Давид Бунимович

ИЗ ГОРНИЛА ЖЕЛЕЗНОГО

Тишина… Трое мальчишек замерли, стараясь не дышать и не шевелиться. Один из них постарше, лет двенадцати, держит в руках заостренную палку, такая же палка из орешины в руках у другого мальчика, помладше. Самый младший, на вид лет восьми, стоит на одной ножке, обхватив голову руками, с трудом удерживает равновесие, на мягком речном дне. Крупная рыбина, заплывшая на мелководье, будто прислушивается, слегка шевеля хвостом и плавниками. В прозрачной воде видно, как мерно поднимаются ее отливающие синевой жабры. Стайка мелких рыбешек проплывает мимо и скрывается в зарослях камыша, растущего островками вдоль берега. Тишина. Проселочная дорога, идущая вдоль реки, пуста. Летнее солнце ведет свой извечный путь, кутаясь порою в утренние облака. Только ветер прошелестит листвой сонной дубравы, зеленеющей на другом берегу, и снова тишина. Тут вдруг младший мальчуган не выдерживает. Он теряет равновесие и покачнувшись с хлопаньем опускает поднятую ногу в воду. Бах! Рыбина резко изгибается и устремляется прочь от берега в спасительную глубину.

— Вставайте! Вставайте! Голубчик Николай Николаевич, вы изволили просить разбудить вас, — приходской священник, отец Афанасий, в своем обычном облачении легко дотрагивается рукой до плеча спящего на кровати мужчины, с которым делит две комнаты в номере недавно открытой гостиницы уездного города N.

— Благодарю, батюшка, — проснувшийся садится в постели. Он трет рукою круглое лицо, прогоняя остатки сна, затем проводит по коротким и жестким, отросшим после давнего бритья головы, волосам. — Какой, право, мне сон удивительный снился. А что, батюшка, уже рассвет?

— Конечно, ведь май на дворе, солнышко рано встает. Пойду, однако, сойду умыться, заодно о завтраке распоряжусь.

— Сделайте одолжение, Афанасий Петрович, а я пока оденусь.

Когда отец Афанасий вернулся в номер, было уже совсем светло. Николай Николаевич сидел на венском стуле и обувался. Здесь, рядом с дверью, находился еще один стул, у стены стоял шкаф для одежды, а у растворенного окна располагался стол на крепких ножках, накрытый простой скатертью.

— Самовар уже пыхтит, Николай Николаевич, поторопитесь, я заказал пару чаю да пирога.

— Благодарю, батюшка, скоро буду.

Сосед встал, собрал разложенные на широком подоконнике бритвенные принадлежности. Он был невысок ростом, коренаст, одет в белую свежую рубаху, заправленную в форменные тонкого сукна брюки. Китель его с эполетами поручика висел на спинке стула. К кителю был прикреплен серебряный солдатский крест с георгиевской ленточкой. Сосед улыбнулся отцу Афанасию и чуть наклонив голову вышел.

Примерно через час, после сытного завтрака, отец Афанасий, расплатившийся с приказчиком за постой, и поручик поднялись в номер. Отец Афанасий должен был забрать все свои вещи. Поручик же, рассчитывавший вернуться к вечеру, брал с собой только кожаный дорожный саквояж. Перед дорогой, по обычаю, присели.

— Однако, любезный Николай Николаевич, наблюдаю за вами со вчерашнего дня, не скрою, — немного помолчав, начал отец Афанасий, — и думается мне, что что-то тревожит и печалит вас. Свидимся ли мы когда еще, только Богу ведомо, может, расскажете старому человеку, оно и полегчает на душе.

— Да что рассказывать, Афанасий Петрович. Бывает, иной раз взгрустнется, заметили вы верно. Хотя бы и радоваться мне, ведь вышел в отставку, дворянин, собираюсь ехать в Петербург на жительство. Ан не могу, не могу, батюшка, успокоения найти все эти годы: виноват я будто. Виноват…

— Так ведь вы воевали, голубчик, — прервал его отец Афанасий, — пролили кровь чужую, так и свою, верно, тоже пролили за веру, престол и Отечество.

— Да, если вы об этом, то ранен я был за всю свою службу три раза. Но, когда впервые во фронт попал, я сам, батюшка, искал смерти.

— Да возможно ли, Николай Николаевич?

— То-то и оно, всегда первым вызывался, если вылазка какая или что. Так ведь никакая пуля не брала, никакая болезнь не пристала, как заговоренный был, право слово.

— Однако, думается мне, Господь посылал вам испытания, как Иову праведному, да сам вас и оберегал от смерти.

— Правда ваша, батюшка, так оно и было, потому как, верно, было в то время кому за меня Бога молить. Но, как прослужил я, верно, года четыре, еще младшим унтер-офицером был, и снится мне раз мой дед так явственно, знаете ли, лицо его, глаза, борода длинная. И будто поет он песню, вернее, не песню даже, а мелодию одну без слов, такой понимаете напев. Обычно-то я всегда без сновидений спал после трудов воинских. Под утро просыпаюсь, думаю: «Все, не к добру это, не иначе, остался я один на белом свете. Я ведь сиротой рос, в бедности, только дед у меня и был. А как сдали меня в рекруты, так мы с ним и не видались более».

— На все воля Божия, Николай Николаевич.

— Да, батюшка, вы правы, так и в тот самый день шла наша рота ущельем в горах и попала в засаду, живыми едва половина вышла. Тогда я и был впервые ранен, провалялся потом долго в горячке, да все обошлось. Впрочем, я всегда надеюсь на лучшее.

— Храни вас Бог, Николай Николаевич.

— Спасибо, батюшка, на добром слове, но, пожалуй, заговорились мы с вами, а нужно еще до почтовой добраться. Давайте-ка помогу вам с вещами.

Попрощавшись с гостиничным содержателем, попутчики вышли на улицу и, продолжая беседу, пошли вдоль дороги по деревянному тротуару к видневшемуся невдалеке белому фасаду почтовой станции…

Время близилось к полудню, когда нанятая карета, запряженная тройкой лошадей, остановилась у поворота тракта.

— Благодарю, господа, за приятно проведенное время, — поручик легко сошел на землю. — Теперь и пешком доберусь, не более одной версты пути осталось.

— Так не забудьте, как решите все дела, ко мне без церемоний, Николай Николаевич.

— И я рад буду вас видеть.

Ответствовали поручику остававшиеся в карете отец Афанасий и помещик Хлопов, отставной гусарский ротмистр.

— До свидания, господа.

Сошедший взял, дотянувшись, стоявший под скамьей свой саквояж, затем, достав из кошелька монету, протянул ее ямщику.

— Держи, братец.

— Премного благодарны, ваше благородие.

— Прощай.

Ямщик, в сдвинутой на затылок меховой шапке, легко хлестнул вожжами. Левая пристяжная взяла первой, за ней коренной, и тройка покатила, поднимая пыль. Старый почтовый тракт тянулся мимо широких помещичьих полей и зеленевших свежей листвой перелесков. Черная благодатная малороссийская земля, принявшая в свое лоно зерно, отогревалась в лучах майского солнца. В карете, меж тем, продолжался разговор.

— Какой интересный человек этот Николай Николаевич! Вы не находите, Владимир Васильевич?

— Безусловно, Афанасий Петрович. Безусловно. Я теперь ни-сколько не сожалею, что согласился ехать с почтовой станции, не дождавшись своей коляски. Шельма каретник за ремонт вытребовал все же с меня аж пять рублей ассигнациями. Каково! Пришлось и Гаврилу моего оставить у него, приказал к вечеру быть.

— Полноте, Владимир Васильевич, сейчас приедем, даст Бог, матушка, видно, об обеде уже хлопочет. Отобедаем, потом возьмете мою бричку и с ветерком, в десять минут, доедете.

— Спасибо, батюшка, но задерживаться нынче не с руки. Дома ждут. А все же, где вы познакомились с нашим попутчиком?

— Познакомился? Да там же в гостинице, где я останавливался. Аккурат недалеко от собора. Помните, помещицы Реутовой дом? Так вот сын ее дом этот продал, задолжал ибо по векселям. А кому продал? Догадайтесь, соседушка.

— Ну, право. Откуда же мне знать?

— Ладно, ладно. Да Петрову Егору из ваших бывших крепостных.

— Вот оно что! Действительно, этот малый дело туго знает. Еще когда у меня в оброчных ходил, все в ямщики нанимался. Лошади у него были отменные. Видно, на этом и сколотил капиталец. Много сейчас таких повылазило, да сразу в калашный ряд стать норовят.

Батюшка засмеялся, оглаживая длинную с проседью бороду.

— Верно подметили, приходится дворянству нашему потесниться. На все воля Божия. Поживем, увидим, как оно дальше будет. Так вот Петров Егор, он, стало быть, содержатель гостиницы стал. Сделал ремонт, аж второй этаж надстроил, там у него номера. А в первом этаже зала большая, с буфетом, кухня. Готовят, надо сказать, неплохо весьма. Я в тот день вернулся в гостиницу после службы. Об эту пору и Николай Николаевич как раз входит. В одной руке чемодан, такой знаете, плетеный, в другой саквояж. Содержатель отлучился, так он ко мне. Слово за слово, познакомились. Тут и Егор Силыч появился, записал его как отставного поручика Михайлова, приехавшего по своим делам. Я же предложил ему со мной поселиться, все, думаю, веселей будет. Так мы с ним, почитай, два дня и пробыли.

— И что, действительно, он выслужился из нижних чинов?

— Да, представьте, двадцать восемь лет на службе царской, в кампаниях участвовал: на Кавказе, в Севастополе. Много чего перевидел. А какой он рассказчик!

— Рассказывает так, что заслушаешься. Я ведь и сам, вы знаете, на Кавказе служил, так будто молодость вспомнил. Эх, хорошее было время! И чем спросите? А тем, как я теперь понимаю, что распорядок в войсках заведен. Что надо сделать, то прикажут. Известно чем нужно заниматься сегодня, чем завтра. Все просто. И вот еще, замечу вам, — виды там, на Кавказе, удивительные. Сам помню, вообразите, вечер, тишина, горы понизу в темноте, а вершины под луною светятся. На небе звезды яркие. Мы с казачьим есаулом, запамятовал его фамилию, объезжаем верхами расположение. Вдруг, по этой-то красоте, раз-раз две пули. Мне пустяк, только эполет задело, а есаула наповал. Царствия ему небесного.

Попутчики перекрестились.

— На все воля Божия, Владимир Васильевич.

— Именно так, Афанасий Петрович. Так все же, как у Николая Николаевича дальше-то сложилось?

— А дальше так было дело. При защите Севастополя он был уже, сказывал, фельдфебелем, но часто сам вызывался в секреты ходить, поскольку знал немного по-французски. От господ офицеров научился. Выползут, сказывал, как стемнеет, вдвоем, а то втроем из своих укреплений и слушают, что у неприятеля делается. Потом обратно таким же путем и, как говорил, ни одна пуля не брала, все везло. Раз только, когда бомба разорвалась невдалеке, его сильно ударило камнем. За эти вылазки он и Георгия получил.

— Все же, батюшка, как же он в офицерский чин был произведен, что за случай такой?

— Об этом я спросил, сам не удержался от любопытства.

— И как же это?

— Правильно вы сказали, что случай. А может, Владимир Васильевич, и не случай вовсе, а награда Божия за все мытарства его, ведь себя человек не жалел, согласитесь, за Россию-матушку. Было это уже, сказывал, в июне. Оборона шла который месяц, и командующий решил атаку сделать, отбросить этих самых союзников. Они же в союзе выступали: французы, англичане, турки.

— Знаю-знаю, газеты я тоже почитываю.

— Ну, хорошо. А дальше так. Рота, где был Николай Николаевич, в атаке не участвовала, поскольку отведена была с бастиона за большой убылью народа. Атака же и на этот раз окончилась неудачей. Французы забросали их ядрами, подкреплений не было. В общем, отступили горемычные. Тут надо сказать, что при командующем находился один юнкер из Петербурга, сын какого-то большого вельможи. Хотя приписан к штабу, а человек молодой, все хотел в бою поучаствовать, себя показать. Штабные люди до таких дел, известно, небольшие охотники, но этот юнкер все же оказался в числе атакующих. Потом спохватились. Где же он? Кто видел? Провели дознание. Выяснилось: видели его в строю, видели, где упал, видно, ранен, а может, и убит. Остался там на земле сырой лежать, между нашими позициями и неприятельскими. Так-то.

— Да, видно, поджилки-то у штабных затряслись, не сносить головы, коли не уберегли сынка.

— Воистину так, Владимир Васильевич. Затем стали искать, кто же сможет юнкера оттуда вытащить. Дошло до Николая Николаевича. Приказали доставить юнкера хоть живого, хоть мертвого. С ним вместе подпоручик один вызвался, тоже, видно, отчаянная голова. А дело к вечеру было, как солнце зашло, полезли. И ведь нашли юнкера, нарезная пуля ударила тому в голову, над ухом. По кости прошла, вдоль. Он пролежал сколько-то в беспамятстве, от удара, когда же его стали звать по имени, то и отозвался. Так вот вытащили бедолагу, да сами вернулись невредимые.

— Да, дела чудные.

— Воистину так. Ну, а вослед подпоручик получил Владимира на шею, а Николай Николаевич был представлен сразу в прапорщики, таким образом, слава Богу, окончилось все благополучно.

Отец Афанасий откинулся на спинку сиденья и посмотрел в окошко.

— Однако, соседушка, за разговором-то не заметили, как подъезжаем. Вон и моя колоколенка показалась.

Прислушивавшийся к их разговору ямщик хлестнул вожжами, присвистнул, и тройка, весело звеня колокольчиками, побежала резвее, приближая наших путников к родным пенатам.

Между тем Николай Николаевич Михайлов, о котором велась речь в катившей по дороге карете, шел скорым шагом человека, привычного к пешей ходьбе, по краю дороги, ведущей в город Ребеж. По обеим сторонам дороги пышно зеленела трава и желтели на высоких стеблях одуванчики. Думая о своем, он не обращал внимания ни на обгоняющие его иной раз коляски, ни на тяжело груженые телеги, мимо которых проходил. Солнце на безоблачном небе светило ярко и жарко. Он перехватил саквояж в левую руку, а правой расстегнул верхние пуговицы кителя и снял картуз. Дорога поднялась на высокий холм, и весь городок, куда он направлялся, предстал как на ладони. Разросшийся, застроенный в центральной части двухэтажными особняками, с высокой церковью, кресты которой блестели в солнечных лучах, утопающий в зелени деревьев, городок был узнаваем и мил сердцу. Спокойно несла свои воды река, огибающая его. На противоположном берегу стояла окруженная фруктовым садом старая помещичья усадьба под красной крышей. Только не было видно дубравы, когда-то здесь шумевшей, а на ее месте вызревал будущий урожай распаханных крестьянских наделов.

Николай Николаевич свернул с дороги на широкую межу и пошел по ней, замедляя шаг. Вскоре он очутился у изгороди, заросшей кустарником, и двинулся вдоль нее. Он огляделся по сторонам. Было безлюдно. Стояла тишина, нарушаемая только пением птиц, да в прогретой траве то тут, то там стрекотали кузнечики. Найдя калитку, он вошел на небольшое и, как ему показалось, совсем не изменившееся кладбище. Тот же маленький беленый домик стоял у входа как когда-то раньше, так же светлели на могилах надгробные камни и как много лет назад лишь трава и тишина окружали их. Странное чувство овладело им. Он сел на скамейку, стоявшую в тени дома, поставил рядом саквояж, положил головной убор. От чего-то вдруг защемило сердце. Вот он и добрался в этот городок, куда так стремился вернуться. Но что же делать дальше? Вот он сидит здесь, на старом кладбище. Сколько лет и событий отделяют его от этого мира. Сможет ли он понять ныне живущих в этих краях людей? И сумеют ли люди понять его, вырванного безжалостной рукой из гнезда и вернувшегося вновь, почти через три десятилетия, на эту землю? В городок, где он появился на свет, где бегал босоногим мальчишкой. Нерешительность, так ему несвойственная, не покидала его. Николай Николаевич закрыл лицо руками. Образы прожитой жизни представали перед ним. Чтобы успокоиться, он начал повторять слова каждодневной, привычной за долгие годы молитвы.

« Отче наш, иже еси на небесех…»

Вот он видит себя на прощальном обеде, устроенном по подписке офицерами полка в его честь.

Вот он на севастопольском бастионе, выбирается, полуоглохший после вражеского обстрела, из разрушенной землянки.

Вот он явственно видит лицо первого убитого им во время отчаянной штыковой атаки человека.

Вот он в слезах вынимает из петли тело лучшего своего друга, повесившегося накануне объявленного приказом святого крещения.

Вот он на плацу в школе кантонистов, одетый в солдатскую со стоячим воротником шинель.

Вот он, двенадцатилетний, бредет, изнемогая, долгой дождливой осенью в колонне рекрутов, гонимых в Казанскую губернию…

«Но избави нас от лукавого…»

Порыв майского ветра пронесся над кладбищем. Воздух наполнился нежным запахом цветущего сада. И неожиданно послышалась музыка. Это на ближней окраине городка невидимые музыканты повели чистую и прозрачную, бередящую душу мелодию. Ее волшебные звуки переливались в воздухе. «Давайте возрадуемся, забудем все горести!» — пела пронзительная скрипка. «Давайте веселиться, прочь печаль!» — вторил ей настойчивый кларнет. Николай Николаевич, погруженный в свои воспоминания, пробудился словно ото сна. Он поднял голову и опустил руки, вслушиваясь, подставляя лицо теплым, приглушенным высокими кронами берез солнечным лучам. Он представил себе музыкантов, самозабвенно прильнувших к инструментам, извлекающих из них чудесные звуки. Представил людей, отдающихся общему веселию праздника и забывших на короткое время тяготы будничных дней. На душе его вдруг сделалось легко и свободно, словно сам он уже оказался там, в тесном веселом кругу, среди танцующих. Гнетущая его прежде тяжесть куда-то канула. И неожиданные слова из давным-давно читаной книги, слова из такого далекого и потому незабываемо-счастливого детства вернулись к нему из прошлого. «Ани маамин… — прошептал он, — я верую…» Он взял лежащий на скамье картуз и надел его. «Ани маамин… — повторил он. — Я верую полной верою в пришествие Мессии…»

А светлые и радостные звуки музыки все звучали и звучали. Они прощали, они вселяли надежду, они звали к будущей достойной жизни и, заполняя все вокруг, поднимались над старым еврейским кладбищем, поднимались над кронами берез и улетали высоко-высоко к небесам.