Каждый день после утреннего обтирания носа я запасаюсь пищей и иду в хедер реб Меира, — сердце мое не может насытиться. За кварталом, как только спуститься со склона в ложбину, недалеко от края находится немного покосившееся маленькое одинокое жилище реб Меира. Сбоку находится и сукка, возле нее дерево, перед ней — огород. Самое жилье спряталось в тени деревьев, но верхушка крыши и труба ее, которая сверкает своей белизной в зелени деревьев, дает знать о нем проходящим сверху. Кажется, что труба нарочно влезла на верхушку крыши, чтобы сверху взглянуть через сетку ветвей, что делается с другой стороны, на перепутье. Само жилище снаружи веселое и светлое: все оно белое, как снег, и снизу, начиная с окон, его опоясывает синяя полоса. Окна тоже окружены каймой нарисованных растений, синих цветов, порхающих ласточек. Завалинка у основания дома вся зеленая и кажется всегда новой. Справа к стене дома приставлена лестница, по которой через темное и немного страшное отверстие проникают на чердак. Над этим отверстием, в самой верхушке крыши беспрестанно вращается на ветру маленькое колесико, похожее на ветряную мельницу, вращается и несколько уменьшает жуткость отверстия. Колесо сделал и установил сам реб Меир. Он большой искусник — все делает сам. Маленькие костяные лопатки для чистки ушей, зубочистки и другие безделушки, красивые и полезные. Есть у него две табакерки, одна из коры — для будней, другая из бараньего рога — к субботе.1
Обе — изделие его рук. Украшения на восточной стене и картина Мордехая и Амана, которая висит на стене — также его произведение. Когда он доходит с учениками до постройки скинии, он наглядно показывает и на модели весь шатер с его утварью, священнические одежды, светильник, стол со всеми принадлежностями его. Реб Меир трудился над ними и вырезывал их ножиком в течение нескольких учебных сезонов, и они хранятся из года в год в треугольном шкапчике в углу. Говорят, что он гравер тоже, но я не понимаю, что это значит. Т. е. я знаю, что гравер — значит крицлер, но я не знаю, что делает крицлер. Сукка реб Меира, которая прислонилась к дому, лучше и красивее всех других в мире. Она стоит из года в год, и реб Меир пользуется ею для различных нужд… Когда реб Меир хорошо расположен и хочет доставить нам удовольствие, он под вечер выносит стол, стул и две скамейки во двор, и мы усаживаемся заниматься под деревом между домом и огородом. И, честное слово, у меня нет более счастливых часов. Сверху качаются над нами ветви деревьев, в которых слышится щебетанье птиц и хлопанье скрытых крыльев. Справа простирается и спускается вниз ложбина с морем зелени. В самом низу ее вьется и блестит серебряная полоса пруда. Она плещет, рябится и бежит, бежит, пока не скроется под травяным покровом. Напротив — высокая желтая песчаная гора с зеленой лужайкой на вершине. Большое и красное солнце застряло между деревьев и зажигает их. «Купина неопалимая» — проносится у меня в голове. Огненные нити, золотые жезлы тянутся оттуда, из светящихся ветвей зажигают огонь в наших глазах, озаряют бледный лоб и черную бороду реб Меира. Каждый волосок светится отдельно. Теперь ребе кажется мне одним из древних таннаим, рабби Шимоном бар-Иохаем что ли, который сидит со своими учениками в пустыне под рожковым деревом и изучает с ними тайны Торы вдали от всего мира. Час благости, душевного томления и благоговения. Солнце близится к закату. Воздух наполняется ароматами, а мы читаем нараспев перед ребе слова псалмов: Блажен муж, который не ходил на совет нечестивых… но к закону Господа влечение его, о законах его помышляет он день и ночь. И будет он, как дерево, посаженное при потоке вод… Или: Господь, пастырь мой, я не буду в скудости. На тучных пажитях да покоит меня. На тихие воды водит Он меня. Душе моей дает отраду. Если даже пойду долиной тьмы, не убоюсь зла… перевод становится лишним, он только портит. Струятся слова из сердца, и значение их заключено уже в них. Они понятны сами собой. Как дерево посаженное — смысл этого ясен: это то дерево, под тенью которого мы сидим. При потоках вод — так и есть: это пруд в ложбине. Долина тьмы — это развалина, в которой живут черти и куда ребе не позволяет ступить ногой. Ты поставишь предо мной стол — тот самый стол, за которым мы сидим и изучаем законы Господни. В виду врагов моих — кто эти враги, если не русские мальчишки, подпаски, чтоб они подохли! — которые показываются иногда перед нами на вершине горы со своими палками и торбами, дразнят нас издали свиным ухом и досаждают криками: Гир-гир-гир!.. Это они, те грешники, о которых говорится в молитве, что они, даст Бог, будут мякиной, которую развеет ветер. Пуф — и нет их…
С заходом солнца, когда я поднимаюсь из долины, я задерживаюсь на краю ее сверху. Сердце взволновано, глаза устремлены в горизонт. Гора, лужайка, края неба, пламя. Река огня, ад…
С. Фруг. Из дневника (1888 г.)
Автор взялся подготовить мальчика из провинции, мечтающего учиться в гимназии, по русскому языку.
Как жил он это время, одному Богу известно. Не любил мальчик распространяться на это счет, и я стороной узнал о его житье мало утешительного. Приютился мой ученик у одной сердобольной мещанки, торговавшей чем-то на рынке и отдававшей «углы» разному темному беспаспортному люду. Да, забыл сказать, что дело происходило в одном из больших городов, где евреям «жить не дозволяется». Забыл я, как видите, об очень важном обстоятельстве, тем более важном, что в жизни моего ученика оно играет главную роль. Каково было заниматься науками в том темном «углу», который он занимал, нечего говорить. Но и проникать в эту конуру, и выходить из нее можно было только, и не всегда, и с большой оглядкой, всего два раза в день, в те именно минуты, когда дежурный дворник уходил обедать и завтракать. Надо было выследить эту минуту и, как вор, прошмыгнуть на улицу и обратно, в «угол». Но и там, в «обетованной» норе, не всегда можно было оставаться спокойным. Квартирная хозяйка, хотя и находила в себе достаточно мужества, чтобы укрывать беспаспортных, дрожала однако при каждом появлении «начальства» не только в том дворе, но даже в соседних домах, и по ночам при малейшем шорохе, в котором ей мерещилась облава, посылала своего жильца наверх, на чердак, где он должен был оставаться в жестокие зимние морозы по несколько часов, большей частью не успев захватить не только обуви и прочего платья, но и убогого одеяльца, которым он покрывался на ночь.
Однажды — я эту ночь хорошо помню — в декабре, мороз стоял жестокий, и метель, шумевшая весь день, к ночи еще усилилась. Было около часу ночи, и я уже был в постели, когда в прихожей раздался звонок. Прислуга спала далеко и звонка услышать не могла. Я решился сам открыть дверь, и через несколько минут в комнате стоял мой ученик, весь покрытый снегом и посиневший от холода.
— Ради Бога, извините меня за беспокойство, — начал он тихим дрожащим голосом, — сегодня там, на квартире, хозяйка говорит, будет облава… выгнала… на всю ночь… Это уже не впервой… Но сегодня такой мороз, метель… В четыре часа откроется… тут есть такой трактир для извозчиков… зайду туда — можно чаю себе взять и посидеть до утра. Но теперь еще рано, более трех часов надо ходить по улицам, а холод ужасный… Простите, ради Бога…
Письмо Гершко Бернштейна
редактору «Восхода» Аркадию Горнфельду
от 23 декабря 1901г.
Юноша благодарит Горнфельда, согласившегося руководить его светским самообразованием.
Высокочтимый и Многоуважаемый господин А. Горнфельд!
Не нахожу слов выразить Вам мою искреннюю благодарность за оказанные Вами милости мне Вашим почтенным письмом от 14-го сего ноября месяца. Ах! Как озаряли меня Ваши гуманные слова, как они полны отзывчивости ко мне, нуждающемуся в свете. Чем я, заброшенный и забытый, лежащий в бездне, могу принести Вам в благодарность больше, чем великое спасибо! Ваши почтенные слова полны искренности, Ваш почтенный совет о самообразовании очень нравится мне как лучшее средство к моему спасению. Я потружусь всеми моими силами к поднятию моей умственной развитости, но мне надо подняться на первую ступень и, конечно, «всякое начало трудно», но «терпенье и труд все перетрут». При моей жажде к образованию я надеюсь, что с Божьей помощью и с помощью гуманных людей, из которых считаю Вас гуманнейшим, я увижу перед собой истинный свет — свет цивилизации. Знания мои суть: чтение русское и Арифметика; выучил 1-ю часть русской грамматики; знаю еврейский язык. Но в последнее время я читаю книги русско-еврейские, в которых я чувствую пламенную любовь. По милости одного моего товарища — подписчика Вашей многоуважаемой газеты «Восход», я пользуюсь последней. Но удовлетворяется ли этим моя жажда к образованию? И десятой части нет. Но что я могу делать, находясь в медвежьем уголке? Что предпринимать для своего спасения? С этим вопросом я сам с собою мучился доныне, а теперь, принимая Ваш премудрый совет о самообразовании, имею честь просить Вас — не дайте мне падать, удостаивайте меня Вашим гуманным ответом, что вначале мне остается делать.
Ссылаюсь на Вашу гуманность и предаюсь Вам всем существом, надеясь, что Вы поможете мне нравственной поддержкой… Льщу себя надеждой получить в ближайшем будущем Вашего почтенного ответа. Со слезами прошу Вас — помогите мне! помогите мне!
Я выучил «Русскую Историю». В Древней Истории я выучил главы: «О Египтянах, Ассирианах и Финикиянах», «Геркулес и Тезей», «Троянская война» и «Странствования Улиса (Одиссея)». Выучил несколько стихотворений, прочел все книжки «Вестника иностранной литературы».
Ваш преданный слуга Гершко Бронштейн.
