулярных выхлопах антисемитского смрада на западе Украины.

Можно было бы поставить вопрос о том, кто был иносистемой и кто антисистемой для коммунизма, кто – для нацизма. Теоретические спекуляции здесь возможны любые, но мы обязаны все же отметить: а) одним лишь сходством режимов и политических практик при попытке ответить на этот вопрос руководствоваться невозможно; б) необходимое в данном контексте сравнение идеологий не должно сводиться к поверхностным рассуждениям следующего типа: «разницу между нацизмом и коммунизмом составляло лишь то, что у одних была избранная раса, а у других – избранный класс»; в) реальная, состоявшаяся история, в которой нацистская Германия развязала против коммунистического СССР войну на уничтожение, объективно является в этом споре решающим аргументом.

В каком-то смысле с позиций сегодняшнего дня, зная о характере актуальных процессов в Европе, легче «настроить компас», который точно укажет на антисистему нацизма. Всем понятно, что Евросоюз не хочет и не может сегодня интегрировать Россию – если Россия остается Россией, то есть не отказывается от надежды сохранить (или обрести) свою идентичность и не поддается попыткам расчленить ее на удобоваримые для европейского чрева куски регионов. Точно так же – и тем более – не мог Гитлер «интегрировать» Советский Союз в покоренное им пространство Европы. Соответственно, у Гитлера не было иного выбора, кроме как уничтожить СССР или погибнуть.

Аналогичным образом стоял вопрос для Советского Союза, хотя лично Сталину нацизм, по всей вероятности, импонировал какими-то своими чертами. Но эмоции Сталина, при всем их значении, не были единственным фактором, определявшим судьбу и политику огромной страны. Фактически СССР не мог присмотреть себе место в управляемом Гитлером мире. И у него тоже не было иного выбора, кроме как уничтожить нацизм или погибнуть.

Европа Гитлера приняла, заключив, что не так страшен черт, как его малюют. Оказалось, что жить под Гитлером можно сносно и даже культурненько. Нужно только послать своих полицейских, чтобы те собрали еврейских детей на велодром в Париже или в другое подходящее место, откуда их заберут в душегубку аккуратные немцы. Получалось, что черт – в основном для евреев, то есть, вроде бы, уже и не черт, а вполне себе конструктивный политик мирового масштаба. Успокоив себя таким образом, многие европейцы нашли изысканный вкус в грязи, слизанной ими с германского сапога. На почерпнутых в этой грязи бактериях взошла целая идеология европейского единства перед лицом большевистской опасности. «Вместе с твоими европейскими товарищами под знаком СС ты победишь!» – гласила в те годы надпись на адресованном французам мобилизационном плакате.²

Безусловно, для Запада решался тогда вопрос о том, что счесть своей антисистемой, пределом своего отрицания. Но выбор такого рода никогда не бывает обращен только вовне. Встретившийся с гитлеризмом Запад выбирал себя – свою душу, свою идентичность. Благодаря решимости У. Черчилля, сумевшего правильно соотнести коммунизм, который он ненавидел, с нацизмом, который он возненавидел еще сильнее, этот выбор был сделан от имени Запада англосаксонскими странами. Но у Советского Союза даже и выбора не оказалось. Его столкновение с гитлеровской Германией, которая неумолимо превращалась в консолидированную и интегрированную на соответствующей основе Европу, было исторически неизбежным.

Сделав свой выбор, Запад определился внутренне очень существенным образом. Именно поэтому к началу холодной войны в самом либерализме, понимаемом здесь как идейная парадигма принятой на Западе системы правления и политической культуры, не было достаточных внутренних запасов пламенного антикоммунизма. Таких, что позволят молниеносно создать новый образ врага.

В разрушенной послевоенной Европе искали не только специалистов по производству баллистических ракет, но также спецов по борьбе с коммунизмом. Настоящими специалистами в этой области были чаще всего фашисты. Когда к ним обращались за помощью, они, как истинные знатоки своего дела, говорили американцам: «Если вы хотите победить коммунизм в Европе, вам нужно сначала победить его у себя дома, в Нью-Йорке и Вашингтоне». Опять же, как истинные знатоки, они могли объяснить заинтересованной публике, что коммунисты – это прежде всего евреи. «Хотите бороться с коммунизмом? Боритесь. Мы вот тоже боролись, да вы сами же нам и помешали».

Нет нужды говорить о том, что значительная часть радикальной левой на Западе в самом деле была еврейской. Можно рассуждать о ментальных причинах этого феномена как об имманентно присущих ассимилированному еврейству, но не следует забывать и о том, что евреям не было оставлено в тех условиях иной позиции, иного политического дискурса. Договориться с Гитлером могли все, кроме евреев. Многие, включая влиятельных представителей консервативной европейской элиты, пытались – и договаривались. Соответственно, кровным еврейским делом становилась поддержка антагонистической по отношению к Гитлеру силы, даже если этой силой был сталинский Советский Союз.

Поражаясь сегодня чудовищным текстам Лиона Фейхтвангера, мы не можем забыть, чт? искал великий писатель в Москве 1937 года. Просматривая еврейские биографии героев «Красной капеллы», не можем не знать, чт? побуждало этих людей к каждодневному смертельному риску. Еврейские физики в США, родившиеся в этой стране или бежавшие туда от нацизма (Роберт Оппенгеймер, Эдвард Теллер, Ганс Бете, Лео Сциллард, Евгений Вигнер, скрывавший еврейское происхождение своей матери Клаус Фукс и женатый на еврейке Энрико Ферми) были настолько напуганы Гитлером, что их отмобилизованным гением практическая задача расщепления атома была решена с двадцатилетним, как теперь утверждают, опережением естественных темпов развития науки.

Но и в самих США были значительные силы, искавшие союза с нацизмом. Евреи и там оказывались на стороне, которая тяготела к противоположному полюсу политического притяжения, то есть к СССР. И если мы понимаем, что Запад, сделав свой выбор в пользу союза с коммунизмом против нацизма, определился внутренне очень существенным образом, то тем более должны понять силу связей, возникших тогда у еврейства с красной идеей. Порвать эти связи уже на следующий день после уничтожения Третьего рейха, было, конечно же, невозможно. Потребовалась серия антисемитских процессов в послевоенном СССР и в управляемых из Москвы странах Восточного блока, с сопровождавшей расстрельные приговоры вакханалией в прессе и с обновленной версией кровавого навета в виде «дела врачей», чтобы в отношениях между евреями и коммунизмом пролегла глубокая трещина.

Автор этих строк склоняется к мысли о том, что бесславный конец коммунистического проекта предопределила явная фашизация советского строя в 1948-1953 гг. Именно она лишила этот проект подпитки интеллектуальной еврейской энергией внутри СССР и поддержки еврейских союзников извне. В предложенном здесь контексте данный тезис не так уж важен, и кто-то сочтет его доказательством априорной, мистической веры автора в силу библейского обещания: «И Я благословлю благословляющих тебя, а проклинающего тебя прокляну, и благословятся тобой все племена земные».³ Пусть так. С тем, что в отношениях между евреями и коммунизмом в результате объявленной Сталиным борьбы с «безродными космополитами» пролегла глубокая трещина, спорить, надеюсь, не станет никто.

Одним из первых осознал глубину этого разлома Давид Бен-Гурион. Еще в ходе Войны за независимость, когда решался вопрос о том, быть или не быть только что провозглашенному Государству Израиль, он расформировал подразделения Пальмаха, лучшие тогда в израильской армии, но находившиеся под доминантным идеологическим влиянием сталинистской партии МАПАМ. Это решение было принято Бен-Гурионом в тот момент, когда среди ультраправых, в организации ЛЕХИ, наметился переход ведущих идеологических кадров на просоветские позиции. И в то самое время, когда Ицхак Шамир сочинял статьи, восхвалявшие «страны народной демократии», Бен-Гурион уничтожал военную силу, которая, как он считал, могла угрожать ему путчем в случае значительного сближения Израиля с Западом.

Но политическая дальнозоркость Бен-Гуриона была едва ли не уникальной. В 40-е и 50-е годы прошлого века радикальная, просоветски настроенная часть левого движения на Западе оставалась в значительной мере еврейской. Таким образом, слова нанятых в послевоенной Европе учителей, этих опытных борцов с коммунизмом, казались американцам весьма убедительными. И именно поэтому период маккартистской реакции в США носил столь выраженный антисемитский характер.

Достаточно вспомнить, что по делу Юлиуса и Этели Розенбергов впервые в истории США смертный приговор за шпионаж был вынесен в мирное время, впервые – гражданским лицам и впервые – женщине. При этом Этель Розенберг, как точно теперь известно, не совершала того преступления, в котором ее признали виновной. Знаменитый процесс «голливудской десятки» сопровождался раскрытием псевдонимов и разоблачительной публикацией еврейских фамилий в американской прессе. Джон Рэнкин, один из ведущих членов Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности, охотно информировал сограждан о том, что подлинная фамилия Дэнни Кэя – Каминский, Эдварда Робинсона – Голденберг и т.д. Происходило все это в те же самые годы, когда советская пресса «срывала маски» с театральных критиков, режиссеров, публицистов, артистов, врачей еврейского происхождения.

* * *

Необходимо понять, сколь существенным был момент еврейской солидарности в мотивации тех, с кем решили бороться на Западе по рецептуре отобранных в послевоенной Европе специалистов. Александр Феклисов, состоявший сотрудником Амторга в Нью-Йорке и курировавший Розенберга по линии советской разведки, выпустил несколько лет назад книгу своих мемуаров. В ее первом, французском, издании внятно проговариваются некоторые вещи, смазанные затем при публикации книги на русском языке. В частности, там отмечается обсессивное восприятие Холокоста, которое было присуще Юлиусу Розенбергу. Встречаясь с Феклисовым в годы войны, он часто говорил о происходящем в Европе истреблении евреев. При этом Розенберг постоянно возвращался к мысли о том, что только Россия по-настоящему воюет с нацистами. Этот момент в его мотивации осознавался Феклисовым как важнейший, хотя, казалось бы, у экзальтированного американского коммуниста могли быть и другие мотивы для сотрудничества с советской разведкой.

О тайных связях, которые поддерживал с СССР Роберт Оппенгеймер, в Америке до сих пор говорят неохотно. Но, судя по воспоминаниям Павла Судоплатова, Оппенгеймер дважды встречался в 1941 году, накануне начала практических работ по созданию американской атомной бомбы, с советским разведчиком Григорием Хейфецом, состоявшим вице-консулом в Сан-Франциско. Хейфец был человеком поистине незаурядным. «Находясь на нелегальном положении в Германии, он окончил Политехнический институт в Йене и получил диплом инженера, – пишет о нем Судоплатов. – Хейфец как еврей рисковал в Германии головой, но его темная кожа позволила ему использовать фальшивые документы студента-беженца из Индии, обучающегося в Германии». Беседы Хейфеца с Оппенгеймером неизменно касались нависшей над миром угрозы фашизма и положения евреев в СССР.⁴

В Кремле адекватно оценивали мотивацию ведущих ученых, отдававших все свои силы работе по созданию атомного оружия в США и одновременно состоявших в связи с советской разведкой. К проходившему в 1946 году в Москве совещанию по проблеме атомного оружия спецслужбами были подготовлены краткие характеристики на основных научных сотрудников Манхэттенского проекта. В этом ответственном совещании ожидалось участие Сталина, и составлявшиеся характеристики должны были дать указание на основной побудительный мотив того или иного ученого. Об Оппенгеймере в справке МГБ говорилось: «американский еврей, связан с нелегальной ячейкой компартии США». О Клаусе Фуксе, чье еврейское происхождение обычно замалчивается, – «немецкий еврей».⁵ Кстати, именно Фукс предоставил Советскому Союзу технологию производства взрывателя для плутониевой бомбы (в более точном виде, чем Дэвид Гринглас, работавший техником в Лос-Аламосе и ставший затем главным свидетелем обвинения по делу Розенбергов).

Сегодня многим трудно понять глубину этих связей, имевших, помимо пикантного спецслужбистского выражения, еще целый ряд аспектов, проявлявшихся в политической и культурной деятельности еврейской левой на Западе. Нам настолько ясен антисемитский характер политики Сталина в послевоенные годы и настолько отвратителен его облик циничного деспота, что понять, каким образом еврейская солидарность побуждала кого-то поддерживать СССР и, тем более, работать на его спецслужбы в то страшное время, многие просто не могут. Наверное, это и в самом деле невозможно – без ясного осознания того, чем был нацизм и чем стало бы для евреев такое решение Запада, которым не гитлеровская Германия, а сталинский Советский Союз был бы определен в качестве антисистемы.

Быть может, сегодня, в связи с наблюдаемым натиском нацифицированного ислама, это будет проще понять, позволив себе умеренную фантазию. Попробуем вообразить исламизированную Европу, с которой США решили установить отношения стратегического партнерства на базе совместного противостояния общему врагу. Достаточно очевидно, что «общим врагом» оказались бы в этом случае Израиль и Россия, буде последняя не капитулировала бы сразу, убоявшись неравной борьбы.

Даже сегодня, при наличии у Государства Израиль какой-никакой стратегической опции и при сравнительно высоком уровне политической активности американского еврейства, этот сценарий ужасен. Ужасен именно потому, что он предполагает глубокое перерождение общества в самих США и во всякой другой стране, которая согласилась бы воспринять фундаментальный антисемитизм в качестве понятийного языка своего сближения с исламом. А на иных основаниях сближение невозможно, поскольку антисемитизм составляет сегодня сущностную сердцевину нацифицированного ислама, самый внятный и неразменный код его идентичности.

Именно таким образом эволюционировали в 30-е и 40-е годы страны Европы, оказавшиеся в числе союзников Гитлера. Ни одно из них не могло построить этот союз без адаптации антисемитизма в свою государственную политику. В Великобритании к такому же партнерству с нацистами стремились лорд Галлифакс, герцог Гамильтон, герцог Кентский – все эти родовитые и могущественные консерваторы, с которыми даже Черчилль не решился вступить в открытую политическую борьбу, хотя их действия приобрели в 1940-1941 гг. недвусмысленные признаки государственной измены. Галлифакса отправили послом в Вашингтон, Гамильтона «отмазали» от участия в заговоре в обмен на приватное покаяние, герцог Кентский погиб в таинственной авиационной катастрофе.

И не было Израиля. И было невероятно робким американское еврейство, вокруг которого, понятые и принятые респектабельным обществом, кликушествовали «серебрянорубашечники», куклуксклан, коалиция America First, Германо-Американский союз, поклонники Чарльза Линдберга и преподобного Кофлина. Вышедшая только что книга Лорела Леффа «Похороненные «Таймс»: Холокост и самая важная газета Америки»,⁶ довела наконец до общественного сознания тот факт, что в годы Второй мировой войны газета «Нью-Йорк таймс» последовательно замалчивала Катастрофу европейского еврейства.

В 30-е годы ее еврейский издатель Артур Хайс Сульзбергер отказывался публиковать письма читателей, рассказывающие о росте антисемитизма в гитлеровской Германии. При этом он утверждал, что таким образом избавляет себя от необходимости публиковать ответные письма антисемитов. Еврейских беженцев из Германии редакторы «Нью-Йорк таймс» называли исключительно «германскими беженцами». В первые годы войны газета опубликовала десяток редакционных статей, добиваясь от Конгресса разрешения на въезд в Америку для британских детей, но она ни разу не провела аналогичной кампании в защиту европейских евреев. Повествуя о зверствах нацистов в отношении христианских народов, «Нью-Йорк таймс» аккуратно обходила молчанием тему еврейского геноцида. Лишь в 1944 году, когда к этой теме обратилась наконец остальная американская пресса, принадлежавшее Сульзбергеру издание позволило себе вспомнить о том, против кого направлена своим острием расовая политика Гитлера.

Разумеется, многое в данном случае определили личные качества издателя «Нью-Йорк таймс», отрекшегося от своего народа. Сульзбергер принадлежал к унитарной церкви и полагал еврейское происхождение случайным фактом своей биографии. Но был в его поведении и другой мотив – подлый, отвратительный страх, столь очевидный нам с сегодняшнего расстояния. И, не желая прощать этот страх Сульзбергеру, мы все-таки понимаем, что он не был совсем уж надуманным и беспричинным. Те, кого так боялся издатель «Нью-Йорк таймс», пользовались в американском обществе немалым влиянием.

В 1944-1945 гг. могло показаться, что причины этого страха навсегда остаются в прошлом. Но уже вскоре после войны против общего врага, превратившего еврейский народ в свою главную жертву, войны, в которой евреи возложили все, что могли на алтарь победы, США и СССР оказались схожим образом заражены вирусом гитлеризма.

Мы, конечно, не можем сопоставить масштабы и остроту антисемитских репрессий в этих странах. В Америке на эшафот взошли два человека, причем все-таки связанных с атомным шпионажем, тогда как в СССР еврейских писателей и членов Еврейского антифашистского комитета безвинно расстреливали десятками – на фоне остервенелых публикаций такого характера, что рядом с ними кажутся мелкой гнусностью «разоблачения» Рэнкина. И, тем не менее, нужно признать, что этот недолгий период почти узаконенного антисемитизма так сильно напугал американских евреев, что ими на протяжении десятилетий практически не поднимались болезненные вопросы, связанные с использованием бывших нацистов спецслужбами США, иммиграцией в Америку военных преступников и вхождением некоторых из них в круги американской элиты.