Светлой памяти реба Аврома Генина
К стекляным будкам погранконтроля, в которых бесстрастные прапорщики обоего пола блюдут рубеж, колдуя над иноземными паспортами, ведет одуряюще долгая очередь, первое напоминание о том, что такое «Россия, которую мы потеряли». В самой Москве очередей давно не осталось, да и откуда им взяться посреди неуемно пестрящего изобилия, но Шереметьево снисходительно освежит вашу память классным ремэйком развитого социализма. Опытный путешественник сразу же ощутит себя здесь подверстанным в пухлый машинописный брикет, памятник материальной культуры самиздата, на истертой обложке которого отщелкано чьей-то неробкой рукой «Зияющие высоты». И вот уже тянется рядом, со страницы на страницу, вечная, бесконечная Очередь, диктуя свои законы недавним отпущенникам и свежим совсем еще дебютантам.
В числе последних — невиннейшие существа из израильской группы, молодые люди и вовсе подростки, которых сюда привезли для того, вероятно, чтоб подавали кому-то пример. Не разумея по-русски, они удручающе быстро схватывают азы главного здесь искусства: втереться невозмутимо сразу же в середину, оттеснить того, что замешкался, выиграть три минуты в тараканьих бегах.
Их кто-то готовил к этой поездке, разъясняя правила поведения в незнакомой стране. Двери не открывать посторонним в гостинице, с пьяными в подворотнях не связываться. Что еще?.. Много денег с собой не носить. Только некому было им рассказать, чем на самом деле пакостна очередь. Потерянным временем, теснотой, пряным запахом пота? Но, на самом-то деле, тем, что кто-то всегда норовит в ней схитрить.
А отпущенники? Ведь недавно еще поднимались они по трапу в Бен-Гурионе такими степенными, уже как бы и западными господами, а теперь, уловив привычную атмосферу, сразу стали иными — к этой очереди как нельзя приспособленными, ей родными, законов ее не забывшими. Проведав от классика, что «разруха сидит не в клозетах, а в головах», легко догадаться, что и Очередь там же, но догадливых мало. Эти, пристроившись в самом конце, никуда не спешат. Отстояв свое — сначала к окошку прапорщика, потом у таможни, - они выйдут последними, но, наверное, не опоздают. А если и опоздают, то власть над собой не дадут суетливой толпе.
Одним из таких последних стоял рослый бородатый мужчина в черном лапсердаке и в такого же цвета шляпе, поля которой были отогнуты спереди вниз, наподобие козырька. Искушенному взору этот ковбойский фасон выдает в обладателе шляпы хабадника, а для тех, кто не искушен, дос всегда на одно лицо, будь он литвак, браславер или любавич.
Уже поседевший, Изя Коган был так же здесь величав, так же заметен, как когда-то на ленинградской улице Декабристов, у поворота к хоральной синагоге, выстроенной по капризу известного критика в мавританском стиле. Полагая, что нет искусства без национальности, Владимир Васильевич Стасов нашел именно этот стиль отвечающим ориентальному своебразию евреев. А евреи, благодарные Стасову за покровительство, за всегдашнюю готовность защитить от нападок черносотенной прессы, за выпестованного им Антокольского и многое, многое другое, не сочли возможным отвергнуть предложенный им эскиз.
Впрочем, в ранние 80-е годы прошлого века здание ленинградской синагоги уже не дразнило глаз чрезмерной игривостью архитектурного почерка. Обветшавшее, посеревшее под советским призором, оно было таким же хмурым, как любое почти из соседних строений.
Для московского гостя было тогда естественно выйти, потягиваясь со сна, на привокзальную площадь Восстания и неспешно проследовать на угол Невского и Владимирского, где в длинном полуподвале по кличке «Сайгон» полагалось выпить первую в городе на Неве чашечку кофе. Отдав дань этой строгой традиции, путешественник отправлялся в хоральную синагогу. Утренняя молитва начиналась в Ленинграде не рано, и, постаравшись, он мог поспеть к Кадишу перед «Барху». Его дальнейшая судьба во многом зависела от того, встретит ли он в синагоге Изю Когана. В благоприятном для себя случае путник мог рассчитывать на обед и целительный отдых в гостеприимном Изином доме, что часто бывало кстати после тряской и душной ночи, проведенной на третьей, багажной полке в общем вагоне.
…Сразу же заметив Изю в толпе, я не спешил окликнуть его и продолжал беседу со своим разговорчивым спутником, молодым аспирантом Еврейского университета. Что-то мешало мне обратить на себя Изино внимание; вероятно, подспудное опасение оказаться неузнанным - ведь со времени нашей последней встречи прошло почти двадцать лет. Но когда мы поравнялись в истаявших рукавах шереметьевской очереди, мне показалось слишком уж странным вот так отстоять рядом с ним битый час и не поприветствовать друг друга. Я представился. Изя Коган узнал меня, но больше по публикациям, чем по давним и только моим, как, увы, оказалось, воспоминаниям.
В самом конце пограничного маршрута времени для долгого разговора у нас не оставалось, а причин специально встречаться в Москве, в общем-то, не было. Зная, что мой собеседник давно состоит раввином при синагоге на Малой Бронной, в одной из сравнительно новых столичных общин, я вежливо осведомился у него о еврейских делах в России и коротко рассказал про студенческий семинар, на который прибыл в Москву. Спорных тем, к которым относится вера значительной части ХАБАДа в мессианское достоинство покойного ребе, я намеренно не касался.
Под конец разговора Изя Коган спохватился как будто, расстегнул чемодан и достал из его глубин небольшую книжку, пахнувшую типографской краской. «Вот, только что вышла, - сказал он, протягивая ее мне. - Вам, я думаю, будет интересно». На протяжении последующей недели, возвращаясь глубокой ночью в комически неуютный номер гостиницы «Россия», я читал эту книжку, не отрываясь. А уставая читать, рассматривал лица людей, глядевших в тюремную фотокамеру так, будто знали, что смотрят в вечность.
* * *
К теме хасидского сопротивления в СССР Ирина Ивановна Осипова подошла случайно. Работая в начале 90-х годов над книгой «Хотелось бы всех назвать поименно», она изучала в архивах следственные дела ГПУ-НКВД-МГБ, связанные с антицерковной политикой советского режима. Среди героев ее книги были представители православного и католического клира, несломленные миряне, подвижники катакомбной церкви. Почти случайная встреча с Бецалелем Шифом, генеральным директором израильской организации «Шамир», пробудила в ней интерес к параллельной истории хасидского подполья в годы большевистского террора.
Продолжая работать в архивах ФСБ над основной для нее тематикой антицерковных гонений, Осипова подготовила и издала еще три книги, но уже в процессе этой работы она стала отбирать материалы из следственных дел хасидов, осужденных в различных регионах СССР до и после Второй мировой войны. Таким образом родилась ее последняя книга «Хасиды: спасая народ свой», выпущенная в июне московским издательством «Формика-С».
Вот как объясняет сама Осипова в предисловии к этой книге природу своего интереса к малопонятной для нее изначально еврейской тематике: «В ходе изучения тайной деятельности хасидов постоянно возникали удивительные параллели с подпольной работой общин истинно-православных христиан: такое же активное неприятие советской действительности во всех ее проявлениях, та же тайная работа с использованием фальшивых паспортов и связей с регионами через тайных посланников, та же конспирация в письмах… Поражало также и поведение верующих разных конфессий после ареста, во время следствия. Вырванные из привычной среды, поставленные в экстремальную ситуацию угроз и насилия, оставшиеся один на один с болью и страхом смерти, мужеством и слабостью, своим понятием о чести и достоинстве - многие из них не дрогнули и смогли выдержать все».
«Похоже, именно вера давала им силу и твердость на допросах, - продолжает Ирина Осипова. - Многие из них категорически отказывались от любых показаний и от подписи под фантастическими обвинениями, несмотря на угрозы ареста близких и жесточайшие избиения. Параллели не только соприкоснулись, они слились в одну несгибаемую линию поведения и на свободе, и в заключении».
Осознавая недостаточность своих знаний во всем, что касается религиозной еврейской тематики, Ирина Осипова обратилась за помощью к любавичским хасидам, включая раввина Ицхака Когана, написавшего отдельное предисловие к ее книге. В целом патронаж ХАБАДа над этим изданием ощутим настолько, что читатель может ошибочно заключить, будто в Советском Союзе не было иных форм еврейского сопротивления, кроме хабадских. Это, конечно, не так: и в религиозных, и в сионистских кругах существовали организованные группы, остававшиеся в жесткой оппозиции идеологическому диктату властей на протяжении самых кровавых советских десятилетий. Тем не менее, преимущественное внимание Осиповой к истории любавичского хасидизма можно считать оправданным, поскольку в религиозной среде сопротивление ХАБАДа большевистскому насилию было самым организованным, самым масштабным и, наверное, самым твердым.
С чем это связано? Нетрудно вообразить, как ответят сами хабадники на этот вопрос. Понятна их гордость за своих собратьев, выдержавших тяжелейшие испытания в сталинском СССР, и, в общем-то, закономерна попытка представить проявленное ими мужество как доказательство истинности и исключительной глубины ХАБАДа как религиозного учения. Позволительно, однако, указать на иные причины, выделившие любавичский хасидизм как особенно стойкую еврейскую группу в годы большевистского террора.
Это, прежде всего, тот факт, что хабадники повсеместно мыслят себя как дисциплинированную силу, едва ли не армию, которая подчинена - по крайней мере, так остояло дело до недавнего времени - единому руководству. «Армия» не является объективно лучшей из всех существующих форм духовной организации, и в мирное время многие другие модели обладают неоспоримыми преимуществами перед ней. Во всем, что касается глубины и масштабности религиозной мысли, ее готовности применять к себе самые сложные мировоззренческие вопросы и отвечать на них адекватным образом, в иудаизме есть кому поспорить с хабадниками. Но на войне армия является наиболее эффективным организмом, и, когда советская власть объявила еврейству войну, отмеченные свойства ХАБАДа - его организованность, подчиненность единому руководству, привычка к дисциплине - сыграли решающую роль.
Однако и этого было бы недостаточно, если бы во главе готовой к повиновению и подвигу армии не оказалось достойного предводителя. Здесь надлежит отметить особую роль шестого Любавичского ребе Йосефа-Ицхака Шнеерсона (1880-1950), которому Ирина Осипова посвятила первые главы своей книги. Возглавив движение ХАБАД в 1920 году, когда с окончанием Гражданской войны покоренная большевиками Россия вступала в эпоху внутренних преобразований, он распознал веление времени в том, чтобы самым недвусмысленным образом призвать своих последователей к полной самоотдаче, если нужно - самопожертвованию.
Организация конспиративной системы, включавшей в себя подпольные йешивы, религиозные школы, тайные связи с еврейскими общинами за границей, отправку посланцев-преподавателей в города Центральной России, где в то время быстро росло еврейское население, была начата ребе Йосефом-Ицхаком уже в 1922 году. Для координации этой опасной работы им был создан Совет раввинов еврейских общин и действовавший при нем исполнительный орган - Мерказ. Таким образом, в решающий период, когда возникла необходимость быстро выработать стратегию противостояния новым, небывалым формам давления на религиозное еврейство, шестой Любавичский ребе оказался нужным человеком на нужном месте.
Далее необходимо отметить, что другие еврейские группы, обладавшие достаточным духовным потенциалом для организованного сопротивления идеологическому диктату большевиков, оказались в значительной своей части за пределами Советской России. Приведем простое сравнение между ХАБАДом, основным районом распространения которого оставалась до Первой мировой войны Белоруссия, и литовским еврейством, исторический облик которого в огромной степени сформировала феноменальная личность Виленского гаона - рабби Элиягу бен-Шломо (1720-1797).
Созданные учениками последнего йешивы - «Воложин», «Слободка», «Тельз», «Мир», «Слоним», «Радунь», «Кейдан», «Вилкомир» и др. (по названиям городов и местечек, в которых они изначально располагались) - представляли собой естественный оплот религиозной консолидации еврейства. Но с образованием независимой Литвы (1918) и установлением польского контроля в Виленском крае (1920) практически все литовские йешивы остались вне подвластной большевикам территории. Они большей частью продолжали свою работу в период литовской независимости, а со включением Литвы в состав СССР (1940) некоторым из них (например, йешиве «Мир») было предоставлено право выехать в полном составе, со всеми своими преподавателями и учениками, в Шанхай, а оттуда - в Эрец-Исраэль и США.
Всего литовским евреям было выдано около пяти тысяч японских транзитных виз, ставших тогда единственным документом, обещающим жизнь и свободу. Остававшихся ожидала страшная участь: массовая депортация в Сибирь и заключение в сталинские лагеря, где в 1941-1942 гг. шансы выжить были ничтожны даже у самых крепких, или - гитлеровский геноцид в оккупированной нацистами Литве.
Предвоенная советизация Прибалтики, опиравшаяся на уже раскрученную машину террора, была столь стремительной и энергичной, что она попросту не оставляла местным евреям времени на выработку адекватных новым условиям форм религиозного сопротивления. Затем недоделанное большевиками завершили нацисты. Но даже тех немногих крупиц, что остались в этом краю после сталинских чисток и гитлеровского геноцида, оказалось достаточно для того, чтобы в 60-е годы именно Литва стала важнейшим центром еврейского возрождения в бывшем Советском Союзе.
Параллельное сравнение может быть проведено и с некоторыми ветвями так называемого польского хасидизма, где нам нужно будет отметить переселение Ружинской династии в Вену, обособленное от советской действительности существование Гурской общины в межвоенной Польше и многие другие факты. Равным образом за пределами СССР оставались в 20-30-е годы хасиды Галиции и Буковины. Соответственно, основные духовные центры и общинные структуры восточноевропейского еврейства, представлявшие оба течения в традиционном иудаизме - хасидов и митнагдим, не были вовлечены в прямое, беспощадное столкновение с большевизмом. Иной оказалась участь ХАБАДа.
Главная йешива хабадников «Томхей-Тмимим», созданная пятым Любавичским ребе Шаломом Дов-Бером Шнеерсоном (1860-1920) в самом конце XIX века, оказалась во время Первой мировой войны в Ростове-на-Дону. Как и минский ее филиал, она попала в советскую зону и недолгое время могла еще действовать легально даже при большевиках. Таким образом, основная часть ХАБАДа, включая признанных руководителей этого движения и его головные учебные заведения, была поставлена перед труднейшей задачей: выжить в условиях тоталитарного коммунистического строя, обеспечить преемственность поколений, помочь тем, кто и теперь, несмотря ни на что, дорожил еврейством как образом жизни.
О том, что эта задача была в целом ХАБАДом выполнена, говорит тот факт, что когда в 70-е годы наметились первые признаки возрождения еврейской религиозной жизни в СССР и в синагогах стали появляться представители постассимиляционных поколений, любавичские хасиды составляли единственную реально сохранившуюся общину в Москве и многих других городах Союза. О том, как выполнялась эта задача в самые страшные советские годы, повествует книга Ирины Осиповой.
* * *
С победой советской власти показательные процессы над раввинами, учителями еврейских школ, шойхетами, моэлями и просто упорными прихожанами синагог не заставили себя ждать. Уже в ранние 20-е годы они катились волной по местечкам и городам Западного края: Витебск, Гомель, Бобруйск, Могилев, Конотоп, Житомир, Бердичев… Во многих случаях инициаторами этих гонений выступали местные деятели Евсекции, проявлявшие большую нетерпимость к иудаизму, чем официальные органы новой власти. Характерным свидетельством той эпохи является приведенный Осиповой текст указа, изданного Евсекцией при ОНО в Конотопе 2 августа 1922 года:
«1) Немедленно прекратить преподавание во всех хедерах, даже если родители внесли плату вперед.
2) ГПУ должно прибегнуть к самым энергичным мерам, чтобы на практике осуществить этот указ.
3) Лица, которые не подчиняются этому указу, как, например, те, кто оказывает денежную помощь хедерам и другим религиозным школам или предоставляет им помещение, будут немедленно арестованы и предстанут перед судом».
Типичными для того времени были так называемые диспуты по религиозным вопросам, к участию в которых Евсекция принуждала раввинов и учителей. Обычным результатом этих мероприятий, следовавших средневековой традиции «вооруженной полемики» с иудаизмом, становилось торжественное закрытие школ, йешив, синагог. Слово - и дело.
В марте 1924 года Любавичский ребе Йосеф-Ицхак Шнеерсон, противостоявший целенаправленному разрушению традиционной еврейской жизни, был арестован в Ростове-на-Дону. Хасидам удалось добиться его освобождения в обмен на обещание немедленно покинуть город. В июне того же года ребе поселился в Ленинграде, куда вслед за ним перебрались многие хасидские семьи. Уже год спустя по его инициативе в Невеле создается подпольная йешива и вокруг нее - молодежная религиозная группа «Тиферес-Бахурим». Разгромленная в 30-е годы, она оставила по себе немало свидетельств в архивах НКВД. Из них мы узнаем, что в невельской подпольной йешиве было свыше сорока учеников.
Личная биография ребе Йосефа-Ицхака, включая историю его повторного ареста в 1927 году и заключения во внутренней тюрьме ГПУ на Шпалерной, в целом известна русскоязычному читателю, который интересуется этим периодом еврейской истории. Книга самого ребе «Записки об аресте» вышла в переводе на русский язык еще в 80-е годы. Считается, что вынесенный ему смертный приговор был отменен благодаря вмешательству зарубежных еврейских общин и заступничеству Екатерины Пешковой, первой жены Максима Горького. Здесь основное открытие Ирины Осиповой состоит в том, что она не обнаружила в следственном деле ребе (Д.П-14337, архив Управления ФСБ по Санкт-Петербургу и Ленинградской области) никаких указаний на вынесение ему, а затем отмену смертного приговора. Осипова не предлагает объяснений этому факту, находящемуся в явном противоречии с официальной хабадской историографией, основанной в данном случае на личном свидетельстве ребе Шнеерсона.
В этой связи возможны следующие предположения: а) ГПУ намеренно уничтожило документы, свидетельствующие о сорвавшейся попытке уничтожения хасидского лидера; б) официальным образом смертный приговор Любавичскому ребе не выносился, и следователи ГПУ всего лишь запугивали им заключенного, что было понято самим ребе как вынесение, а затем отмена смертного приговора.
Здесь возникает необходимость отметить, что исторические записки ребе Йосефа-Ицхака в принципе рассматриваются исследователями как несколько неожиданная смесь фактов и вымысла, подчиненного дидактическим, нравоучительным целям. Так, например, в опубликованной недавно работе израильского ученого Имануэля Иткеса отрицается достоверность сообщаемых им сведений о так называемом «минском диспуте» 1782 года и о связях учеников Виленского гаона с берлинским просветителем Мендельсоном (Immanuel Etkes, The Gaon of Vilna - The Man and His Image). Но распространить не очень высокую оценку достоверности исторических очерков ребе «Ба-ямим ха-хем» на им же составленные «Записки об аресте» мешает тот факт, что в последнем случае Йосеф-Ицхак Шнеерсон повествует о собственных переживаниях, а не о событиях далекого прошлого.
Таким образом, отмеченное противоречие между личным свидетельством ребе и данными его следственного дела следует объяснять намеренной фальсификацией документов в архивах ГПУ или как результат запугивания подследственного чекистами с помощью ссылок на приговор, который официальным образом вынесен не был. Наконец, абсолютно доказанным является тот факт, что ребе был приговорен к трем годам ссылки в Кострому - со скорой отменой и этого приговора. Освободившись из тюрьмы, он ненадолго поселился в подмосковном поселке Малаховка, а затем, уже в октябре 1927 года, советские власти дали официальное разрешение на выезд за границу «раввина Шнеерсона и его семьи, в сопровождении шести ближайших к нему лиц».
Ребе уехал в Ригу, затем в США. Остававшимся в Советском Союзе хасидам предстояло выполнить его наказ: «Евреи! Пойдемте и бросимся в огонь самопожертвования!». А времена наступали такие, что иных метафор они уже не заслуживали.
До середины 30-х годов расстрельных приговоров по еврейским делам было не так уж много. Потом пошли чередой, и в заключительной части своей книги Ирина Осипова приводит десятки биографических справок с однотипным завершением: «приговорен к высшей мере наказания с конфискацией имущества», а затем - «расстрелян на Левашовской пустоши» (под Ленинградом), «расстрелян на Бутовском полигоне» (под Москвой), «расстрелян Киевским (Одесским, Саратовским, Минским и пр.) управлением НКВД». Основная масса расстрелов приходится на период с сентября 1937 до середины 1939 года, потом пошло на убыль - до нового, уже послевоенного всплеска антиеврейских репрессий.
Высшая мера наказания с конфискацией имущества... Много ли было имущества у этих людей, работавших «кочегаром в микве», «надомником-вязальщиком», «чернорабочим», «кустарем-переплетчиком»? Здесь за каждым определением - сознательная готовность оставаться в самом низу социальной лестницы ради того, чтобы обеспечить себе и своей семье возможность соблюдения Субботы. Те, кого расстреливали во множестве в 1936-1939 гг. по групповым статьям («молодежная националистическая группа «Тиферес-Бахурим», «клерикальное общество «Цемах-Цедек», «контрреволюционная группировка еврейских клерикалов в дер. Чертаново») и по индивидуальным обвинениям, шли в этот страшный огонь почти добровольно, не умея и не желая приспособиться к новой действительности, назначившей слишком высокую цену за право на жизнь.
Рядом со справками о расстрелянных - схожие справки о тех, кто, получив восемь-десять лет лагерей, не дожил до освобождения. В этом «не дожил» мало правды: большинство погибало уже в первую заполярную зиму, многие даже до зоны живыми не добирались - умирали в дороге от голода, от побоев, от бандитских заточек…
Книга Ирины Осиповой проливает свет на совершенно поразительную историю выезда сотен хасидских семей на Запад в первые послевоенные годы. Наладив во Львове производство фальшивых документов и заручившись небескорыстной поддержкой местных чиновников, хабадники сумели тогда проложить уникальный маршрут эмиграции в Польшу, где беглецов принимали сотрудники сионистских организаций.
Сегодняшнему читателю трудно вообразить, что это значило: встреча беспаспортных ссыльных на львовском вокзале, их распределение по конспиративным квартирам, подготовка документов, голодное выжидание, комплектация групп, в которых семьи менялись детьми, чтобы привести свой состав в соответствие с данными многократно возвращавшихся из-за кордона эвакуационных листов. И за каждой мелочью - чей-то подвиг, смертельный риск, отчаянная дерзость.
Члены подпольного эмиграционного комитета оставались во Львове, зная, что в какой-то момент мышеловка захлопнется, и они заплатят страшную цену за спасение и свободу единоверцев. Чуждые романтической фразе, эти люди, наверное, и не слышали про капитана, который последним уходит с тонущего корабля, но именно так, без жалости и снисхождения к себе, они понимали свою ответственность. Нелегальный выезд обездоленных лагерников, их запуганных и измученных родственников производился в страшных условиях, но он не превратился в тараканьи бега…
Успели не все. Львовское окно захлопнулось в начале 1947 года под аккомпанемент трескучих процессов, на которых за «намерение изменить Родине» были осуждены десятки хасидов, включая большинство членов подпольного эмиграционного комитета. Избежавшие ареста активно искали возможности выезда за границу через Вильнюс, Барановичи, Черновцы, но нигде не добились успеха. Из тех, кто был арестован еще в январе, были выбиты показания в отношении остававшихся на свободе, и практически все они были объявлены во всесоюзный розыск. Аресты по делу львовского комитета продолжались на Украине, в Москве, Ленинграде и Средней Азии до 1951 года.
По прошествии тридцати с лишним лет мне довелось познакомиться с непосредственными участниками этой эпопеи. В Ташкенте и Самарканде еще оставались тогда хасидские семьи, для которых за долгие годы, проведенные там после ссылки, стали привычной средой обитания местные общины бухарских евреев. Были среди них и те, что вернулись в Среднюю Азию после неудачной попытки выбраться в Польшу.
В этих семьях помнили Менделя Горелика, Симху Городецкого, Менделя Футерфаста, Сару Каценельбоген... Их имена, услышанные давно и укрывшиеся до поры где-то в глубинах памяти, ожили перед моими глазами при чтении книги Ирины Осиповой. Ожили - в сообщениях сексотов, в протоколах допросов, в выписках из приговоров, но главное - в великолепии стоящих за ними судеб.
И, наконец, особенно ценным подарком явилось для меня в этой книге краткое упоминание о человеке, благодаря которому московская синагога в Марьиной роще стала в 1979 году вторым домом для меня лично и для многих моих друзей. Реб Авром Генин переехал в Москву вскоре после войны. Человеком он был тогда одиноким (вся семья его погибла в Белоруссии) и необычным для хасидской среды - воевал в кавалерийском соединении Доватора, потерял ногу на фронте. Даже много лет спустя реб Авром редко рассказывал о пережитом на войне, чаще отшучивался: мол, рубали мы шашкой немецкие танки, только искры собирать поспевай. Медалей своих реб Авром никогда не носил.
Приняли его в синагоге поначалу настороженно, как и всякого незнакомца в те послевоенные годы, когда, как и сам он потом говорил, «из трех новеньких двое оказывались стукачами». Но настороженность быстро уступила место всеобщим к нему симпатиям, а ко времени нашего с ним знакомства стал реб Авром радушным хозяином Марьиной рощи. Просиживая дни напролет в будке металлоремонта на задворках Бутырского рынка, он неизменно тратил большую часть заработанных денег на содержание синагоги, уход за ее ветшающим зданием. Красил, мыл, нанимал работников, возил стройматериалы на инвалидном своем «запорожце».
В 70-80-е годы, единственный из всех марьинорощинских стариков, он умел найти общий язык с потянувшейся в синагогу молодежью. Не чувствуя груза прожитых лет, забывая порой о семье, отдавал он себя этим стенам. Места своего в синагоге реб Авром никогда не менял. Под откидным деревянным сидением хранились там у него сокровища, и по субботам он с видимым удовольствием раздавал их являвшимся на молитву евреям: книги, талесы, к Кидушу - бутылку водки. Если нужно, еще одну и еще…
В начале 90-х годов реб Авром приехал в Израиль пожилым, больным человеком и по прошествии недолгого времени умер в Кирьят-Малахи. Здесь, после нескольких лет разлуки, я не успел его навестить, и теперь, запоздалым жестом признательности, хочу посвятить его памяти этот очерк о книге, знакомством с которой обязан случайной встрече в аэропорту.
---------------------------------------------
Осипова Ирина Ивановна
Хасиды: «Спасая народ свой…»
История хасидского подполья в годы большевистского террора
(по материалам отчетов ОГПУ-НКВД-МГБ и следственных дел заключенных)
ООО «Формика-С», Москва, 2002