Взаимоотношения интеллигенции и власти издавна интересовали социальных мыслителей. Еще Сократ утверждал, что пока «в государствах не будут царствовать философы, либо нынешние цари и владыки не станут благородно и основательно философствовать и это не сольется воедино — государственная власть и философия …, до тех пор государствам не избавиться от зол». Идея о власти «философа-правителя» стала краеугольным камнем политической философии другого выдающегося древнегреческого философа — Платона. По мнению Платона, строй общественной жизни должен определяться не волей или мнением отдельных лиц или народа, а учением, научным знанием. Платон считал, что истинно добродетельным человек становится именно через посредство знания; отсюда проистекало его требование господства науки в государстве. Эта идея разделялась, однако, далеко не всеми. Кант отвечал на это, что «нельзя ожидать, чтобы короли философствовали или философы стали королями, да этого и не следует желать, так как обладание властью неизбежно извращает свободное суждение разума».
Должны ли мыслители — и в более широком смысле, представители интеллигенции в целом — участвовать в органах государственного управления, или же, наоборот, их естественная социальная роль состоит именно в нахождении на некотором отдалении от власти, призванной оберегать их право на свободу публичных выступлений? Действительно ли интеллигенцию отличает особая политическая проницательность, а потому, придя во власть, ее представители добиваются расцвета культуры и общества (что, собственно, и утверждалось Сократом и Платоном), либо же все это — не более чем миф, культивируемый самой интеллигенцией (о чем заявил в своей вызвавшей жаркие споры книге американский историк и публицист Пол Джонсон)? Должны ли ученые и социальные философы оставаться в стороне от власти (на чем настаивал Кант) и не являлось ли их «хождение во власть» предвестником катастроф, вызванных тем, что взлелеянные мыслителями ценности и идеалы национальных движений, выйдя из-под их контроля, привели к самым трагическим последствиям в истории человечества (что утверждал впоследствии Жюльен Бенда)?
Вопросы эти дебатируются во всем мире уже много лет и едва ли будут решены в ближайшем будущем. Их обсуждению посвящены тысячи книг и статей, опубликованных на разных языках во многих странах. Несколько десятков подобных работ были написаны израильскими историками и обществоведами. Однако вопрос о том, почему в стране, созданной «народом книги», статус гуманитарной интеллигенции в общественной жизни столь невысок, а профессура почти не участвует в общественно-политической полемике — этот вопрос по-прежнему остается открытым.
История формирования интеллигенции в Израиле достаточно необычна. Принято считать, что гуманитарная интеллигенция существует, прежде всего, в рамках языковой среды, однако еврейская интеллигенция, зарождавшаяся в Палестине в годы первой и второй волн алии, вынуждена была мириться с фактическим отсутствием национального языка как такового. Языки властей (соответственно турецкий и английский) были чуждыми для подавляющего большинства иммигрантов, прибывавших в те годы в Палестину преимущественно из стран Восточной и Центральной Европы и говоривших между собой на идише, по-русски, по-польски и по-немецки. Вместе с тем стремление к возрождению в Палестине национального дома еврейского народа и культивировавшееся в ишуве отношение к диаспоре как к бесперспективному прошлому предопределяло и негативное отношение к родным языкам самих иммигрантов, которые, как предполагалось, должны были уступить место ивриту. В этом отношении дилемма, стоявшая перед интеллигенцией, была особенно непростой. С одной стороны, именно интеллигенции обычно принадлежит ведущая роль в развитии национального языка и культуры. С другой стороны, прибывавшие в Палестину ученые и писатели, как правило, не владели тем языком, который был принят в ишуве как язык еврейского национального возрождения. Нельзя не сказать и о том, что очень небольшое число жителей ишува (24 тыс. чел. в 1882 г., 56 тыс. — в 1918 г., 108 тыс. — в 1925 г., 400 тыс. — в 1936 г., 630 тыс. — к началу 1948 г.) делало развитие науки и так называемой «высокой» культуры на иврите весьма проблематичным, хотя бы с экономической точки зрения. Так или иначе, в то время как учителя и публицисты уже в годы второй алии фактически превратили иврит в основной язык общения и культурной жизни в ишуве, университетская интеллигенция оказала сравнительно малое влияние на развитие ивритской культуры. По словам известного тель-авивского историка Аниты Шапира, «в то время как в национально-освободительном движении в отдельных европейских странах (в Чехии, например) университеты играли важную роль в возрождения, развитии и распространении национального эпоса, народного фольклора, языка и культуры, возрождение древнееврейского языка и развитие самобытной культуры ишува происходило вне университетских стен». Иными словами, основанный в 1918 году и открытый в 1925 году Еврейский университет в Иерусалиме с первых дней его существования воспринимался политическими лидерами и населением ишува не как «духовный маяк», а, скорее, как заметно запоздавший компонент происходившего в подмандатной Палестине процесса зарождения новой светской еврейской культуры.
Политическая позиция еврейской интеллигенции в период ишува также заслуживает отдельного обсуждения. В то время как среди писателей, публицистов и педагогов приверженность различным политическим идеологиям в целом не отличалась от степени распространенности этих идеологий в ишуве в целом, значительная часть профессорско-преподавательского состава гуманитарного и общественного факультетов Еврейского университета выступала за создание единой арабско-еврейской конфедерации в Палестине. Сложилась парадоксальная ситуация: почти все известные гуманитарии единственного в ишуве университета, где существовали факультеты гуманитарных и общественных наук, придерживались политической программы, полностью отвергаемой подавляющим большинством жителей ишува. Такая ситуация привела к тому, что лидеры ишува, в том числе и те, кто с глубоким уважением относился к научному знанию (как, например, Берл Кацнельсон и Давид Бен-Гурион) не рассматривали Еврейский университет как часть национального проекта по воссозданию еврейской государственности, остро критикуя его академическое и административное руководство. В то время как лидеры политического сионизма (как представители рабочего движения, так и ревизионисты) видели главную цель сионизма в овладении возможно большим количеством земель и создании на них инфраструктуры будущего еврейского государства, связанные с миротворческими организациями «Брит шалом» и «Ихуд» гуманитарии Еврейского университета в Иерусалиме видели воплощение в жизнь национальной идеи не столько в овладении землями, сколько в превращении Эрец-Исраэль в центр духовной жизни всего еврейского народа. Несомненная приверженность иерусалимских профессоров идее создания еврейского национального дома в Эрец-Исраэль ни в коей мере не формировалась за счет отхода от либеральных неоромантических веяний, характерных для многих интеллектуалов стран Центральной Европы первой трети ХХ века. В своих многочисленных публичных выступлениях многолетний руководитель университета И.Л. Магнес постоянно подчеркивал космополитический характер научного знания, отмечая необходимость утверждения подобного подхода в стенах Еврейского университета в Иерусалиме. Несмотря на то, что пацифистская идеология существовавшей в 1925-1933 годах организации «Брит шалом» противоречила тем целям, которые ставили перед собой политические лидеры ишува, ратовавшие за создание независимого еврейского государства на возможно большей территории Палестины, в нее вошли и Эрнст Симон, и Гершом Шолем, и Шмуэль Бергман, и многие другие ученые. В первые годы деятельности организации ее возглавлял социолог и демограф Артур Руппин, а после ее воссоздания в августе 1942 года под названием «Ихуд» ее фактическими лидерами были И.Л. Магнес и прибывший в Палестину в 1938 году философ Мартин Бубер. Все это свидетельствует о том, что первый национальный университет осознанно дистанцировался от большинства учреждений ишува, так и не став «кузницей подготовки кадров» для органов власти будущего государства.
В целом ряде историко-философских сочинений утверждается, что без сознательного отдаления от власти и даже известного противостояния ей интеллектуалы не могут выполнить свою общественную миссию. Показательно в этой связи утверждение Дж. Лакса о том, что «задача мыслящих людей заключается в том, чтобы расшатывать государство и институциональный порядок, вместо того, чтобы стараться его сохранить». При всей диссидентской привлекательности данного тезиса нельзя, однако, не сказать о том, что подобное отчуждение интеллектуалов от государства и большинства общества приводит также и к едва ли желательным последствиям, в частности — к дезориентации широкого слоя критически мыслящей интеллигенции. Работая учителями и врачами, юристами и экономистами, архитекторами и дизайнерами, они не могут и не хотят «расшатывать государство и институциональный порядок», что не может не привести к углублению пропасти между ними и университетскими интеллектуалами. Как результат, интеллектуалы начинают «вещать в пустоту», создавая критически ориентированный дискурс, в котором они становятся не только создателями идей, но и их единственными читателями и слушателями. Парадоксальным образом все это ведет не к усилению, а к размыванию независимого от государства гражданского общества, ибо широкие слои интеллигенции лишаются нравственных и интеллектуальных кумиров, за которыми они могли бы реально следовать, а интеллектуальная элита превращается в «вещь в себе», замыкаясь в чрезвычайно узких группах и клубах, влияние которых на происходящее сравнительно невелико. Именно этот процесс произошел, как мне представляется, в Израиле, где боязнь социальных мыслителей быть причисленными к лагерю «трубадуров режима» привела, в конечном счете, к их замыканию в малочисленных интеллектуальных группах, существующих в отрыве от широких слоев образованных людей.
На всем протяжении израильской истории университетские интеллектуалы сохранили свою исследовательскую и политическую независимость. Во время своих встреч с политическими руководителями страны, в книгах, статьях и публичных выступлениях многие из израильских историков, философов, социологов и политологов излагали свои собственные, весьма отличные от общепринятых, мнения по основным вопросам внутренней и внешней политики. Так было в 1953 году, когда профессор Иешаяу Лейбович выступил с резкой критикой израильской военной операции в арабской деревне Кибие. Так было и в 1954 году, во время голодовки Амнона Зихрони, требовавшего освобождения от воинской службы, противоречившей его пацифистскому мировоззрению — тогда Мартин Бубер, Шмуэль Бергман и Акива Эрнст Симон подписали обращение с призывом законодательно признать право на свободу совести и его приоритет над воинской повинностью. Так было и в 1958 году, когда Мартин Бубер и Эрнст Симон выступили в защиту историка-арабиста и общественного деятеля Аарона Коэна, арестованного властями по обвинению в несанкционированных контактах с советскими представителями. Так было и в 1958-1966 годах, когда десятки профессоров (среди них Эрнст Симон, Дан Патинкин, Эфраим Урбах, Моше Авнимелах и другие) подписали различные декларации и меморандумы с призывом отменить существовавший в отношении арабских граждан Израиля режим военных комендатур. Так было и в январе-феврале 1961 года, когда в ходе дискуссии вокруг так называемого «дела Лавона» виднейшие профессора Еврейского университета (среди них Яков Кац, Натан Ротенштрейх, Яков Тальмон, Иегошуа Ариэли и другие) выступили с категорическим неприятием ультиматума Бен-Гуриона, утверждая, что судьба израильской демократии не может зависеть от воли и прихоти одного человека, пусть и являющегося премьер-министром страны. Так было и в 1960-1961 годах, когда вопреки мнению Бен-Гуриона о том, что проводимый в Иерусалиме процесс по делу Эйхмана должен стать краеугольным камнем формировавшейся коллективной памяти о Катастрофе, профессора Мартин Бубер, Шмуэль Хуго Бергман, Норман Бентвич и Гершом Шолем призвали предать Эйхмана суду международного трибунала в Гааге. Так было и после Шестидневной войны, когда историки Яков Тальмон и Иегошуа Ариэли выступили с предостережением о том, что военный контроль над тысячами квадратных километров территорий, населенных палестинскими арабами, не принесет Израилю ни мира, ни безопасности. Так было и в 1971 году, когда профессора Шмуэль Эттингер, Амнон Рубинштейн, Йонатан Шапиро, Шмуэль-Ноах Эйзенштадт, Ашер Ариан и другие обратились к Голде Меир с призывом внимательно изучить мирные инициативы г. Ярринга и У. Роджерса, касавшиеся израильско-египетского мирного урегулирования — инициативы, отвергнутые правительством.
Политическая активность профессоров еще более возросла после победы блока Ликуд на всеобщих выборах 1977 года, в особенности в связи с начавшейся в июне 1982 года Ливанской войной. Критическая ориентация большинства ученых-гуманитариев не ослабла со временем, скорее наоборот: в 1990-е годы произошла резкая радикализация во взглядах многих израильских социологов и историков, а также усиление позиций так называемых «новых историков» и «критических социологов» в университетах страны. Вместе с тем ни тогда, ни теперь профессора не стали лидерами или идеологами сколько нибудь массовых движений политического протеста; их голоса, за редким исключением, оставались голосами вопиющих в пустыне.
В этой связи особняком стоит массовая вовлеченность интеллигенции и многих представителей академической элиты страны в движениях протеста, возникших после Войны Судного дня. Первые заседания руководства Движения за перемены проходили в кампусе Тель-Авивского университета при активном участии профессоров Амнона Рубинштейна, Йонатана Шапиро и других. Позднее именно это движение составило костяк партии ДАШ, метеором ворвавшейся на израильскую политическую арену, получив 15 мандатов на выборах 1977 года. Лидерами ДАШ были профессор археологии, бывший начальник Генерального штаба ЦАХАЛа Игаль Ядин и профессор конституционного права Амнон Рубинштейн. Однако путь ДАШ был на редкость коротким: раскол, произошедший вскоре после выборов по поводу присоединения к правительству М. Бегина, привел к резкому снижению популярности партии, получившей на следующих выборах лишь два депутатских мандата.
Феномен активного участия академической элиты в политике — участия, не имевшего практически никакого влияния ни на динамику развития политических событий, по отношению к которым они считали необходимым публично определить свою позицию, ни на формирование круга критически мыслящей интеллигенции — еще ждет своего исследователя. Представляется, что одной из причин такого положения дел была практика прямых контактов между интеллектуалами и власть имущими. В то время как большая часть контактов общества и власти происходит опосредованно, преимущественно через средства массовой коммуникации, желавшие выразить свое мнение по политическим вопросам представители интеллектуальной элиты страны, как правило, делали это не через газеты, а в ходе личных встреч с руководителями государства. Интеллектуалы вели диалог непосредственно с первыми лицами государства, фактически не заботясь о том, чтобы воздействовать на них путем формирования сочувствующего общественного мнения. Вероятно, они полагали, и не без оснований, что для того, чтобы повлиять на события, достаточно убедить в правоте своей позиции Бен-Гуриона (и тех, кто возглавлял исполнительную власть в стране впоследствии); в случае же, если убедить Бен-Гуриона не удавалось, воздействие на него через газеты и общественное давление казалось им делом совершенно бесперспективным. Представляется, что выстроенная интеллектуалами модель гражданского участия в общественной жизни была адекватна той политической ситуации, которая существовала в Израиле в те годы, когда централизация власти достигла своего апогея. Вместе с тем подобная форма взаимоотношений профессуры и власти способствовала фактическому отчуждению интеллектуальной элиты от подавляющего большинства общества. Иными словами, израильскую профессуру отличала очень критическая позиция по отношению к государственной власти, однако приватный характер выражения этой позиции обусловил тот факт, что профессура оказала лишь небольшое влияние на развитие независимого гражданского общества в стране.
В 1960-х — 1970-х годах общественно-политическое влияние университетских профессоров, и без того не особенно значительное, еще более уменьшилось. Можно выделить семь факторов, повлиявших на этот процесс, причем если первые четыре практически никак не зависели от самих ученых, то три последних были результатом изменившихся форм их собственной деятельности в университетах и за их пределами.
Во-первых, кардинальные социальные, демографические и политические изменения, вызванные созданием Государства Израиль и итогами Войны за независимость, сделали заведомо невозможным воплощение политической программы профессоров, состоявших в организациях «Брит шалом» и «Ихуд» и выступавших за создание единого двунационального государства на всей территории Палестины. Тот факт, что их политическая программа стала абсолютно утопичной, не мог не повлиять на снижение уровня влияния университетской элиты: если в сороковые годы представители движения «Ихуд» доктор И.Л. Магнес и профессор М. Бубер излагали свои предложения различным международным комиссиям, вырабатывавшим предложения о будущем Палестины после окончания срока британского мандата, то впоследствии международные организации значительно меньше интересовались мнением иерусалимских гуманитариев.
Во-вторых, изменился политический климат в стране. На смену Берлу Кацнельсону, Давиду Бен-Гуриону, Ицхаку Бен-Цви, Залману Шазару, Моше Шарету — политикам, не только уважавшим научные исследования и тех, кто в них участвуют, но и занимавшихся историей и литературно-публицистическим творчеством, — пришли прагматичные бюрократы, для которых духовная жизнь была значительно менее значимой. Двери не только правительственного кабинета, но и дома Бен-Гуриона были всегда открыты для Бубера, Шолема, Бергмана, Симона и Ротенштрейха, но когда в декабре 1971 года группа из тридцати пяти университетских профессоров обратилась к Голде Меир с просьбой о встрече для обсуждения мирных инициатив г. Ярринга и У. Роджерса, глава правительства ответила им отказом.
В-третьих, значительно изменились условия функционирования средств массовой коммуникации. В 1970-е годы телевидение и радио значительно потеснили газеты и журналы, что не могло не привести к изменению правил игры, принятых в информационном поле. Хотя бы потому, что думающим людям нужно время, чтобы сформулировать свои мысли, и место, где бы они могли их изложить, не будучи прерываемыми ни рекламой, ни бестактными вторжениями других участников программы, способность интеллектуалов отстаивать свою точку зрения в печати, как правило, выше, чем в электронных средствах информации. Кроме того, зачастую профессора заметно проигрывают в телевизионных дебатах тем, чьи аргументы значительно слабее их собственных. Как результат, общее снижение значимости газет и журналов привело к дальнейшему ослаблению вовлеченности интеллектуалов в общественно-политическую жизнь в стране.
В-четвертых, после 1977 года политическая система Израиля отличается крайним «постоянством нестабильности»: после отставки М. Бегина ни одному из глав правительства не удалось выиграть всеобщие выборы и сохранить свое место на вершине пирамиды исполнительной власти страны на протяжении более чем одной каденции: после выборов 1984 г. премьер-министром стал Ш. Перес, 1988 г. — И. Шамир, 1992 г. — И. Рабин, 1996 г. — Б. Нетаниягу, 1999 г. — Э. Барак, 2001 г. — А. Шарон. И дело здесь не только в смене власти как таковой: на протяжении последних двадцати лет партия, выигравшая всеобщие выборы, проигрывала следующие, из-за чего смена главы правительства сопровождалась и сменой всего кабинета. Нельзя не отметить и тот факт, что каденция трех глав правительства была прервана досрочно: И. Рабин был убит, а Б. Нетаниягу и Э. Барак были вынуждены назначить досрочные выборы, которые и проиграли. В этих условиях государственная власть не столько инициирует и руководит происходящими в обществе процессами, сколько пытается лишь более или менее успешно реагировать на них. В результате власть не заинтересована в составлении долгосрочных программ и фундаментальных планов, так как при частой смене власти шансы на то, что они смогут быть воплощены в жизнь, весьма невелики. В этих условиях власть не заинтересована в стратегическом видении ученых, в лучшем случае, предлагая им участие в органах управления в качестве «пожарных»: тушить то, что уже горит. С этой ролью ученые далеко не всегда справляются безукоризненно, ибо навыки практической работы не всегда являются сильной стороной их дарования. Как результат, власть разочаровывается в ученых, а они — во власти, и пропасть между ними лишь увеличивается.
Влияние ученых на четыре вышеперечисленных фактора представляется крайне ограниченным: не они решили исход войны 1948-1949 годов, не они выбирали руководителей Рабочей партии, сменивших Д. Бен-Гуриона и людей его поколения, не они определяли формы работы СМИ и не они виновны в той политической чехарде, которая происходит в Израиле в последние двадцать лет. Вместе с тем на ряд факторов, объясняющих заметное снижение их политического веса, они имели то или иное влияние.
В этой связи, прежде всего, нужно сказать о том, что после провала на выборах 1969 года списка, ассоциировавшегося с созданным профессором Иегошуа Ариэли при поддержке профессора Якова Тальмона Движением за мир и безопасность, политическая маргинальность интеллектуалов стала настолько очевидной, что властям уже не было смысла сомневаться в ней. Ни руководимая А. Руппином ассоциация «Брит шалом», ни возглавляемое И.Л. Магнесом и М. Бубером движение «Ихуд», ни вдохновляемая Н. Ротенштрейхом группа «Мин ха-йесод» никогда не участвовали во всеобщих выборах, и хотя во время «дела Лавона» генеральный секретарь Рабочей партии Йосеф Альмоги оценил электоральный вес интеллектуалов в «половину барачного поселка», доказательств его правоты еще не было. В 1969 году, когда на выборах в Кнессет седьмого созыва список членов Движения за мир и безопасность (первым номером в списке был молодой преподаватель Гад Яцив, ныне — декан кафедры журналистики Академического колледжа в Нетании и преподаватель Иерусалимского университета) получил лишь 0.37% голосов избирателей, уничижительная правота слов Й. Альмоги стала очевидной. Как следствие, пренебрежение мнением интеллектуальной элиты со стороны властей лишь усилилось.
Во-вторых, потеря Еврейским университетом сохранявшейся на протяжении тридцати лет монополии в области гуманитарных и общественных исследований (первым эту монополию разрушил открытый в 1955 году университет Бар-Илан) привела, среди прочего, к плюрализации общественно-политических взглядов академического сообщества. Как уже отмечалось, в таких леворадикальных (с точки зрения планов урегулирования арабо-израильского конфликта) политических организациях как «Брит шалом» и «Ихуд» состояли многие профессора и преподаватели гуманитарных кафедр Еврейского университета, что давало основания считать крайнюю левизну неотъемлемой частью мировоззрения чуть ли не всех профессоров-гуманитариев. Появление профессоров — гуманитариев и обществоведов — центристской и правой ориентации способствовало осознанию обществом того весьма очевидного факта, что обладание солидным багажом знаний в области гуманитарных и общественных наук не ведет априорно к занятию определенной позиции по актуальным политическим вопросам. Участие в политических дебатах таких ученых, как профессора Биньямин Акцин (первый ректор Хайфского университета) и Барух Курцвайл (многолетний заведующий кафедрой ивритской литературы Бар-Иланского университета), взгляды которых (при всех различиях между ними) были очень далекими от воззрений их коллег из организаций «Брит шалом» и «Ихуд», парадоксальным образом способствовало снижению общественно-политического статуса интеллектуалов. В 1970-е годы стало абсолютно очевидным, что, высказываясь по тем или иным актуальным политическим вопросам, интеллектуалы выражают свои личные мнения, которые не являются ни результатом их знаний, ни выводом, неизбежно вытекающим из проведенных ими исследований.
Еще одной причиной падения статуса интеллектуалов в общественно-политической жизни была возросшая формализация академических трудов, в которых требования методологической беспристрастности и объективности превалируют над стремлением к выражению гражданской и человеческой позиции их авторов. В результате необходимость жесткого разграничения между научными и публицистическими сочинениями привела к значительному сокращению ценностно-ориентированных суждений в научных изданиях. Кроме того, вполне естественное желание израильских ученых добиться профессионального признания в мировом масштабе обусловило тот парадоксальный факт, что большинство работ, посвященных израильскому обществу и его истории, пишутся израильскими исследователями на английском языке. Подобная ситуация еще более сужает возможности израильских ученых реально влиять на формирование интеллектуального климата в обществе.
Совокупность вышеперечисленных факторов привела к тому, что интеллектуальная элита Израиля так и не смогла занять подобающее ей место в общественно-политической жизни страны. Профессура не стала ни катализатором, ни идейным наставником развивавшегося в стране независимого гражданского общества. Израильские ученые никогда не были «трубадурами режима», однако выражаемая ими критика имела весьма ограниченное влияние. Действительно, представители интеллигенции составляют костяк таких организаций как «Шалом ахшав» («Мир — сегодня») и «Профессора — за сильный Израиль», однако обе эти организации, существуя за рамками партийно-политической системы, обладают весьма ограниченным влиянием на происходящие в стране и обществе события. Более того, участвуя в работе организации «Шалом ахшав», начавшей свою деятельность в 1978 году с письма протеста 348 офицеров запаса тогдашнему главе правительства М.Бегину, представители интеллигенции выступают не в качестве социальных мыслителей, а в роли офицеров запаса, обеспокоенных отсутствием прогресса в мирных переговорах с арабскими странами и палестинцами. Деятельность же организации «Профессора — за сильный Израиль» значительно сократилась в конце 1990-х годов; в напряженной избирательной кампании 2001 года голоса представителей этого движения практически не были слышны. Все вышесказанное позволяет сделать вывод о том, что в настоящее время в Израиле нет ни одной сколько-нибудь значимой и реально функционирующей общественной организации интеллектуалов и интеллигенции. Так как данная модель взаимоотношений между интеллектуальной элитой, властью и обществом сложилась десятки лет назад, ее трансформация в ту или иную сторону потребует значительного времени. Случится это или нет — покажет будущее.
Полный текст статьи публикуется в пятом номере иерусалимского журнала «Время искать», издаваемого организацией «Теэна».
Автор статьи — доктор философских наук, преподаватель кафедры социологии и политологии Открытого университета Израиля.
Профессор Иегуда Лейб Магнес (1877-1948) — основатель и первый руководитель Еврейского университета в Иерусалиме.
Профессор Мартин Бубер (1878-1965) — крупнейший еврейский философ ХХ века, первый президент Национальной академии наук Израиля.