Философ и теолог Эмиль Л. Фэкенхейм родился в Германии, в 1916 году. После принятия Нюрнбергских законов несколько месяцев провел в концентрационном лагере. Перед самой войной эмигрировал в Америку. Среди его книг  — «Религиозное измерение в мысли Гегеля», «Встречи иудаизма с современной философией», «Присутствие Бога в истории», «О восстановлении Вселенной», «Возвращение евреев в историю» и «Основания еврейской мысли после Катастрофы». Статья, предлагаемая вниманию читателей, написана c позиций диалога и адресована еврейской и христианской аудитории.

Эмиль Л. Фэкенхейм

ЕВРЕЙСКАЯ ВЕРА И КАТАСТРОФА

За два последних столетия три события потрясли и до сих пор потрясают еврейскую веру: эмансипация и ее последствия, нацистское истребление евреев и возникновение независимого государства  — впервые за две тысячи лет. Два из этих трех событий произошли на памяти одного поколения. Все они по своим последствиям не сравнимы ни с чем. Но с точки зрения иудаизма, как и во многих других отношениях, наиболее сокрушительный удар еврейской вере нанесла Катастрофа.

Еврейская мысль до сих пор напряженно пытается разрешить проблемы, порожденные Гаскалой и эмансипацией. Это сциентистский агностицизм, секуляризм, ассимиляция и т. д. Однако эмансипация, пришедшая извне, оттуда же бросает вызов еврейству. И потому, несмотря на ее бесспорную болезнетворность и вредоносность для еврейской веры, я убежден, что на вызов, брошенный ею, иудаизм в состоянии дать ответ со своих внутренних религиозных и интеллектуальных позиций.

Напротив, государство Израиль  — это вызов, брошенный изнутри. Он ставит под сомнение многое из того, на чем зиждилась еврейская жизнь на протяжении двадцати столетий. Однако создание государства  — вызов в положительном смысле. По крайней мере, в одном отношении (если не в нескольких) завершился период изгнания. Это стало ясно вскоре после Второй мировой войны, когда внезапно возродился разговорный иврит, до-пленный язык еврейства.

Третье великое событие  — Катастрофа. Она тоже бросает вызов еврейской вере изнутри. Но этот вызов  — сплошное отрицание, без тени надежды и утешения. После известных событий, мрачным символом которых стало слово «Освенцим», все зашаталось, ничто не устояло на прежнем месте. Продолжать жить так, словно Освенцима никогда не существовало, закрывать глаза было бы кощунством. Но как обратиться к Освенциму и в то же время сохранить верность памяти его жертв? Ничего подобного прежде не случалось ни в еврейской истории, ни за ее пределами. Едва еврейский теолог обращается к Освенциму, он сознает, что его ожидает трагический выбор: сохранить еврейскую веру, вынесенную из глубины веков, сбереженную в горниле всех испытаний, или — или остаться верным жертвам уходящего двадцатого столетия. При взгляде назад перед нами разверзается бездна. Но мы обязаны устоять на краю этой бездны, застыв над ней в великом молчании и великом терпении.

Народы мира отвергают идею чудовищной уникальности Освенцима. Немцы сравнивают его с бомбежкой Дрездена, американские либералы  — с Хиросимой, христиане осуждают антисемитизм «вообще», а коммунисты воздвигают на еврейском пепле и костях памятники «жертвам фашизма», продолжая и после смерти лишать евреев того, чего лишали при жизни. Избегая темы Освенцима, люди прибегают к обобщениям, которые тем и хороши, что за ними не видно вызывающей содрогание реальности. Стремление любой ценой избежать ужасающей правды настолько сильно, что никто не протестует даже тогда, когда на мировых форумах звучат непристойные сопоставления, уподобляющие евреев нацистам, израильских солдат  — эсэсовцам, жертву  — палачу.¹

Нееврейский мир избегает темы Освенцима из ужаса перед ней. Но не только из ужаса. Он избегает ее еще и потому, что Освенцим  — свидетель его вины, свидетель реальной или воображаемой вины всего мира за случившееся с еврейским народом. Но ведь и евреи тоже избегают говорить об Освенциме! Прошло много лет после Катастрофы, прежде чем с еврейской стороны раздались голоса, говорившие что-либо внятное. До сих пор удивительно мало сказано или написано о Катастрофе по существу. Возможно, перед лицом трагедии все еще следует хранить молчание. Однако не вызывает сомнений, что время говорить еще придет. Ибо евреи, кажется, поняли, что Освенцим надлежит помнить вечно, и что именно они обязаны свидетельствовать о нем миру. Не свидетельствовать  — означало бы совершить предательство, ибо в лагерях смерти заключенные часто поднимали восстание с единственной целью: пусть хоть один узник спасется и расскажет миру о погибших, сожженных, развеянных по ветру. Еврейская память до сих пор хранит великие события древности  — Исход из Египта, Синайское откровение, Первый и Второй храм и их разрушение. Катастрофа  — событие того же ряда. И потому если бы иудаизм сохранился в своем историческом виде ценой забвения Освенцима, он не заслуживал бы веры.

Именно потому, что нееврейский мир всячески уклоняется от правды, евреи должны ее говорить, должны вновь и вновь доказывать очевидное. Ребенка, заваленного обломками рухнувшего здания в Дрездене, жалко ничуть не меньше, чем ребенка, сожженного в Освенциме. Но это еще не означает, что Освенцим — всего лишь частный случай некоего общечеловеческого страдания. В этом надо постоянно убеждать мир, хотя того, кто это делает, почти наверняка ожидают обвинения в еврейском национализме. Ему скажут, что его волнует судьба одних евреев, тогда как заботы и беды человечества в целом безразличны.

Должны ли евреи отрицать сходство между Освенцимом и Хиросимой? Да, должны. Даже рискуя навлечь обвинения в кощунственном софизме, мы обязаны вновь и вновь объяснять, что уничтожение евреев не было частью военных действий, не служило стратегической цели устрашения или запугивания противника; более того, оно ослабляло только саму Германию и ее союзников, отвлекало необходимые фронту силы и средства. Эйхман и его вдохновители не руководствовались никакими, пусть даже извращенными, военно-политическими соображениями. Действия нацистов были иррациональными, когда в охваченной войной Европе шла депортация евреев, и поезда, вместо того, чтобы перевозить войска и военные грузы, везли миллионы депортированных в лагеря уничтожения. Истребление евреев было совершенно иррациональным, ибо оно не имело никакой цели, даже иррациональной. Торквемада сжигал тела, чтобы спасти души. Эйхман сжигал и тела, и души, стремясь к тотальному уничтожению еврейства. Где, когда палачи проводили селекцию жертв, деля их на нынешних и завтрашних под звуки венских вальсов в исполнении самих обреченных? Это нечто большее, чем жестокость. Где еще по фабричной технологии утилизировали человеческие волосы, зубы, жир, кожу? Где еще изготовляли из человека абажуры, варили мыло, причем не по прихоти отдельных маньяков, а по указаниям государственных чиновников?

Освенцим  — единственные в своем роде врата Ада. Человечество увидело Ад воочию, столкнулось с неприкрытым торжеством зла. Зло ради зла, зло как форма существования в мире. Вот с чем столкнулись в Освенциме евреи  — и все человечество вместе с ними. И об этом нельзя забывать ни тем, ни другим.

Евреи обязаны свидетельствовать, не скрывая, что даже в качестве жертв были на особом положении. Разумеется, евреи не были единственной жертвой нацизма. Более того: самим евреям было бы гораздо легче жить с мыслью, что для нацистов они были лишь одной из низших рас. Всякая уникальность внушает ужас, когда ее обладатель служит мишенью. Еврейская избранность после Катастрофы способна повергнуть в дрожь.

Пропаганда союзников во время и после войны трубила, что евреи не были единственной или хотя бы главной жертвой нацизма. С этим утверждением соглашались даже те западные политики и деятели культуры, которые понимали истинную природу фашизма. Отчасти это объяснялось тем, что подрывная нацистская пропаганда пыталась внушить народам стран антигитлеровской коалиции, будто их гонят сражаться за еврейские интересы, будто продажные лидеры проливают кровь их сыновей ради спасения евреев. Но и сегодня, спустя десятилетия после разгрома гитлеровского рейха, то же самое повторяют либералы, коммунисты и движимые чувством вины христианские теологи. Каким чудовищным злым умыслом, какой неслыханной ложью отдают иудео-христианские конгрессы, на которых обсуждение Катастрофы объединяется с какой-нибудь «смежной» темой, вроде массовых репрессий сталинской эпохи или большевистских гонений на христианскую церковь. Евреи, участвующие в подобных мероприятиях, совершают прямой акт предательства памяти жертв Освенцима. Они вольно или невольно становятся в ряды союзников Гитлера. Вот до какой степени покалечила Катастрофа еврейские умы. Неистребимое желание избавиться от груза своей уникальности присуще многим либеральным евреям, оно распространено в академических кругах. Подоплека его проста: еврею трудно допустить, что мировое зло, избравшее его своей мишенью, беспричинно. Либеральному, мыслящему еврею, занятому «наведением мостов» и «налаживанием диалога» с остальным человечеством, очень хочется обнаружить в историческом процессе некую «закономерность», приводящую к катастрофам, одной из которых стала Катастрофа европейского еврейства. Сама собой напрашивается мысль: злодеяния, подобные гитлеровским, не могут быть вовсе беспричинными. Верно, Гитлер — злодей, и главная вина, безусловно, лежит на палачах. Но вряд ли даже нацисты могли бы предуготовить евреям столь кошмарную судьбу, если бы сами евреи были совершенно ни при чем. Наверное, чем-то евреи все же навлекли на себя ненависть народов, в чем-то они провинились, раз несут такое страшное наказание...

В чем же провинились евреи? Христианская теология подсказывает ответ. Любой христианин знает, в чем «виновны» евреи. Да, объяснение «истинной» причины еврейских мук не звучит с трибун иудео-христианских конгрессов, но это не означает, что сидящим в зале христианам неведома эта «причина». Вот доказательство: Освенцим, по идее, должен был напрочь уничтожить антисемитизм, сделать позорной даже саму мысль о нем как об отвратительном пороке. Но этого не случилось. Более того, в странах, где особенно люто свирепствовали нацисты, антисемитизм возрос. Достаточно вспомнить послевоенные погромы в Польше. Нацизм искалечил не только еврейские умы. Гитлер растлил мир. Ненависть, пробужденная им, свила гнездо в сердцах народов. Народы мира до сих пор стоят перед испытанием, и остается лишь надеяться, что в конце концов им удастся истребить вирус коричневой чумы. Но этот вирус живуч. Когда слышишь некоторые высказывания, звучащие с трибуны ООН, закрадывается сомнение, действительно ли победу во Второй мировой войне одержали силы добра.

Растленный Гитлером мир спасет правда. И эта неумолимая правда состоит в том, что евреи в Освенциме не были представителями одной из низших рас. Евреи были прообразом низшей расы. Исходя из этого прообраза определялись критерии самого понятия «низшая раса». И уже после этого славяне или цыгане признавались соответствующими некоторым из этих критериев. То, что не устраивало Гитлера в низших расах, были их «еврейские» черты. «Еврейским» нацизму виделся его враг. Это «еврейское» нацизм истреблял с маниакальной последовательностью. Изнемогая в борьбе с союзниками, стоя на грани военного разгрома, Германия продолжала «очищать» Европу от евреев. Было уже совершенно ясно, что дни нацизма сочтены, но агонизирующая гитлеровская машина предприняла колоссальную операцию по уничтожению венгерских евреев. Зачем? Ведь это только ускоряло ее собственную гибель, усугубляя и близкую расплату.

Такая преданность антиеврейской идее не случайна. Она заложена в самой природе нацизма. Нацизм вырос именно из антисемитизма, а не из чего-то другого. Если мы обратимся к истории национал-социализма, мы увидим, что это движение стало массовым лишь после того, как начертало на своих знаменах антисемитские лозунги. Антисемитизм питал нацизм, давал ему силы. И потому не случайно, что даже после того, как все гитлеровские планы потерпели крушение, нацизм продолжал с еще большим исступлением терзать жертву, кровью которой питался с самого своего зарождения.

Вот чудовищный факт, который требует от немцев, чтобы они безжалостно проанализировали свою историю; от христиан — чтобы они беспощадно исследовали корни христианского антисемитизма, и если религиозные догматы придут в противоречие с их сегодняшним гуманизмом  — пусть христиане ужаснутся. От всего мира требуется наконец объяснить причины двенадцатилетнего молчания, которое не смог нарушить вопль целого народа, брошенного этим миром на растерзание адскому зверю, народа, покинутого на произвол судьбы перед лицом мирового зла. Наконец, самим евреям не следует принимать участие в рассуждениях на темы «зла вообще» и «страданий вообще». Любое зло отвратительно. Мы обязаны бороться со злом во всех его видах и беспощадно осуждать его.

Но мы делаем нечто прямо противоположное, когда участвуем в попытках затушевать уникальный характер Катастрофы. Вместо того, чтобы бороться со злом, мы служим ему.

Надо сказать себе и всему миру, что в понятиях этого мира Катастрофу невозможно объяснить до конца. Это невозможно при условии самого искреннего и добросовестного стремления к пониманию, ибо ее корни глубоки, это корни мирового добра и зла  — они трансцендентны. После всех теологических и мистических объяснений Катастрофа все равно останется непонятной. Катастрофа  — это зло ради зла, невиданный разгул дьявольских страстей. А выбор евреев в качестве жертвы — лучший пример того, что сама еврейская традиция называет , “синнат хиннам”, — разрушительница мира, беспричинная ненависть к другому человеку, к самому себе, к Богу. О беспричинность этой ненависти будут разбиваться все доводы.

Не поддаваясь рациональным объяснениям, Освенцим не поддается и иррациональным. Религия так же мало способна объяснить его, как теория экономической целесообразности. Возможно, мыло действительно экономически целесообразно варить из человеческих костей. Но подобная «целесообразность» никогда не породила бы Освенцима.

Однако сказанное не означает, что нам следует отказаться от поиска причин. Напротив, мы должны неустанно выявлять экономические, политические, идеологические, религиозные причины Освенцима. Чем лучше мы осознаем эти причины, тем яснее увидим, что конечный смысл Освенцима ускользает от нас. Благонамеренность некоторых еврейских религиозных ортодоксов, пытающихся истолковать Катастрофу в понятиях воздаяния вероотступникам за их отступничество, внушает такой же ужас, как христианская доктрина богоубийства. Подобная трактовка событий была не приемлема еще для Иова, и он оказался прав. Гнев Всевышнего вызвали как раз друзья Иова, пытавшиеся убедить страдальца, что причину постигшего его несчастья следует искать в его собственных грехах. Отвращение вызывают и попытки некоторых христианских теологов уподобить страдания жертв Освенцима страданиям Христа. С еврейской точки зрения это выглядит абсурдным глумлением. Но и с точки зрения самого христианства подобная концепция еврейских страданий представляется признанием теологического банкротства христианства.

Секулярный сионист скажет, что Катастрофа послужила прелюдией к созданию государства Израиль. Возможно, это недалеко от истины, если вспомнить голосование в ООН. Однако кто захочет жить в государстве, ради создания которого понадобилось приносить кровавые жертвы? Жить в Израиле с мыслью о том, что фундамент сионистского государства обагрен кровью полутора миллионов детей, было бы невыносимо. К счастью, это не так. Нацизм уничтожал евреев вне всякой связи с сионизмом. Катастрофа непосредственно не связана со строительством национального очага. Само сионистское движение также ничего не выиграло от уничтожения европейского еврейства  — главного резервуара, из которого черпало силы. Катастрофа европейского еврейства стала катастрофой всего народа, в том числе и палестинского. Если и есть определенная причинно-следственная связь между Катастрофой и провозглашением государства Израиль, видеть в создании этого государства смысл Катастрофы  — чудовищная аберрация. Объяснять Освенцим мы обязаны. Но попытки истолковать его, найти смысл  — такие попытки лучше оставить. Быть может, такой смысл существует. Но он не может быть найден в этом мире — ни смысл Божественный, ни какой-либо иной. Более того: сами попытки отыскания его кощунственны.

Однако чрезвычайно важно подчеркнуть, что поиски смысла — совсем не то же самое, что поиски ответа: первое совершенно исключено, а второе неизбежно. Даже через много лет после Катастрофы евреи, возможно, все еще не в состоянии дать на нее необходимый ответ. Но их вера, их судьба, само их выживание будут зависеть от того, смогут ли они в конце концов найти его.

Однако с чего можно начать поиски ответа? В истории евреев или других народов мы не найдем прецедентов. Еврейские мученики, как и христианские, умирали за свою веру, не сомневаясь в том, что Богу нужны их страдания. Иов страдал несмотря на свою веру, протестуя в рамках этой веры. Черные христиане умирали из-за цвета кожи, но их вера, которая была здесь ни при чем, оставалась неколебимой. Миллион еврейских детей, уничтоженных нацистами, умерли не за свою веру, но все же по причинам, связанным с верой. Они погибли из-за веры своих прадедов. Если бы эти прадеды отказались от своей веры и не воспитали детей как евреев, тогда их потомки в четвертом поколении могли бы оказаться в рядах нацистских палачей, а не в числе жертв. Как в древности Авраам, европейские евреи примерно в середине XIX в. принесли в жертву Богу своих сыновей. Для этого, они всего лишь выполнили минимальное требование еврейской религии  — воспитали их как евреев. Но, в отличие от Авраама, родители тех детей не сознавали, что делали, и жертва не была заменена овном. Вот жуткий факт, который делает все сравнения неуместными и кощунственными. Вот причина того, почему еврейская вера оказалась в особом положении, не имеющем прецедентов в истории. Вот в чем состоит чудовищная уникальность Освенцима, перед лицом которой еврейской вере грозит полное отчаяние.

Должен признаться, что лишь спустя двадцать лет после Катастрофы я впервые решился оглянуться назад, взглянуть на этот ужас. Но когда наконец отважился, то сделал важное открытие: в то время, как теологи тщетно искали ответ на события Освенцима, евреи во всем мире  — богатые и бедные, ученые и невежественные, верующие и неверующие  — в некотором смысле этот ответ давали. Двенадцать долгих лет евреи были объектом смертельной ненависти, столь же безосновательной, сколь и беспощадной. Двенадцать долгих лет мир оставался пассивным и равнодушным, ничуть не тревожась о том, что евреев в нем может не стать. Двенадцать долгих лет весь мир добивался, чтобы евреи захотели отказаться от своего еврейства. И однако на призыв к самоликвидации евреи ответили неожиданной волей к жизни, прямо-таки невероятной при подобных обстоятельствах.

В обычное время причину столь упорной живучести можно было бы искать в «инстинкте» племенного самосохранения. Не в силах взглянуть в лицо Освенциму, я сам долгое время полагал так, не придавая особой важности выживанию евреев, которое казалось мне «выживанием ради выживания». Я ошибался: даже в самой плоской еврейской «философии выживания» послевоенного было периода гораздо больше правды, чем в моем пессимизме. Ибо в век Освенцима преданность евреев идее выживания  — это колоссальный по своему значению акт верности и столь же колоссальный  — пусть пока еще и неполный — акт веры. Даже просто остаться евреем после Катастрофы  — значит смотреть прямо в лицо демонам Освенцима в любых обличьях и свидетельствовать против них. Это значит верить в то, что демоны зла не могут, не способны и никогда не одержат победу в мире, и поставить на эту веру все: свою жизнь, жизни детей и внуков. Быть евреем после Освенцима  — значит вырвать из бездны отчаяния надежду, — для себя и всего мира. Говоря словами одного из выживших узников Берген-Бельзена, евреи после Освенцима должны повторять, как молитву «Шма Исраэль», слова: «Да не будет второго Освенцима, второго Берген-Бельзена, второго Бухенвальда  — нигде и ни для кого в мире!»

Чем объяснить такую верность евреев своему еврейству в обстоятельствах, когда от них можно было (и по всем законам человеческой природы  — следовало бы) ожидать полной деморализации и отчаянного бегства от своей национальной принадлежности? Почему после Освенцима утратило былое значение существовавшее прежде разделение евреев на верующих и неверующих, ортодоксальных и либеральных, а на его место пришло новое и более важное разделение — на тех, кто верен идее выживания евреев и хочет, чтобы они были отмечены и сочтены в вечности, и на тех, кто бежал от своего еврейства и пытается представить это бегство как слияние с человечеством.

И здесь возникает главный вопрос: где был Бог в Освенциме? Много лет я находил утешение в предлагаемом Бубером образе «затмения» Бога. Этот образ, по-прежнему сохраняющий смысл в других случаях, теперь кажется мне неприменимым к Освенциму. Совершенно ясно, что из Освенцима не раздается и никогда не раздастся спасающий Голос, но оттуда слышится и с самого начала слышался  — пусть очень слабо — Голос повелевающий. Его слышат верующие евреи и знают, откуда он. Его слышат и неверующие евреи, несмотря на то, что они не знают, кому он принадлежит.

В Освенциме евреи увидели абсолютное зло. Они навеки отмечены им, но и сквозь самое беспросветное мировое зло слышат повелевающий Голос: «Евреи не должны позволить Гитлеру одержать посмертную победу». Им заповедано выжить, оставшись евреями, дабы не погиб еврейский народ. Им заповедано помнить жертвы Освенцима, дабы не погибла память человечества. Им заповедано не терять веру в человека и запрещено становиться циниками или отшельниками, отрешившимися от всего земного, — дабы они не стали пособниками сил, стремящихся отдать мир демонам Освенцима. Наконец, им запрещается отчаиваться в Боге Израиля, дабы не погибла вера в Него. Неверующие евреи не могут заставить себя уверовать просто актом воли, ибо вера не может быть предписана. Но все же и неверующие могут исполнять повеления Освенцима. А верующие евреи, которые остались со своим Богом, могут быть теперь вовлечены в новые, возможно, совсем отличные от прежних, отношения с Ним. Только одно совершенно исключается: на попытку Гитлера стереть еврейство из мира евреям запрещается отвечать соучастием, саморазрушением. В прежние времена самым страшным грехом у евреев считалось идолопоклонство. Сегодня самый страшный еврейский грех  — пособничество Гитлеру, самоуничтожение.

Согласно мидрашу, Бог даже во времена тотальной безысходности и несчастий только «кажется» бессильным, ибо все еще ожидается приход Мессии. В «Ночи» Эли Визеля Бог качается на виселице в концлагере, а для героя книги Визеля «Ворота леса» Мессия, который в состоянии прийти и все же не пришел в Освенцим, — просто немыслим. Однако тот же самый герой утверждает: «Именно потому, что уже слишком поздно, нам и предписывается надеяться». Еще он произносит Кадиш, «это торжественное заверение в верности, полное величия и безмятежности, с которым человек возвращает Богу Его венец и Его скипетр». Но как евреи могут вернуть их Богу после Освенцима, до сих пор непонятно. Впрочем, столь же непонятно и то, как может Бог их принять...

Катастрофа сблизила евреев и христиан  — и в то же время еще больше отдалила их друг от друга. Первая из этих двух истин утешительна и очевидна. Вторая  — печальна, запутана и невнятна, но, может быть, особенно важно посмотреть в лицо именно этой правде. Через пропасть, которой Гитлеру удалось разделить евреев и христиан, можно перекинуть мостик лишь в том случае, если будет признано ее существование.

Некогда я полагал: то, что некогда разделяло евреев и христиан, кажется ничтожно малым рядом с тем, что их теперь объединило, — их противостоянием нацизму. Я, конечно, знал о существовании нацистской церкви и о том, что ее возглавляли уважаемые и даже выдающиеся теологи. Но когда дело шло о моей родине, Германии, для меня имели значение не христиане-нацисты, а христиане-антинацисты, как бы мало их ни было: не фашиствующие «Немецкие христиане», а антифашистская Исповедующая церковь Германии. В теологии для меня имели значение взгляды таких людей, как Барт и Тиллих, которые смогли распознать нацистское идолопоклонство и бесстрашно вступить с ним в борьбу. И я по-прежнему преклоняюсь перед Кьеркегором  — первым христианским философом, который постиг природу и глубину проникновения современного идолопоклонства в сердца и души людей. Он наверняка попал бы в концлагерь, случись ему жить и писать в нацистской Германии. И по сей день верность христиан своей религии поддерживает меня в моей верности иудаизму. И когда явилось новое поколение христианских теологов, чтобы провозгласить смерть Бога, я  — как еврей  — почувствовал себя покинутым и преданным.

В Средние века раввины считали, что для Бога «праведные язычники» равны первосвященнику, но они, в сущности, мало знали о христианстве. Средневековые еврейские философы признавали христианство и ислам настоящими монотеистическими религиями (что удивительно, если вспомнить характер еврейско-христианских и еврейско-мусульманских отношений той поры).

Опыт христианского противостояния нацизму совсем было убедил меня в том, что евреи должны, наконец, признать: христиане  — как и мусульмане  — не только утверждают своей верой бытие Единого Бога, но и находятся в живой связи с Ним. Я не знаю, какой отсюда следует вывод. Я никогда не принимал знаменитую доктрину Розенцвейга о «двойном союзе».² Как могут современные евреи молиться об обращении в христианство всего нееврейского мира, когда даже в Средние века они умели чтить исламский монотеизм? Идеи Розенцвейга явно устарели в эпоху, когда сами христиане начинают заменять миссионерскую деятельность диалогом между религиями. Да и для самого Розенцвейга, мне кажется, эта доктрина была лишь одной из стадий его собственного освобождения от современного язычества.

Таким образом, хоть я и очень нуждаюсь в еврейском истолковании христианства, у меня его нет, и приходится пока что довольствоваться готовностью к еврейско-христианскому диалогу. Что же касается перспектив такого диалога, то с горечью признаюсь: я все больше разуверяюсь в том, что на смену многовековому триумфалистскому отношению христианства к иудаизму как «религии-победительницы» действительно идет эпоха равноправного диалога. Учитывая происходящие в христианской Церкви изменения, в частности церковные декларации, осуждающие антисемитизм и снимающие с евреев обвинение в богоубийстве,³ моя точка зрения может показаться странной и даже враждебной. Но я всего лишь подытожил опыт многолетних искренних попыток добиться взаимопонимания.

Большинству беспристрастных исследователей очевидно, что с эпохи Просвещения именно секуляристы возглавляли борьбу за эмансипацию евреев. Одни из христианских институтов принимали эту эмансипацию, другие ей противостояли, но едва ли какие-либо из них активно боролись за освобождение евреев. И это весьма знаменательно. Помню, я долго не хотел признавать этот простой, очевидный факт. Я проводил подчеркнутое различие между современным нацистским и извечным христианским антисемитизмом, ибо признать связь между ними было бы для меня слишком болезненно. И в мрачные годы нацизма, и даже десятилетия спустя все еще было по-человечески невыносимо видеть врагов со всех сторон. Однако пора взглянуть в глаза горькой правде.

Я ограничусь двумя примерами, оба они касаются христиан, противостоявших нацизму. В 1933 г. в Германии многие евреи считали кардинала Фаульхабера настоящим святым, видя в нем борца с нацизмом и антисемитизмом. Я и прежде читал проповеди кардинала, но как-то не понимал, что именно в них говорилось. И лишь недавно, когда мне попалась талантливая работа Гюнтера Леви «Католическая церковь и нацистская Германия», я вдруг осознал, что Фаульхабер ограничивался защитой лишь ветхозаветных евреев и даже делал особую оговорку, разъясняющую, что современных евреев он не защищает. Леви пишет:

Необходимо различать, — говорил кардинал верным христианам  — между народом Израиля, жившим до смерти Христовой, служа орудием божественного откровения, и евреями, которые после Его смерти стали вечными странниками на земле. Но даже и еврейский народ древности не вправе считать себя источником библейской мудрости. Столь удивительны эти законы, что хочется воскликнуть: «Народ Израиля, не ты взрастил это в своем саду. Нет, это осуждение ростовщического захвата земель, этот протест против удушения крестьян долгами, этот запрет ростовщичества  — они рождены не твоим духом!»

Не часто христианская вера в еврейскую Библию как источник Откровения использовалась столь извращенно.

Мой второй пример будет еще печальнее, ибо речь пойдет не о ком-нибудь, но о всеми любимом Дитрихе Бонхёффере, который был бесстрашным борцом против нацизма и погиб как мученик. Мне до сих пор еще трудно поверить, что его протест против арийского законодательства касался лишь применения дискриминационных мер к крещеным евреям. Но еще труднее поверить в то, что приведенные ниже слова Бонхёффер написал в нацистской Германии в ответ на нацистский антисемитизм:

Однако меры, принимаемые государством против еврейства, воспринимаются Церковью еще и в некотором совершенно особом контексте. Церковь Христова никогда не забывала о том, что «избранный народ», пригвоздивший Искупителя мира к кресту, обречен нести на себе проклятие за свое деяние в долгой истории страдания...

Вместо собственного комментария я процитирую американского теолога Дж. Курта Риларсдама:

Мы все считали Дитриха Бонхёффера хорошим христианином, возможно, даже мучеником. Он смело настаивал на «царских правах Искупителя» в Его Церкви. Более того, он утверждал, что крещеные евреи имеют такие же права в Церкви, как и другие христиане, хотя в гитлеровской Германии эта позиция не пользовалась единодушной поддержкой Церкви. И однако, оставаясь в рамках христианской традиции проклятия, Бонхёффер без колебания обратился к ней для обоснования гитлеровской программы в отношении евреев, сохранивших верность своей вере.

Справедливости ради следует добавить, что эти строки были написаны Бонхёффером в 1933 году (когда, по словам его друга Эберхарда Бетге, он все еще страдал «оторванностью от реальной жизни»); что его противостояние нацизму стало более решительным, когда перешло в секулярно-политическую сферу; наконец, что он рисковал собственной жизнью, спасая евреев. И все же я до сих пор не располагаю никакими свидетельствами того, что Бонхёффер когда-либо полностью отверг христианскую «традицию проклятия», хотя я был бы очень рад получить такое свидетельство. С самого начала он противостоял проникновению расизма в Церковь и выступал в защиту крещеных евреев. В 1940 году он обвинял Церковь в том, что она «молчала, когда должна была кричать, потому что кровь невинных громко взывала к Небу... она виновна в смерти самых слабых и беззащитных братьев Иисуса Христа». Но в годы жесточайшего мученичества евреев отверг ли он тысячелетнюю христианскую традицию и стремился ли найти (пусть даже только мысленно) связь с евреями, «сохранившими верность своей вере», потому что  — а не «хотя»  — они эту верность сохранили? Сколь по-иному сложилась бы борьба Бонхёффера, если бы он сразу же отверг «христианскую традицию проклятия»! Сколь по-иному сложилась бы судьба евреев в наше время, если бы вся его Церковь отвергла эту традицию!

В Америке, конечно, дело всегда обстояло иначе, и в 60-е годы церкви стали совсем не такими, какими были в сороковые, а отношение христиан к евреям пережило исторически обусловленные изменения. Однако возникает вопрос: не связаны ли эти отличия главным образом с эгалитарным характером американской демократии? И еще: настолько ли глубоки изменения в отношении христиан к евреям, как того требует Освенцим?..

Будущее еврейско-христианского диалога может быть спасено только беспощадным признанием правды. А правда, которую я вынужден признать, состоит в том, что церковному христианству легче отбросить древнее обвинение в богоубийстве, и гораздо труднее  — увидеть корни антисемитизма в Новом Завете. Но самое трудное для него  — признать тот факт, что и евреи, и еврейская вера все еще живы. После прихода христианства существование евреев оказалось неудобным обстоятельством для теологов, они стали воспринимать иудаизм как некое ископаемое, анахронизм, тень минувшего. Нелегко отказаться от доктрины, господствовавшей два тысячелетия. Тем более, что в наше время она приобрела не только религиозную, но и секулярную  — как у Тойнби, и даже антирелигиозную  — как у Маркса  — формы. Нелегко признать, что и евреи, и еврейская вера прошли несломленными через два тысячелетия христианства. Как могут евреи, сколько бы они ни старались, услышать голос Бога, обращенный к христианской Церкви, если даже после Освенцима кошмарный богоубийственный навет все еще не отброшен полностью и категорически? И как могут христиане вступить в диалог с евреями, если не признают, что с ними за одним столом сидят не призраки, а живые люди, исповедующие религию, которую столетия преследований обогатили трагическим знанием о человеке, мире и Боге?

Во время критических событий мая—июня 1967 г., когда государству Израиль, ставшему самым убедительным доказательством существования еврейского народа, угрожало уничтожение, эти вопросы оказались мучительно важными для всех евреев, озабоченных судьбой еврейско-христианского диалога. Западная пресса прекрасно понимала, что Израиль борется за свою жизнь. Но лишь очень немногие представители христианской Церкви обнаружили подобное понимание. Чем объяснить нейтральную позицию Церкви, когда ей пришлось выбирать между требованием Израиля на право существовать и требованием арабов на право его уничтожить? Чем иным, как не давнишними, бессознательными, теологически обусловленными сомнениями в том, что этот «ископаемый» Израиль в самом деле имеет право на существование? Чем объяснить тот факт, что христиане всегда так волновались за арабских беженцев из Израиля и ничуть не интересовались еврейскими беженцами из арабских стран, — чем, если не давнишним, уже почти забытым церковным учением, согласно которому евреи (в отличие от арабов) не вправе владеть землей, а значит, могут не иметь и других прав? Почему церковные власти не беспокоились, когда в течение двух десятилетий мусульмане контролировали христианские Святые Места (и оскверняли еврейские), а теперь так безысходно удручены тем, что эти земли контролируют евреи?

И еще более драматический вопрос был поставлен событиями 1967 г. В течение двух долгих майских недель еврейским общинам во всем мире мерещился призрак повторения Катастрофы в том же самом поколении. В течение двух недель они слышали из Каира и Дамаска слова, которые не так уж давно раздавались из Берлина и которые, несомненно, и теперь принадлежали добросовестным ученикам Геббельса. Две недели евреи ожидали от христиан слов понимания и участия. Если из светских кругов такие слова в какой-то мере прозвучали, то церкви ответили почти единодушным молчанием. И снова евреи остались в одиночестве. Выйдя за рамки всякой политики, этот факт стал травмой для евреев, независимо от их политической ориентации  — для несионистов и даже антисионистов так же, как для сионистов. Более того, то памятное молчание и теперь стоит между евреями и христианами: ведь когда евреи спрашивают о том, почему христиане с нравственных позиций не протестовали против нового Освенцима, это по-прежнему воспринимается последними как политическое требование встать на сторону Израиля в его борьбе против арабских стран.

Я не думаю, что христианские церкви сознательно покинули евреев перед угрозой новой Катастрофы. Что же тогда скрывалось за молчанием христиан весной 1967 г.? За ним стоял не старинный христианский антисемитизм, а, скорее, новая еврейско-христианская проблема  — страшная правда о том, что Гитлер, вопреки своей воле сблизивший евреев и христиан, одновременно осуществил свою волю и еще больше отдалил их друг от друга.

В Освенциме евреев уничтожали потому, что они были евреями; христиан уничтожали, только если они были святыми, но святых мало как среди христиан, так и среди евреев... Гитлер придал новый, извращенный смысл древнему еврейскому учению о том, что еврей  — всякий, кто родился евреем. Он также извратил смысл древнехристианского учения о том, что христианином можно стать лишь посредством добровольного обращения. И вот, с помощью хитрости и устрашения он ввел христиан в соблазн. Гитлер стремился создать пропасть между евреями и христианами, и это ему удалось, но ужас в том, что и после смерти он добивается все новых успехов. После Освенцима евреи живут с сознанием своей полной покинутости в человеческом мире, а христианам невыносимо признать свою ответственность за эту покинутость. Они знают, что, будучи христианами, они должны были добровольно отправиться в Освенцим, где  — по своей воле или против нее  — оказался бы их Учитель. И их терзает чувство вины, которое тем сильнее, чем меньше для него оснований. Отсюда неспособность христиан взглянуть в лицо Освенциму. Отсюда обращение христиан к обобщениям, снимающим остроту этой проблемы. Отсюда же и их молчание в мае 1967 г.: дело было не в безразличии к угрозам Каира и Дамаска, а скорее в том, что их не расслышали. Христиане не осознали опасность второй Катастрофы потому, что им еще только предстоит осознать Первую.

Перекинуть мостик через вырытую Гитлером пропасть  — бесконечно важно, и на встрече евреев и христиан, предшествовавшей событиям мая 1967 г., я сделал свой первый робкий шаг в этом направлении  — первый в череде великого множества последующих шагов... Тогда я сказал, что если бы в гитлеровской Европе каждый христианин последовал примеру датского короля и пришил к одежде желтую звезду Давида, сегодня Церкви не пришлось бы испытывать ни растерянности, ни отчаяния, среди ее сынов не слышались бы возгласы о смерти Бога. Я всячески подчеркивал, что как еврей, живущий после Освенцима, я не выступаю и не могу выступать в качестве судьи, но исключительно в качестве свидетеля. Чтобы устранить всякое сомнение, я пояснил, что не уверен, что не стал бы нацистом, не родись я в Германии евреем. Но один видный христианский теолог, сам всю жизнь ненавидевший нацизм, истолковал мои слова как проявление еврейского триумфализма. Вот как глубока еще пропасть, которой несколько десятилетий назад Гитлер разделил христиан и евреев. И как легко мы даем ему одерживать новые, посмертные победы!

На другой публичной встрече я задал болезненный, невыносимый вопрос: «Можем ли мы рассчитывать (подобно Иову), что на Освенцим будет дан какой бы то ни было ответ, если присутствие Бога в мире станет очевидным?» Менее чем через три месяца этот чисто гипотетический вопрос стал реальным, когда в Иерусалиме угроза тотального уничтожения обернулась внезапным спасением. Тогда атеисты заговорили о чудесах, а прожженные западные корреспонденты обратились к библейским образам.

Однако ответить на этот вопрос действительно невозможно. Даже Иов не нашел ответа в божественном Присутствии, но ему хотя бы были возвращены дети. Но дети Освенцима не будут возвращены, и вопрос Освенцима навсегда останется безответным.

И все-таки: позволено ли евреям даже после Освенцима отчаиваться в спасении? Позволено ли им отвергнуть всякую надежду и всякую радость? Но, с другой стороны, возможны ли надежда и радость, обретенные ценой забвения? Любой ответ на эти вопросы означал бы новую победу Гитлера, и потому он невозможен.

Именно перед таким неразрешимым болезненным противоречием оказались верующие евреи в результате событий мая—июня 1967 г. в Иерусалиме. Эти события высветили совершенно новую, еще ожидающую осмысления картину  — напрягшееся в боевой готовности перед лицом угрозы, но все же свободное еврейское государство, восстающее из руин и пепла. Исключительно из-за связи и близости 1967 г. с Катастрофой военная победа в Шестидневной войне приобрела религиозное измерение (хотя вообще иудаизм редко радуется военным победам, и они никогда не бывают для него самоцелью).

В этой связи я хочу процитировать письмо, полученною мною тогда от профессора университета Бар-Илан Хэролда Фиша:

Хочу рассказать Вам о разговоре, который состоялся у меня прошлым летом с коллегой-психологом, во время войны служившим артиллерийским офицером на Синайском полуострове. Я спросил его, как он объясняет замечательный героизм обыкновенных солдат на линии фронта. Ведь, как Вы, наверное, знаете, в то время достойный восхищения героизм был обычным делом, а простое исполнение обязанностей  — исключением. Меня интересовал психологический механизм такого поведения. К моему удивлению, он ответил, что действиями всех солдат руководила память о Катастрофе и сознание того, что самое главное  — чтобы это никогда не повторилось. Было очевидно зловещее сходство между заявлениями арабских лидеров, повторенными по радио и в газетах, и памятными для нас угрозами нацистов. Мы переживали психоз Катастрофы: нас окружали враги, угрожавшие нам уничтожением и обладавшие средствами и решимостью выполнить свою угрозу. И, когда кольцо вокруг нас сомкнулось и помощь казалась бесконечно далекой, мы вдруг заметили побелевшие лица соседей, переживших Освенцим и Берген-Бельзен. Причина их ужаса была слишком понятна. Годы, разделявшие эти события, мгновенно отступили, и жертвы вновь вернулись в реальный мир кошмаров наяву. Темная ночь опустилась на наши души. И спасло нас «предписание», которое Господь истории произнес в Освенциме. Я сказал другу, что не могу вполне принять его объяснение, т. к. у большинства солдат не было личных или семейных воспоминаний о Катастрофе европейского еврейства; они приехали из Северной Африки или Йемена, или даже из соседних арабских стран, где в те времена такие ужасы были неизвестны. Разве могли они, подобно тем, кто пережил Бухенвальд, ощутить сходство ситуаций? Он ответил, что прошедшие двадцать лет привели к тому, что Катастрофа стала коллективным опытом, воздействующим независимо от воли на умы всех  — даже молодых евреев, для которых история диаспоры завершилась с началом независимости народа Израиля.

Всматриваясь в связь событий 1967 г. с Катастрофой, евреи должны трепетать и ликовать одновременно. Они должны трепетать, дабы никакой свет после Освенцима не рассеял его бесконечную тьму, опустившуюся в мир навсегда. И они должны ликовать, дабы эта тьма не сгустилась еще больше. Ликуя после и из-за Освенцима («жив народ Израиля»), евреи должны остаться евреями  — свидетельствуя миру и готовя пути Богу.

Сокращенный перевод с иврита под ред. А. Ротмана

¹ Нельзя объяснить это явление арабо-израильским конфликтом. Вспомним антиеврейскую пропагандистскую кампанию в Польше в 1967—1968 году, когда евреев обвиняли в коллаборционизме, в сотрудничестве с нацистами — в том числе и в деле их собственного уничтожения...

² Согласно этой доктрине, все, кроме евреев (которые уже и так «с Отцом»), нуждаются в Сыне, чтобы обрести Его.

³ Этот догмат не отменен русской Православной церковью.