Шолом-Алейхем

Накануне швуэс я выпросил у мамы, царство ей небесное, разрешение одному сходить за город, нарвать и принести зелень к празднику. И мама отпустила меня одного за город -- нарвать и принести домой зелень к празднику. Да будет ей за это земля пухом.

Настоящим можно назвать только такое путешествие, которое человек совершает один, без товарищей и без всяких помех. Я один, сам по себе, вольная птица в большом просторном мире. Надо мною вся огромная голубая ермолка, именуемая небом; мне одному светит прекрасная царица дня, именуемая солнцем; ради меня одного собрались здесь, на широком поле, все эти певцы, свистуны, прыгуны; для меня одного распустилась ароматная роза, раскрылся долговязый, рыжий подсолнух, все поле расцвечено и усыпано чудесными творениями природы. Никто не стесняет меня, не мешает мне, никто, кроме бога, меня не видит, и я могу делать что хочу: пожелаю-пою красивую утреннюю песнь; захочу-буду кричать не своим голосом, надрываться; вздумается мне-сложу руки трубой и сыграю "трубача"; а то могу повалиться, как есть, на зеленую травку и кататься, как жеребенок, с боку на бок... Кто мне может указать? Я никого не слушаю! Я свободен! Свободен!

День был такой теплый, солнце так прекрасно, небо так чисто, поле так зелено, а на душе так хорошо, что я позабыл, где нахожусь и зачем пришел, и представил себе, что я здесь властелин, принц; что все это поле, насколько глаз хватает, со всем, что на нем, и даже кусок голубого неба над ним, -- все это принадлежит мне, я здесь единственный хозяин, один я имею право всем распоряжаться, и больше никто. И как властелину, которому все принадлежит и подчиняется, мне хочется проявить свою власть, свою силу и мощь-делать все, что могу и хочу...

Во-первых, мне нравится вот этот долговязый в рыжей шапке (подсолнух), который вдруг обретает в моих глазах облик врага, некоего Голиафа. А все остальные растения с подпорками и без подпорок (бобы и фасоль) -- это явные враги, это филистимляне, которые поселились здесь, на моей земле, -- кто их звал сюда? А те, низенькие, толстые, в зеленых малахаях, что густо сидят у самой земли (капуста), -- что здесь делают? Эти, чего доброго, напьются, и натворят тут бед... Пуская убираются к чертям-не нужны они мне здесь! И пробуждаются во мне злые мысли, дикие инстинкты, меня охватывает какое-то странное чувство мести, и я начинаю мстить врагам, -- да как еще мстить!

Были у меня с собой прихваченные для работы инструменты: ножик с двумя лезвиями и меч, хоть и деревянный, но острый.

Меч этот остался у меня с полу праздничного дня "лаг-боймер". И хотя с этим мечом я и мои товарищи ходили за город на войну, я могу вам побожиться (можете поверить мне без божбы), что ни одна капля крови пролита не была. Это было оружие такого рода, которое военные люди носят в мирное время. Никаких, мол, признаков войны хоть и нет, все же, на всякий случай, пусть будут наготове сабли, ружья, пушки и орудия, кони, солдаты, -- дай бог, чтобы не потребовалось, как говаривала моя тетка Этл, когда варила малиновое варенье...

Всему свету известно, что во время войны стараются попасть в старшего, в офицера. Если можно попасть в генерала, -- еще лучше: тогда солдаты поневоле валятся, как солома. Так что вас не будет удивлять, что я первым делом напал на "Голиафа" треснул его мечом по рыжей башке, а потом несколько раз сзади, -- и злодей рухнул во весь свой рост к моим ногам. Затем я уложил еще нескольких здоровенных злодеев, вырвал палки из их рук и забросил ко всем чертям. А толстых коротышек, что в зеленых малахаях, я взял в работу на особый лад: кого мог, обезглавил, остальных растоптал ногами, изничтожил!

Во время войны, когда кровь разгорячится и входишь в раж, -- рубишь почем зря! Проливая кровь, забываешь и не знаешь, на каком ты свете. Тогда не смотришь ни на старшего, ни на слабую женщину, не жалеешь малых детей, и кровь, кровь льется, как вода... Я, когда напал на врага, вначале не чувствовал в себе такой злобы, как после нескольких крепких ударов, нанесенных противнику. Но чем дальше, тем больше я распалялся, сам в себе разжигал охоту к бою, вошел во вкус, и такой охватил меня экстаз, такое озлобление и жестокость, что я стал крошить и уничтожать все, что попадалось на глаза, и больше всех страдала от меня "мелочь"-молоденькие, круглые арбузики, пузатенькие кабачки, крошечные огурчики, только что показавшиеся на плетнях, с желтыми пупырышками, -- все они еще больше раздражали меня своей покорностью и хладнокровием. И я им так надавал, что они помнят меня: я срубал головы, распарывал животики, рвал пополам, крошил, разбивал, колотил, бил насмерть... Ума не приложу, откуда во мне взялось столько злости! Ни в чем не повинные картошечки, сидевшие глубоко в земле, я выкопал и доказывал им, что от меня не спрячешься!.. Молодой чеснок и зеленые луковки я вырывал с корнями, редиски летели у меня, как галушки, и да накажет меня бог, если я полакомился хотя бы кусочком редьки, потому что я хорошо помнил слова из "Сказания": "А к добыче рук своих не допустили", -- евреи не грабили... Поминутно возникал передо мной соблазн и внушал мне попробовать луковку, чесночок, но тут же я вспоминал и слова и напев, с которым их читают... И я не переставал бить, колотить, рубить, крошить, уничтожать, убивать, резать на куски молодых и старых, больших и малых, богатых и убогих без всякой жалости...

Наоборот, мне представлялось, что я слышу их крики, плач и мольбу, но меня это ничуть не трогало! Поразительно! Я, который видеть не мог, как режут курицу, как дерут кошку, как обижают собаку, как бьют лошадь, -- мог оказаться таким тираном, таким жестоким?! Месть! Я с вами рассчитаюсь! За все, за все вы ответите мне! Ой! Что это?! Гвалт! Спасите! Кто держит меня за ухо?..

Два основательных тумака сзади и парочка пламенных оплеух спереди в одно мгновение отрезвили меня, и я увидал перед собою знакомую личность, -- готов поклясться, что это был баштанщик Охрим.

Баштанщик Охрим издавна арендовал баштан, огород или бахчу у нас за городом. То есть он арендовал десятину земли и на ней разводил огород, сажал арбузы и дыни, огурцы и картофель, лук и чеснок, редиску и прочую зелень и не плохо зарабатывал на этом.

Откуда я знал Охрима? Он с нами имел дела, то есть он одалживал у мамы деньги каждый год перед пасхой, а к осенним праздникам начинал понемногу выплачивать свой долг. Деньги записывались на левой стороне переплета маминого толстого молитвенника (там велась вся бухгалтерия) : в сторонке для Охрима отводилось место, особый счет, и записывалось крупными буквами: "Счет мужика Охрима". А дальше шел самый счет: "От Охрима-рубль. От охрима еще рубль. От Охрима-два рубля. От Охрима-полтинник. От Охрима-мешок картошки". И так далее. И хотя мама была не богачиха, вдова с детьми, и жила на "проценты", она у Охрима никогда не брала процентов: он платил овощами-иногда побольше, иногда поменьше. И никогда мы с Охримом не ссорились.

Если выдастся урожай, он сам насыпал нам полный погреб картошки и огурцов на всю зиму. А если, бывало, не уродится, он просит маму: "Не выбачай, Аврумиха, бо не вродылось!"-то есть: "Не обижайся, Аврамиха, потому что не уродилось!" И мать прощала ему долг и наказывала, чтобы в будущем году он не был свиньей. Так-таки, бывало, и скажет:

- Гляди ж, Охриму-серде, як бог даст на той год, шоб ты не був свинья!..

- Добре, Аврумиха, добре! -- отвечал Охрим и сдерживал слово: первый зеленый лук, первый молодой чеснок он приносил нам.

Первая молодая картошечка, первый зеленые огурчики всегда бывали у нас раньше, чем у богачей. И я не раз слыхал от наших соседей и соседок, что вдвое живется вовсе не так плохо, как она говорит.

"Смотрите, несут ей прямо в дом всякого добра..." Я, разумеется, немедленно докладывал об этом матери, и она их основательно проклинала:

- Соли бы им в глаза, камней на сердце! Кто завидует, пусть сам не имеет! Желаю им на будущий год мои достатки!

И конечно, я тут же передавал соседкам все, что пожелала им мама... Те за такие пожелания готовы были маму растерзать и назвали ее так, что мне было стыдно слушать... Меня это очень задело, и я тут же сообщил об этом матери. Мать угостила меня двумя пощечинами и велела мне больше не разносить такого рода "подарки" от одного к другому... Пощечины заставили меня поплакать, но слово "подарки" не выходило у меня из головы: я не понимал, почему мама называет это "подарками"?

Для меня бывало праздником, когда я издали завижу Охрима в огромных сапожищах и в толстой, белой и теплой шерстяной свитке, с которой он не расставался ни зимой, ни летом. Я знал, что Охрим несет нам полный мешок овощей, и я, бывало, бегу на кухню сообщить маме, что Охрим пришел.

Вообще, должен признаться, что между мною и Охримом существовала некая тайная любовь, симпатия, которую словами не выразишь. Мы почти никогда не говорили друг с другом, во-первых, потому что я не понимал его языка, а он-моего (то есть я-то его понимал, а он меня-дудки!), а во-вторых, я стеснялся: Охрим такой большой, -- как мне разговаривать с ним? И я прибегал к помощи матери. Она была моим толмачом.

- Мама, спроси у него, почему он мне не приносит вишни?

- А где ж он возьмет тебе вишни? На баштане вишни не

растут.

- Почему на баштане нету вишни?

- Потому что на баштане нет вишневых деревьев.

- А почему на баштане не растут вишневые деревья?

- Почему, почему, почему... Дура ты стоеросовая! --

отвечает мама и отпускает мне пощечину.

- Аврумиха, не бей дитыну! -- говорит ей Охрим, заступаясь за меня.

Вот какой человек был Охрим, и сейчас я оказался у него в руках.

Надо понимать, что дело было так: Охрим, когда пришел и увидел такое разорение у себя на баштане, не сразу сообразил, что происходит. Увидав меня, орудующего мечом во все стороны, Охрим мог подумать обо мне бог знает что: нечистая сила, оборотень, наваждение... Наверное, он несколько раз перекрестился. Подойдя поближе и увидав, что работает так усердно еврейский мальчик, да еще с деревянным мечом в руках, он ухватил меня за ухо, да так ловко, что меня к земле прижало, и я стал кричать не своим голосом:

- Ай! Ай! Ай! Кто это меня за ухо тянет?

И лишь потом, после добрых тумаков и пощечин, которыми меня угостил Охрим, мы повстречались с ним глазами, узнали друг друга и оба были ошарашены и лишились языка.

- Аврумихина дитына?! -- вскрикнул Охрим и перекрестился. Он стал осматривать все, что я здесь натворил, каждую грядку, каждый клочок земли, и так у него защемило сердце, что на глаза навернулись слезы. Он стал против меня, сложил руки на животе и тихо спросил:

- За що?

- То есть за что мне это?..

И только теперь я понял, что я натворил и кому причинил такие убытки. Я и сам задавал себе тот же вопрос: "За что? За что?.."

- Ходим! -- сказал Охрим и взял меня за руку.

Я от страха пригнулся к земле, подумал, что вот-вот Охрим меня изуродует. Но Охрим меня не тронул. Он только держал меня за руку, но так крепко, что у меня глаза на лоб вылезали, и вел меня домой, к маме. Он рассказал ей все и передал меня в ее руки...

Рассказать вам, что я получил от мамы? Описать вам ее испуг, ее гнев и как она ломала руки, когда Охрим рисовал ей со всеми подробностями разгром, который я учинил на баштане? Охрим не поленился, взял палку и показал маме, как я размахивал своим мечом во все стороны, как я рубил и крошил, колол и топтал ногами, выкапывал из земли картошку, ломал плети и уничтожал молоденькие огурчики... И за что? За что?

- За що, Аврумиха, за що?

Больше Охрим говорить не мог: его, видимо, душили слезы. Должен вам, ребята, сказать всю правду: я предпочел бы быть избитым руками Охрима тому, что я получил от мамы до швуэс и от ребе после праздника... А позор, который я потом терпел круглый год от моих товарищей по хедеру! Они присвоили мне замечательное прозвище: "Баштанщик", "Иосл Баштанщик"! Прозвище это оставалось за мной чуть ли не до самой моей свадьбы...

Вот как я ходил рвать зелень к празднику.