Арье Ротман (Санкт-Петербург)

КАМЕЯ

Посвящается Саре Гаубен

Законы природы здесь только причиняли мучения: ягель, кромсаемый гусеничными траками, пытался расти, люди — продолжать свой род, солнце — всходить и садиться. Но им не позволяли этого. Зимой даже солнце надолго прятали за горизонт; зато летом его насильно вывешивали над сопками, будто пятисотваттную лампу в прозекторской.

Молодую женщину везли с дальнего разреза на полуторке, шестьдесят километров скал, и она уже не стонала, а только разевала синие губы, как рыба. Схватки продолжались много часов, и, казалось, затихли: роженица совершенно обессилела. Однако к утру она снова начала стонать и родила девочку, маленький сморщенный плод, больше похожий на семимесячного, чем на доношенного ребенка.

Украинку с Западных земель положили в отделении для «вольняшек». Не там, где в отдельной палате, обычно пустовавшей, изредка рожали офицерские жены, а в закутке, недавно выгороженном фанерой: в прошлом году к «западникам» стали приезжать семьи. Женщину звали Катря. По-русски она не понимала, и когда Сара заговорила с ней по-польски, обрадованно залопотала: просила ребенка.

— Сейчас нельзя, — по возможности ласково объяснила ей Сара. — Режим.

Но она видела, что молодая мать не поверила: глаза Катри наполнились страхом. Она не могла понять, почему дитя, которое она выносила в своем теле, теперь оторвали от нее и унесли, и боялась, что над ним хотят совершить неведомый красный обряд: посвятить Сталину или черту. Сара привыкла к равнодушию блатнячек, рожавших, чтобы избавиться от общих работ, и мало интересовавшихся детьми. Это было разумно: детей все равно отнимали, и в лучшем случае через много лет мать могла получить поздравительную открытку из детдома, начинавшуюся словами: «С октябрятским приветом! Здравствуйте, тетя мама…»

Катря была не такой. Стремясь хотя бы мысленно защитить дитя, она нашарила нательный крест и страстно поцеловала его, как поцеловала бы ребенка.

Вместе с крестиком из-под ее ночной рубашки выпростался амулет на тонкой серебряной цепочке: две похожие на птичьи крылья ладони с неестественно сомкнутыми средними и безымянными пальцами и оттопыренными мизинцами. Сара услышала, как громко стукнуло ее сердце, будто тоже оказалось в чужой груди:

— Кто твой муж? — спросила она, стараясь не выдать волнения.

— Мой Мыкола — освобожденный на поселение, — объяснила Катря, мешая польские и украинские слова.

Обостренным чутьем роженицы она все же почувствовала в голосе Сары что-то встревожившее ее и стала оправдываться, тихо повторяя Саре много раз говоренное другим:

— Да вы не думайте, в войну он еще пацаном был, мой Мыкола. Ни с кем он не воевал, дома с мамкой ховался. Потому ж ему и дали всего ничего, восемь годочков. А как он вышел на поселение, так я приехала. Год уже живем с ним невенчанные. Ну, да Христос простит, — Катря перекрестилась. — Девочку бы мне, ясная панна. Доченьку мою!..

Сара молчала. Перехватив ее взгляд, Катря стыдливо спрятала крестик под рубашку, а с ним и камею.

Такую изумительную камею носила только одна девочка в местечке под Люблином, где выросла Сара. Ее звали Броня. Первая красавица в штетле, дочь коганим, она училась играть на скрипке. Несмотря на свое когенское звание, семья не была особенно набожной. Девочки в длинных юбках, игравшие на улице, видели, как Броня в нарядном платье торжественно шествует со своим футляром через весь городок, мимо костела, к Василю, скрипачу-униату. Одни девочки, не скрывая восхищения, провожали Броню глазами. Другие презрительно отворачивались и даже плевались. Но завидовали Броне все.

Единственный настоящий музыкант в городке (разумеется, если не считать органиста из костела), Василь преподавал пение в школе. У него была жгучая шевелюра, чуть присоленная ранней сединой, и такой же жгучий беспокойный взгляд, перебегавший с места на место, даже когда Василь оставался один.

Синдина¹ Агата, соседка, не раз говорила, что Василь известен в полиции как видный член украинского национального движения. Сара не понимала, что это значит. Украинцы жили на Кресях Всходних, далеко, за Львовом. А здесь был Полин, еврейская страна. По субботам отец надевал алый шелковый китл и водружал на голову штраймл, похожий на гнездо аиста и отороченный старинным, прадедовым еще соболем. Мать учила соседок, как не нажить себе «сонев»² в семье, разделив единственную субботнюю курицу на восемь или десять частей. У нее самой никто не оставался в обиде: может быть потому, что курица тоже старалась.

Украинцев в городке было гораздо меньше, чем евреев, и они дружили, потому что поляки притесняли тех и других. «Но ксендз говорит, что, когда придет Спаситель, все люди раскаются, в том числе те, кто его распяли», — утешала синдина Агата.

Однажды Броня исчезла. Она просто не вернулась с урока в положенный час. Родители бросились к Василю, но тот тоже пропал. Полиция искала Броню недолго: ее обнаружили в униатском монастыре послушницей. А Василь вернулся домой и, как ни в чем не бывало, пришел в школу, где преподавал музыку и пение.

Соседка-синдина уверяла, что теперь уж Василя точно посадят.

— «Совращение несовершеннолетних», вот как это называется, — цитировала пани Агата своего покойного мужа, будто он и из рая продолжал снабжать ее юридическими сентенциями.

Но Василь вовсе не совращал Броню. То есть его напрасно обвиняли в том, что он «женился на несовершеннолетней против воли ее родителей», как объяснила мама старшей Сариной сестре.

Польский суд признал крещение Брони законным, хотя и распорядился вернуть ее под родительский кров — до совершеннолетия, которое наступало в двадцать один год.

Броне было шестнадцать.

С тех пор они могли видеться с Василем только раз в неделю — по воскресеньям, когда полицейский сопровождал Броню в маленькую деревянную униатскую церковь, похожую на избушку. Польский закон охранял Бронину свободу совести. Она шла также гордо, в нарядном платье, как на урок музыки, но без скрипичного футляра. Девочки, игравшие на улице, смотрели на полицейского со страхом. Набожные старушки семенили следом, подкладывая в Бронины следы мелкие монетки, чтобы она забыла дорогу в церковь. Прохожие уступали Броне дорогу, как прокаженной.

Она шла, не опуская взгляда, но никого не видя. У входа в церковь ее встречал Василь. Он подавал ей руку, и они входили в дом Божий, где могли раз в неделю постоять рядом во время воскресного богослужения.

Так прошел год. Два года. Четыре. В осторожных разговорах взрослых зазвучало слово «любовь». Но еще чаще звучало слово «бедняги». Оно относилось к семье Брони, в которой она жила теперь иноверкой. Отец Брони истратил на адвокатов все, что имел. Закон можно было толковать двояко: насильственное крещение подлежало отмене. Процесс тянулся бесконечно, суд переходил из инстанции в инстанцию. Но сколько судьи не спрашивали Броню, зачем она крестилась, девушка отвечала так, как научил ее Василь. И адвокаты только разводили руками.

Отец Брони стал завсегдатаем в синагоге, где прежде его видели не часто. Теперь его регулярно вызывали для благословения коганим, и он, укрыв лицо талесом, поднимал руки, благословляя общину. Его ладони с сомкнутыми средними и безымянными пальцами были в точности такими, как на камее.

— Лучше бы он вспомнил о том, что он семя коганим, до того как отдал дочь в учение гою, — ворчал Сарин отец.

К Броне приходили раввины и хасидские цадики. Они подолгу говорили с ней наедине, убеждая в истинности еврейской веры. Но Броня и не думала спорить. Она отвечала коротко, потому что вообще была немногословной, — а, может, и глуповатой, как судачили Сарины подруги.

— Я же ни с чем не спорю, — отвечала Броня. — Вы все правильно говорите, ребе. Просто я люблю Василя, а он любит меня. И чтобы нам пожениться, мы должны все вытерпеть. Вот и все.

Самый великий цадик, которого отец Брони привез из Люблина в автомобиле, вышел от нее с заплаканными глазами. «Ваша дочь, реб ид, святая, — сказал он Брониному отцу. — Но она и великая грешница. Я не знаю, чем ей помочь».

Этот цадик был единственным, кому удалось убедить Броню принять от него амулет. Она носила его вместе с крестом, но никогда не надевала в церковь.

Благословит тебя Господь и убережет тебя.
Просветлит Господь лик Свой к тебе и помилует тебя.
Будет благосклонен к тебе Господь и даст тебе мир.

Эти слова «Благословения коганим» были начертаны на ладонях, раскрытых для благословения, как на двух скрижалях. Их, заглядывая через плечо старшей сестры, Сара прочла в одно из воскресений, когда к сестре пришла похвастаться замечательной камеей ее подруга, младшая сестра Брони. Почему Броня снимала камею, когда шла в церковь? Может быть, жалея старого хасидского ребе с заплаканными глазами, или самого еврейского Бога, от чьего имени ее отец теперь истово благословлял сынов Израиля в синагоге? Ведь она не спорила ни с тем, ни с другим.

В тот год, когда Броне исполнился двадцать один и она стала совершеннолетней, Сара училась на медсестру в ахшаре³ «А-Шомер а цаир»⁴ и домой приезжала нечасто, — скучая по родным, но не желая лишний раз огорчать отца своим безбожием. Об окончательном исходе процесса она прочитала в польской газете. Верховный суд в Варшаве постановил, чтобы в день совершеннолетия Броню привели в здание суда, у входа в который ее ждали два автомобиля: в одном униатский епископ, и с ним Василь, в другом — городской раввин и с ним родители Брони. Толпы родственников, журналистов, духовных лиц, не смешиваясь, окружили оба автомобиля. Тем временем судья зачитал Броне постановление Верховного суда и спросил ее, понимает ли она, что сейчас ей суждено сделать окончательный выбор, от которого зависит: возвратится ли она в еврейство или останется христианкой.

Броня кивнула. Однако ее попросили еще раз подтвердить, и она повторила: «Да. Я понимаю». Судебный пристав расчистил пространство у входа в суд. Выйдя из здания, Броня сразу увидела лица матери и отца. Неотрывно глядя на них, она как лунатичка подошла к автомобилю, в котором сидел Василь. Он распахнул перед дней заднюю дверцу.

Василь увез Броню на Креси Всходни, к русской границе. Униатский архиепископ подарил им дом и участок земли. Уже перед самой войной Сара слышала, что Броня родила Василю двух сыновей. Вскоре завыли сирены, с неба посыпались бомбы. В штетл ненадолго пришли немцы, потом русские, затем снова немцы. Но за короткий промежуток своей власти русские успели разгромить все сионистские организации. Сара выжила в лагере потому, что была медсестрой.

— Панночка, доченьку бы мне… Ребенка… — продолжала молить Катря.

Откуда у нее амулет? Так ли уж безобидно ховался под маткиным подолом ее будущий муженек? Сара нашла в ряду новорожденных пищащий комочек с нумерованной биркой, и под удивленным взглядом сиделки понесла его Катре.

Весь следующий день камея не выходила у нее из головы. В том, что это была Бронина камея, Сара не сомневалась. Откуда она у Катри? Жива ли Броня? Где Василь? Если спросить прямо, Катря наверняка испугается и не станет говорить. Надо завоевать ее доверие, выспросить обиняками.

С заведующим и единственным врачом родильного отделения Сара разговаривала на идише — но только когда их никто не слышал. Сеня Глузман был советским евреем, да к тому же вольняшкой, то есть человеком с Луны. Сара долго не могла втолковать ему, что такое «благословение коганим» и прочие простые вещи, вроде «цадик» и «камея». Но когда он понял, ему неожиданно стало ужасно любопытно, как к украинской молодухе попала редкая еврейская реликвия. В этом его интересе не сквозило страшных догадок. Сара вдруг увидела, что военврач еще совсем мальчик.

— Давай пригласим ее на медосмотр, — предложил Сеня. — Русского она не знает, будет повод привлечь тебя в качестве переводчицы. Ну, а я польского не понимаю, так что о чем вы там будете толковать — этого я проверить не смогу… Вот ты и выспроси ее осторожненько, а потом доложи.

Внимание молодого военного врача к ней и ее ребенку польстило Катре даже больше, чем рассчитывала Сара. Когда врач и медсестра заговорили между собой на идиш, она тотчас поняла, что они евреи, и после этого совсем успокоилась, обмякла. Евреев можно не бояться, ведь сами они никому не делают зла, их всегда обижают другие. Так было в Польше, так было при немцах, наверняка и при русских так, хотя Мыкола и говорит, что это жиды развязали войну, поставили над Германией Гитлера, а над Россией Сталина. Может быть и так, но то были другие, важные и богатые евреи, а не эти, первые встреченные ею люди, которым небезразлично, останутся ли Катря и ее ребенок в живых или подохнут как бездомные собаки.

Она стояла перед врачом полунагая, не стесняясь его застенчивых пальцев, прижимавших к ее груди стетоскоп. Сеня хорошо рассмотрел камею. Он не мог прочесть надписи, потому что не знал еврейских букв, но Сара заранее ему объяснила, что это слова из Торы, то есть из Библии. Сеню поразило, что Библия была написана на древнееврейском языке. Он явно гордился этим.

Катря светло улыбалась, круглолицая и в эту минуту даже миловидная. Ее муки остались позади. Теперь эти воспитанные городские люди будут заботиться о ней и ее ребенке. Теперь все будет хорошо.

— Вот эта вещь у меня еврейская, — сказала она медсестре, желая выказать свое расположение к ней, а может быть, почувствовав, что камея притягивает Сару. — Мыкола подарил, когда я еще девчонкой была. У нас ведь с ним старая любовь, с войны. Восемь лет я дожидалась его. Истомилась вся, но ждать — ждала. Да не так уж трудно было: парубков в нашей округе, считай, не осталось, всех забрали — кого не в лагеря, так тем лбы забрили. Одни кацапы пришлые, милиция да военные.

— Для чего это? — из последних сил притворяясь равнодушной, спросила Сара.

— А Мыкола говорил, оберег от всякого сглаза. Известно ведь, евреи первые колдуны.

— Катря, — спросила Сара, боясь ударить ее. — Неужели ты не знаешь, откуда твой Мыкола взял эту вещь? Он ее с мертвого снял.

— Та ни!.. — Катря задохнулась от испуга и побледнела. — Я понимаю, о чем вы говорите! Ни-ни! Это тятьки ихние расстреливали, да и те не по своей воле, немцы гоняли их. А пацаны — они ведь пацаны и есть. Ну, известное дело, какие и увязались за старшими… Может, кому отцы да братья, горилкой упившись, и давали пульнуть. Но мой тесть трезвый был человек. Да и Мыкола никого не губил, не такой он. Ему и присудили всего восемь лет общих, а другим из наших мест, которые постарше — кому каторга, кому вышка!

Катря сняла камею и умоляюще протянула ее Саре:

— Только вы никому не говорите, откуда это у меня, Христом-Богом прошу… Ведь Мыкола мой только что освободился!.. Возьмите себе, панночка. Пусть будет у вас жидовский оберег, нехай и вам счастье принесет!

Сара почувствовала удивленный взгляд Сени и перевела ему последние слова. Сеня сочувственно вздохнул и пожал плечами:

— А потом она стукнет куда надо, что при осмотре у нее отобрали ценную вещь… Иди потом, доказывай, что это подарок.

— Нельзя! — внятно по-русски сказал он Катре. — Советские врачи подарков от больных не принимают! Понятно?

Катря не поняла, но догадалась, что камею оставляют ей, и обрадовалась, но все же надевать не стала, а зажала в кулаке, потому что больничный халат не имел карманов.

— Кому это раньше принадлежало? Ты знаешь? — спросила Сара.

— Да откуда же мне… Там во рвах все вповалку лежали. Могилы ихние закапывали, все ж люди… Да только старшие днем закопают, а ночью мальцы разроют и тащут, кто что найдет… Иных за это собственные отцы без пощады пороли, вот и моему Мыколе крепко из-за меня досталось…

— А жил у вас в селе такой Василь с молодой женой, он еще на скрипке играл?

— Да как же, был. Только он не на скрипке играл, а служил в окружной управе, в большом чине. Про жену его все знали, что она еврейка, но никто ее пальцем не тронул. Однако она сама…

— Что сама?

— Ну… рассказывали, будто все она стояла у калитки и смотрела, как их по тракту ведут. Василь больше в разъездах, а она с сынами одна. Ведь как раз мимо ее дома гнали! Вот, как-то она смотрела-смотрела, да и не выдержала. Взяла сыновей и ушла со своими. Ух, Василь потом лютовал: «Как смели мою жену расказнить! Сыночков моих любимых!» Ясно, наши земляки признали б их, не допустили бы. Да на беду тех евреев, с которыми она ушла, чужие вели. А все же вы возьмите, панночка, этот оберег. Я ведь сразу поняла, что у вас к нему сердце лежит. Чую я, вам та Василева жинка не чужая. Не ее ли это вещица? Возьмите от всей души! Что нам теперь мертвых считать… Моему Мыколе повезло, что малой был, а так бы ему двадцать пять лет каторги… Да зачем двадцать пять, когда они там все в первую же зиму загинули… Вот и братик мой старшой…

Сеня посуровел:

— А ты спроси ее, зачем они Гитлеру служили? Почему сражались против Красной Армии? Почему и по сей день в лесах сидят, недобитки фашистские?!

Сара ничего не стала переводить. Она взяла у украинки камею.

«Благословит тебя Господь и убережет тебя…» — еще раз прочитала она.