ПОДБОРКА УЧЕНИЧЕСКИХ РАССКАЗОВ И СОЧИНЕНИЙ ПО ТЕМЕ КАТАСТРОФА
Когда сгорела логика
КОГДА СГОРЕЛА ЛОГИКАПольша — это жзвачки, Лёлик и Болик. Польша — не птица и не заграница. Польша — это Лех Валенса. Польша — это дешево и русские бандиты. Сартр: Польша — одна большая могила. Гуманизм и вера в светлое будущее умерли не столько в Германии, сколько в Польше. Есть такое понятие: “наркоман, временно не принимающий наркотики”. Лишь через 10 лет опийный наркоман — не наркоман. Не могу представить себе срок давности для Польши, искрещенной нацистской символикой и вышвырнувшей остатки своих евреев в 1968. “В Освенциме сгорела логика” — было написано на одной розовой книжке. “Там, где сжигают книги, будут жечь и людей” — угадал Гейне. Чем дальше займутся те, кто сжег логику? Самое скверное, что прошло всего 50 лет. И сказать, что люди изменились в лучшую сторону — язык не повернется. Освенцим. Врезалось в память сочетание ослепительно-изумрудной зелени тополей и насыщено-голубого неба, которое живет два-три весенних дня. Тополей, нам сказали, раньше не было, самой травы тоже. Узники, вид которых отказываются передать даже смутные фотографии, видели в лучшем случае небо. Подметенные дорожки, клумбочки и удобные автостоянки производят впечатление некого адского Диснейленда. Ничего зловещего не осталось даже в единственной сохранившейся газовой камере. Может быть, из-за обилия пожилых благообразных американцев (некоторые в ковбойских шляпах). Уровень самоубийств среди охранников был выше, чем среди заключенных. Множество охранников по-прежнему бродят среди нас. “Ночной Портье”. Соседний город до сих пор называется Освенцим, и соответствующего размера неоновые буквы украшают вокзал. Как там с вечерними развлечениями, интересно? Майданек. Снова бараки музейного типа. Говорят, когда человек умирает, его фотографии меняются. Фотографии из концлагерей все почему-то очень нечеткие. Сегодня нет недостатка в литературе на тему “Холокост придумали евреи”. Я готов понять авторов — нельзя почитать Гитлера, увидев 800 тысяч пар обуви, пережившей тех, кто ее носил. Когда-то гигантские кочаны капусты, вымахавшей на человеческих удобрениях, потрясли всю Европу. Из любой точки Майданека видны: огороды, домики и клозеты, вплотную подобравшиеся к нестрашной колючей проволоке. Люди гуляют с собачками, молодежь целуется с головокружительным риском хлопнуться прямо в кучу сгоревших костей. Кладбища. Совсем разрушенные, как в Кельцах, и в прекрасном состоянии, как в Варшаве. Иврит на уцелевших надгробиях и дороги, мощеные надгробными плитами с еврейских могил. Был ли в истории более унизительный символ? Обычно через дорогу от еврейского — католическое кладбище, похожее на декорацию к печальной красивой сказке. В Польше нет ничего прекрасней и ухоженней католических кладбищ. Кто видел, тот поймет... Гетто. Концлагеря сохранились и в наши дни, и обнесенный колючей проволокой барак куда более привычное зрелище, чем перегороженная стеной улица. Стена гетто. С одной стороны — синие трупы, с другой — вечеринки с танцами и граммофонами. Можно ли представить блокадный Ленинград, а через дорогу — столицу искусств Вену, например? Это длились не два дня, а годы. Осажденный умирающий город — уже много тысяч лет как не новость, но вот уличная толпа, столики кафе и кинематограф в 10 метрах от ада? Польша — необыкновенно религиозная страна. По воскресеньям у костелов собираются толпы нарядных прихожан.
Польша — это жзвачки, Лёлик и Болик. Польша — не птица и не заграница. Польша — это Лех Валенса. Польша — это дешево и русские бандиты. Польша — одна большая могила. “Это не для передавания” — сказал 92-летний сторож еврейского кладбища. Так можно было назвать и всю статью. Это “не для передавания” и не для понимания. Логика сгорела в газовых печах. Можно лишь уяснить себе сухой набор фактов: оперируют же математики понятиями вроде 4-мерного пространства. Но понять, представить себе этого нельзя. Нам не следовало плакать, поскольку слезы — признак слабости, а мы должны быть сильными — по крайней мере здесь, в Польше.... Еще нам не следовало плакать потому, что слезы — это слишком интимно. Ведь Холокост — не проблема всех евреев. Холокост у каждого свой, собственный, и им трудно и не хочется делиться. Мы мало обсуждали увиденное и плохо спали. Может быть, следовало поступать наоборот: подробно обсуждать увиденное и потом засыпать спокойно. Но иногда плакать легче, чем говорить. Дмитрий Вебер CУДЬБА ИЛЬЗЫ ШТАЙННе все жертвы фашизма были
В 1923 году в Берлине прошли первые репетиции будущих еврейских погромов — громили лавочки, людей раздевали, избивали, но пока не убивали. А пятого августа 1924 года родилась Ильза Штайн. В 1938 году ей исполнилось 14 лет. Этот год вошел в историю как год начала массовых антисемитских репрессий. Магазин Штайнов был разграблен, денег на отъезд из Германии наскрести не удалось, и семья перебралась во Франкфурт-на-Майне в надежде, что там будет спокойней. Ильза и ее старшая сестра нанялись в прислуги. Самое страшное было еще впереди. Гитлер развязывает мировую войну. Антиеврейская политика нацистов ужесточается. Принято решение создавать в больших городах гетто и концентрировать в них евреев. В июле 1941 года еврейское гетто создается в захваченном немцами Минске. Два квадратных километра, отгороженных от всего мира колючей проволокой. За ней — 85 тысяч смертников. Попасть в гетто в общем-то считалось удачей: расстреляют не сразу. В гетто отбирали только тех, кто владел “полезным” с точки зрения Германии ремеслом. Время от времени в гетто проводились погромные мероприятия по выявлению “тунеядцев” — тех, кто не был занят “общественно-полезным” трудом. “Паразитов” не высылают за 101 километр, а просто расстреливают. Осенью 41-го года из Берлина поступило распоряжение: к ноябрю расчистить место для “гостей” из Германии. Место для гостей расчистили, уничтожив 16 тысяч “хозяев”. Взамен прибыли 22 тысячи евреев из Франкфурта-на-Майне. Среди них — семья Штайнов. С собой разрешается привезти только два чемодана. Только самое необходимое... Ильзе повезло — она была молодой, красивой и здоровой. Ей нашлась работа — заготавливать дрова. Руководил работами капитан люфтвафе Вилли Шульц. 18-летняя Ильза сразу приглянулась немцу, и он ставит ее во главе бригады по заготовке дров. Красота Ильзы пленила Шульца, но и к остальным евреям он относился не так, как велела партия. В личном деле Шульца появляются такие записи: “Тайно слушал Московское радио”. “В январе 1943 года сообщил трем евреям о готовящемся погроме и тем самым спас им жизнь”. 28 июля 1942 года Шульц, зная о том. что в гетто идет погром, задержал бригаду заготовителей дров во главе с Ильзой Штайн до окончания “акции”. Наконец, в деле Шульца появляется последняя запись: “Подозревается в связи с еврейкой И. Штайн”. И резолюция: “Перевести в другую часть. С повышением”. Зная о предстоящем переводе и понимая, что причина его — Ильза, Шульц принимает крайнее решение: дезертировать из армии и бежать к партизанам. Вместе с Ильзой... Однажды подруга Ильзы Штайн Лиза Гудкевич открывается ей — ее муж связан с подпольем. И если Шульц хочет бежать, то они ему помогут, спрячут у партизан. За это Вилли должен помочь бежать и подпольщикам. Всего 25 человек. В том числе сама Лиза, ее муж, обе Ильзины сестры (родители Ильзы к этому времени погибли: мать умерла от тифа, отца расстреляли). В конце марта план побега был приведен в исполнение. Грузовик с беглецами выпустили за ворота гетто — на заготовку дров. Шофер, юный фельдфебель, не догадывался о побеге. Когда он заподозрит неладное, его застрелят. Спустя какое-то время беглецы достигли реки Птичь. На противоположном ее берегу виднелась какая-то избушка, потом показались люди. Это были партизаны. Следующие шесть месяцев Ильза, ее сестры и Вилли провели в партизанском отряде. Пока из Москвы не пришел приказ: “Штайн и Шульца доставить в Москву!”. Прилетел самолет, и вечером того же дня они прибыли в подмосковную Малаховку, на дачу НКВД, где прожили два месяца. Однажды приехал “черный ворон”, в него посадили Вилли Шульца и больше Ильза его никогда не видела. А он в течение шести месяцев учился в школе антифашистов в Красногорске, откуда вышли многие видные деятели будущей ГДР. Последний период жизни капитана Шульца покрыт завесой тайны. 25 декабря 1944 года он доставлен в лазарет с подозрением на аппендицит, а 31 декабря умер, но уже от сердечной недостаточности. Похоронен на северной окраине спецлагеря № 27. Ильзе Штайн предложили остаться в СССР. В любом городе на выбор. Она отправилась в Биробиджан, куда в эти годы устремились многие евреи. Там она вышла замуж за Аркадия Яблонко. В 1954 году вместе с мужем переехала в Ростов-на-Дону. Родила дочь и сына — моего отца. В конце 80-х нашла в Астрахани свою младшую сестру Лизу. Ту, которая осталась в партизанском отряде (старшая погибла во время бомбежки). В 1990 году вместе с дочерью Ильза Штайн побывала в Германии. Встречалась с одноклассниками, видела отцовский дом. О ней писали немецкие газеты, а в 1994 году о ее жизни немецким режиссером был снят документальный фильм “Еврейка и Капитан”. К сожалению Ильза Штайн его так и не увидела. 20 апреля 1993 года, из-за халатности врачей, она умерла на операционном столе. Дочери Ильзы Штайн, Ларисе, был задан вопрос — вспоминала ли мать о Шульце. Она ответила: “Ильза его ненавидела. Все, что она делала, было исключительно ради спасения жизни - своей и сестер...”. Такова судьба еврейки, пережившей Катастрофу. Роман Яблонко
СОВРЕМЕННЫЙ ФАШИЗМ В РОССИИВ разных странах наказание за нацистскую пропаганду различно — но оно существует. Например, в Германии за пропаганду нацистских символов приговаривают к трем годам заключения, во Франции — к одному году или уплате огромного штрафа, в Португалии могут осудить на срок от двух до восьми лет. Но в России до сих пор не принят закон, запрещающий фашистские организации. Баркашовская РНЕ — легальная организация, и вступить в нее может любой желающий. К сожалению, фашизм в России процветает, и правительство мало что делает для того, чтобы искоренить это явление. Мы сами должны остановить фашизм. Мы должны вырвать ростки фашизма из своей земли, пока они не выросли и не принесли ядовитые плоды ненависти и насилия, как это случилось в Германии. Евгений Иммерман
МАРШ ЖИЗНИ ЧЕРЕЗ СТРАНУ СМЕРТИФрагменты дневника Девятое мая… Еще недавно это был День Победы. Праздничные транспаранты, кадры кинохроники, торжествующие люди, кричащие “Ура!”. И вот, в апреле этого года все изменилось. Резко и бесповоротно. Апрель 1999 г. Я и еще пять человек из моей двадцать второй еврейской школы Кишинева, включая директора (моего папу), приехали во Львов, где соединились с остальной нашей группой, в которую входили ребята из еврейских школ Украины. Вместе нас набралось человек пятьдесят. 11.04.99. Польша. …В пути автобус останавливался. Мы выходили и стояли у памятников погибшим евреям. Стояли, угнетенные отнюдь не прошлым, а настоящим. Вот напротив старинного еврейского кладбища с могилой цадика крупными буквами написано по-польски: “Всех евреев расстрелять у белой стены”… Вот на обратной стороне памятника, составленного из остатков надгробных камней другого еврейского кладбища, разрушенного, цветным спреем нарисована виселица, с повешенной на ней шестиконечной звездой. 12.04.99. Первый город на нашем пути — Тарнов, небольшой польский городок. Мы ходили по узеньким, с крутыми подъемами и спусками, мостовым. По кривым улицам. Заходили в синагоги, когда-то наполненные людьми, а ныне пустующие. Здания взирали на нас пыльными подслеповатыми окнами со всей горечью своего времени и окунали нас в него. На небольшой площади, окруженной невысокими жилыми домами, перед старинной синагогой, которая сейчас больше напоминает музей, собрались все ребята, приехавшие на “Марш жизни”. Их было гораздо больше, чем я могла себе вообразить — более пяти тысяч!!! Они были совсем разными. Франция, Америка, Марокко, Канада, Россия, Латвия, Украина, Молдавия, Израиль… И все были евреями… Начался митинг, посвященный Дню Катастрофы и Героизма европейского еврейства. Выступавшие говорили на иврите. Вот она, начальная стадия единения: общий язык! Многие не знали его. Но даже это нас объединяло. 13.04.99. Улицы были серыми, скользкими и мокрыми. С самого раннего утра, а может, еще и с позднего вечера, лил, не переставая, мелкий, по-осеннему холодный дождь. Это был тяжелый день, наверное, один из самых тяжелых дней всей нашей поездки. “Марш жизни” шел в Освенцим. Выйдя из автобуса, мы пытались укрыться от дождя. Застегивали куртки и завязывали под подбородком нахлобученные на голову капюшоны. Мы находились среди небольших кирпичных построек. Над дорогой красовалась жуткая, позеленевшая от времени и непогоды, надпись на немецком языке: “Труд освобождает”. Мы вошли в лагерь смерти тем же путем, что и миллионы жертв. Мир сужался. Захотелось посмотреть друг другу в лицо. Волосы… горы остриженных волос. Для набивки тюфяков, для изготовления грубой ткани из женских кос… Волосы остригали и складывали в мешки по 22 и 28 килограмм. Сколько человек надо было убить, чтобы набить один такой мешок? Что это? Протезы! Человек умирал, а искусственные руки и ноги оставались на складе… В горле горько и мало места… Ботинки, ботиночки… миллионы ботиночек. Некогда модные туфельки. Умирать шли босиком. По этому полу, под этим дождем... Чемоданы. О Боже! Ведь они ехали сюда жить!.. Имена, написанные мелом на чемоданах!.. Детские горшочки… Нет! Только не это! За каждым горшочком малолетний ребенок. Почему? За что детей? Душат слезы. Хочется кричать, бросаться на стены, рвать на себе волосы. Талесы, тфилин… Свитки Торы. ОНИ ВЕРИЛИ! ВЕРИЛИ!.. ПОЧЕМУ ЖЕ, БОЖЕ, ЗА ЧТО? Поворот. Между двумя бараками более широкий проход, в конце которого высокая стена. Окна бараков наглухо забиты деревянными щитами. Это место расстрела. Откуда-то со стороны звучит кадиш. По лицу течет дождь. Нет, это уже не дождь… Большая площадь перед Освенцимом горит синим пламенем наших курток,— это место сбора всех участников “Марша жизни”. Отсюда все группы начинают пеший поход. Шесть километров до соседнего лагеря Биркенау. Мы идем по улицам города пешком. Вокруг нас люди. Теперь, как и тогда, им нет дела до нас. Сейчас мы идем сами, а тогда нас вели под конвоем. Сейчас люди в форме охраняют нас, а тогда конвоировали. Вот и ворота Биркенау. Страшновато входить в них, идти по этой земле, даже по собственной воле. 14.04.99. Мы вышли из автобуса. Нас окружал огромный пустырь. По нему гулял ветер, словно радуясь своей свободе. Мы поднимались к каменной глыбе на холме, перед входом в Майданек. Ветер завывал и забивал дыханье. Там, наверху, нас ждал бывший узник лагеря. Мы встретились, сели на землю, и он стал рассказывать о жизни в лагере. Я огляделась вокруг. На расстоянии километра вокруг ничего не было. Дальше виднелись жилые дома. Двери, занавески на окнах… “У нас отбирали одежду и выдавали холщовые рубахи и штаны в полоску, с нашитыми на груди желтыми звездами. Нас унижали и издевались: кому надо большой размер — давали маленький, а кому маленький — давали большой. Мы ходили, простите за подробность только в этом. Не было ни нательных маек, ни трусов. И так круглый год, зимой и летом… Зимой, стараясь защитить друг друга от сильного мороза, мы становились близко-близко, тогда ветер не так продувал нас. Многие заболевали. Их никто не лечил. Из-за того, что одежда никогда не стиралась, а в бараках вместе с нами жили лошади, в лагере свирепствовали эпидемии. Лекарство было одно — пуля. Немцы боялись, как бы лошади чем-нибудь не заразились от нас, и расстреливали больных… Многие евреи кончали жизнь самоубийством. Каждый день в лагере заключенных вынимали из петель, многие просто бросались на колючую проволоку. Убежать было некуда. Поляки за значительное вознаграждение приводили беглых евреев обратно. Тех, кого они приводили, — расстреливали…” Аккуратные домики, запертые двери, занавески на окнах… Перед нами лежала широкая дорога в Майданек. Мы спускались по склону в лагерь. Казалось, сам ветер подгонял нас — из жизни в смерть. “Баня” — небольшое, внешне ничем не примечательное здание. “Вы устали с дороги, испачкались. Приведите себя в порядок, помойтесь. Разденьтесь, повесьте свои вещи на крючок и запомните номер, чтобы потом легче было найти. Вот вам кусочек мыла, помойтесь как следует”. Двери в “баню” закрывались за вошедшими навсегда. Только следы ногтей, царапавших камень, и зеленоватые пятна “Циклона Б” на стенах газовой камеры. Сколько же смертей видели эти стены? После спертого смертью воздуха пронзительный ветер на улице показался приятным. Мы вышли сами. Сами вошли, и сами вышли… Перед нами целая улица длинных деревянных бараков. Мы вошли в один из них. Вдоль стен на всю их высоту сплошные четырехэтажные нары, крытые соломой. На ширину вытянутой руки приходилось пять человек. Спали один на другом. В бараке помещалось около 800 человек. Невозможно было повернуться, нечем было дышать. Когда кто-то умирал, радовались: освобождалось место. Продолжается страшный рассказ. “Избивали всех, не глядя на возраст. Мальчика, который дал своему другу сидур, немец избил до смерти. Мальчик не проронил ни звука… Перед “баней” евреям остригали волосы. Это делали собственные лагерные “парикмахеры” из заключенных. Однажды одному из таких “парикмахеров” пришлось стричь волосы собственной дочери. Он стриг ее, зная, что это последние минуты ее жизни. Но ничего ей не сказал… Мы ходили по баракам, не смея взглянуть друг на друга. Крематорий… Возле входа каменный стол для разделки трупов… Здесь искали драгоценности во внутренностях жертв. Мы стоим вокруг этого стола… Страшно поднять глаза, страшно представить все это, страшно понять, что такое возможно… От невозможности закричать я со всей силы сжимаю кулаки. Кажется, что пальцы сейчас сломаются, костяшки побелели — это единственный способ излить всю накопившуюся ненависть и боль. - Господи! Господи!… Как? Как можно? Кто-то разжал мои онемевшие от напряжения пальцы; чья-то рука взяла мою руку, силы иссякли… мы вошли в соседнее помещение под этой же крышей… Окон нет, горят свечи… Вот он, последний ужас Майданека! Печи, которые за несколько минут превратят десятки только что живших людей в груду пепла. Потом палачи и их пособники будут продавать пепел — общий пепел — родственникам погибших… Пепла слишком много, его будут смешивать с навозом, изготавливая удобрения, и высаживать капусту, чтобы кормить ею еще живых заключенных. Я уже не чувствовала ничего, кроме сотрясающих мое тело рыданий и острой опустошающей боли. За что, Господи? За что… 15.04.99. За окнами автобуса мелькали невысокие узкие дома, небольшие улицы, кривые мостовые. Покосившиеся, все еще красные, черепичные крыши выдавали возраст города, как морщинки вокруг глаз. Мы вышли у здания старой синагоги. Там уже было много ребят. Все приехали на утреннюю молитву. В сравнении со спящими улицами городка, здесь был настоящий праздник. Люди в тфилин и талесах молились и пели. Ребята подпевали и рассматривали помещение. “…В канун праздника Рош а-Шана немцы пришли в Тикучин и сказали главе общины, чтобы евреи собрали самые необходимые вещи, потому что завтра их отправят на новое место. Вес чемоданов не должен превышать 20 килограмм. Евреи пришли к раввину и спросили его: “Что нам делать?” Он ответил: “Будем держаться все вместе, тогда с нами ничего страшного не случится…” На следующий день немцы собрали всех евреев и вывели из городка. Им сказали, что ведут к железной дороге, но повели в лес…” Сухой, суровый ровный лес, высокие сосны, осыпавшаяся перегнившая хвоя под ногами. Где-то далеко небо. Дорога… нет, дорогой это назвать трудно, тропа. Она все глубже уводит людей в лес. И мы идем по ней. Под тяжестью наших ног потрескивают сучья. Тропа сужается… “…На этом месте, раввин, все поняв, дал знак остановиться и сказал: ”Евреи, пришло время молиться“. - Шма, Исраэль, Ашем элогейну, Ашем эхад… - Слушай, Израиль, Бог всемогущий, Бог один!.. — к небу поднялись тысячи голосов”. Небо было высоко. Синее-синее… Без единого облачка, как и сейчас… А вокруг пели птицы. Природа не понимала человеческой жестокости. 18.04.99. Варшава. - Жидова паршива раса! — кричал в лицо пьяный мужик на вокзале. - У, жиды... — катилось к нам изо всех углов. Мы уезжали домой. Уже не казалось излишним сопровождение людей в форме.
День Победы… красный праздничный день… Но радости больше нет. Отвернувшись к телевизору, прикрывшись чашкой с чаем, я плачу… почему?.. День Победы перестал быть для меня победным днем. Слишком много горечи. Слишком много утрат. Какая уж тут победа, чья? Тех, кто когда-то ходил в обуви, сваленной за стеклом?
- Боже мой! — неслышно повторяю я. — Боже мой! Боже!.. Не знаю, как Ты это допустил… Как это допустили люди… Но прошу тебя: больше никогда! Больше никогда!..
На телеэкране люди обнимаются, плачут, смеются и пьют шампанское…
Ольга Карачун
|
