Яаков Штейнберг (1887, Белая Церковь  — 1947, Тель Авив)  — поэт и прозаик, автор сонетов, рассказов и нескольких важных эссе  — родился на Украине, еще юношей начал публиковать свои стихи на иврите и на идиш, сотрудничал в еврейской печати в Одессе и Варшаве, а затем в Палестине, куда он прибыл в 1914 г.

Яаков Штейнберг

СЛЕПАЯ

Слепой Хане перед свадьбой сказали, что ее жених  — вдовец и торгует табаком. Сначала уверяли ее, что у этого вдовца не осталось детей от первой жены; но, говоря это, мать Ханы вспомнила, как злится слепая, когда ее обманывают,  — и принялась рассказывать о просторном доме и о двух детках, которых в этом доме не видно и не слышно,  — «чтоб мне так жить!»  — тихих, как парочка голубят, и тут же снова перевела разговор на дом:

— Не дом, а целая усадьба, и еще двор, большущий двор… Просторно, дом ведь на краю города. И вот что, доченька: в первые дни, как приедешь туда, не уходи одна далеко от дома, место-то в самом конце города. Человек этот торгует табаком и живет среди гоев – так что лучше тебе сидеть дома...

Слепая молча прислушивалась к голосу матери, глаза ее были широко открыты, ресницы неподвижны. Сердце ее кипело, но она только молча провела кончиками пальцев по столешнице и спросила, сдерживая гнев:

— Сколько ему лет?

— Чтоб мне так жить!  — заторопилась мать.  — Всего-навсего тридцать, сваха мне клялась… Ну, годом больше, годом меньше, не так уж важно…

Слепая стояла неподвижно и только тихонько ощупывала краешек стола. Видно было, что она вне себя от волнения и не верит матери, и старуха замолчала и осторожно сняла со стола дрожащую руку слепой.

В первую ночь после хупы слепая выждала, когда муж заснет, и осторожно ощупала его бороду: легкое прикосновение  — и она уже знала наверняка, что ее обманули: ему не тридцать лет, нет, он немолодой человек, тот, кого дали ей в мужья. Сердце ее зашлось от жгучей ярости; она долго лежала без сна, слушая кашель мужа, и с каждым звуком кашля ее мысли становились все острее и прозрачнее. Чем он занимается? Кто он  — водонос, старьевщик, дровосек? Торговец табаком не будет так кашлять. От злости она перевернулась на другой бок, и ее новая нестиранная рубашка сухо зашуршала. Вдруг слепая бесшумно вскочила с кровати и поползла по полу, пока ее рука не коснулась сапог мужа. Одно только мгновение ощупывала она грубые сморщенные сапоги и затем гневно отбросила их в сторону. Теперь она могла представить себе своего мужа: высокий худой еврей с тяжелой походкой, в длиннополом старом капоте, в потрепанной ермолке…

Так прошла первая брачная ночь Ханы, длинная ночь. Утром слепая, не переставая, прислушивалась к шагам мужа. Когда он вышел из дома, она выбежала вслед и неслышно, как ходят слепые, долго кралась за ним. Вот стучит его палка по твердой земле двора: стук, стук, стук… Слепая знает, что только старики так медленно стучат толстой палкой. Кто же ее муж, кто он? Каково его ремесло? Теперь ясно, совершенно ясно, что ей солгали перед свадьбой: не табаком он торгует.

Только после праздника Суккот, когда начались дожди и домашние, наконец, сумели убедить слепую, что чем ближе к родам, тем труднее будет для нее дорога,  — только тогда Хана поехала к мужу. Уже была ночь, когда телега въехала в городок, проехала безмолвные еврейские предместья и медленно потащилась по лужам на грязной рыночной площади. Здесь тоже было тихо. Собаки не лаяли, только ночной сторож мерно стучал своей колотушкой, и слепая сразу догадалась, что это рынок с лавками. Потом телега снова поехала быстрее, не сворачивая ни вправо, ни влево. Со всех сторон послышался собачий лай, и слепая догадалась, что они едут сейчас по длинным улицам предместий, где живут гои. Думая об этом, слепая припомнила, что говорила ей мать: муж живет на самой окраине городка. Но почему же едут так долго? Вот поднялся ветер, телега с натугой тащится по взгорью  — это значит, что они уже выехали из населенного места. Наконец лошади встали, возчик слез и сказал ей, чтобы она подождала, пока он постучит в окно и разбудит людей в доме. Хана осталась сидеть в телеге, прислушиваясь к удаляющимся шагам возчика. Ее веки опускаются от усталости. Вдруг она просыпается: лошади стоят на месте, и ветер дует со всех сторон. Где стоит телега? В поле? Но она слышит издали, как возчик стучит в окно. На мгновенье слепая потянулась в пространство ночи и тут же ей становится ясно: так стучатся в крошечное оконце дома, где живут гои. Когда стучат в окно еврейского дома, звук совсем другой. Так значит, ее муж живет среди гоев, а ей сказали, что он торгует табаком! И вдруг слепая слышит голос возчика: «Раби Исраэль! Раби Исраэль!»

Кто же он такой, ее муж, если его называют «Раби Исраэль»?

Наконец раби Исраэль вышел, помог жене спуститься с телеги, взял ее за руку и повел в дом. Слепая приметила, что они прошли через широкие холодные сени, какие бывают в гойских домах, и когда открылась дверь и оттуда пахнуло ей в лицо теплом, она снова подумала, что тут все не как у евреев: печка, на которой стряпают, у них, видно, в жилой комнате. Через секунду она обернулась на плач ребенка. «Это младший»,  — отозвался муж, хотя она ничего не спросила. Он вышел, чтобы поставить самовар, а слепая принялась ходить взад и вперед по комнате.

Двигаясь ощупью, она наткнулась на две кровати: одна была незастеленная и холодная, на другой оказался ребенок, который от прикосновения проснулся и громко заплакал. Отец вбежал в комнату, успокоил ребенка и усадил жену возле стола. Когда все в доме затихло, слепая прислушалась к шуму деревьев под осенним ветром  — может, возле дома большой сад? И, как всегда, когда ей трудно было представить себе какую-то вещь, она опустила веки, наморщила лоб и задумалась.

Тем временем муж принес чай и стал колоть сахар. Маленький кусочек сахара упал на пол. Мужчина нагнулся и со старческим кряхтением поднял его. В ту же секунду слепая ощупала поверхность стола, нашла нож и провела по нему кончиками пальцев, чтобы определить, толстая ли у него рукоятка и костяная ли она, как в еврейских домах. Муж налил для Ханы стакан чаю, отлил немного в блюдце и спросил:

— Дать тебе?

Хана покраснела и ответила:

— Я сама.

Пригубив чай, слепая чувствует, что руки ее не слушаются: она знает, что муж сейчас пристально смотрит, как она пьет. Чай пролился из стакана в дрогнувшей руке, обжег колени, и ей пришлось пить из рук мужа.

Когда он стелил постель, вдруг послышался поспешный стук в окно и громкий крик: «Раби Исраэль! Раби Исраэль!» Хана, которая уже начала раздеваться, так и застыла, не понимая, почему муж так спокойно, вразвалочку направляется к двери. Ведь наверняка случилось что-то ужасное, раз кто-то стучится к ним в дверь среди ночи!

Хана прислушивается к неясному разговору между ее мужем и каким-то незнакомцем, затем муж издает какой-то звук, похожий на рычание, и дверь захлопывается.

— Что случилось?  — думает Хана и начинает дрожать всем телом, прикрытым одной рубашкой.

Муж объясняет ей, что его тетка внезапно заболела и поэтому пришли за ним. Слепая молчит, и только ее большие, широко раскрытые глаза и все ее лицо, как всегда, светятся недоумением. Хана поспешно забирается на кровать, укутывается теплым тряпьем, но ей не становится теплее, она дрожит, дрожит…

Старший мальчик стучит своей маленькой ручкой по оконному стеклу. Слепая, бросив работу, спешит к ребенку и кладет ему руку на плечо, но на этот раз ей не удается ощупью определить, чему он радуется и отчего стучит в окно. Спросить она не может: хотя ему уже исполнилось четыре года, он почти не говорит. Она было подумала, что он заболел и стучит от боли,  — но тут же провела рукой по его щеке и убедилась, что ребенок здоров. Почему он еще не начал говорить? Вдруг ей пришло в голову, что муж ее ведь неразговорчив и считанные слова, выходящие из его уст, он не выговаривает, а рычит; все свои дела он, должно быть, ведет только с гоями,  — вот ребенок и не говорит, потому что ему не с кем говорить. Нет, не иначе как этот дом стоит на отшибе, далеко от всякого жилья.

Думая об этом, слепая не перестает искать причину странного поведения ребенка. Почему мальчик стоит на подоконнике, что он там видит за окном? Она подходит к окну и прикладывает ухо к стеклу. Тишина. Такая тишина, что слышны крик и хлопанье крыльев пролетающего ворона. Проходит минута за минутой, а Хана все не двигается с места и вслушивается в тишину, и ей кажется, что там, снаружи, что-то изменилось. Все стало как-то спокойнее, ветер дует иначе, мягче. Словно в материнском доме перед началом субботы, когда рассыпают по полу песок. Хана стоит у окна, и перед ней все яснее встает картина перемены: там, снаружи, беззвучно падает первый снег. Вот почему мальчик стучал в окно: это тоже знак того, что падает снег.

Ей хочется спросить мужа, так ли это, но его нет дома. Обычно он сидит дома, но иногда кто-то стучит в окно и голос кличет с улицы: «Раби Исраэль! Раби Исраэль!» И тогда муж исчезает надолго, а, вернувшись, всегда моет руки. Куда он уходит? Об этом она не спрашивает, они почти вовсе не разговаривают друг с другом. Все, что нужно для дома, он сам приносит из города, соседей у них нет, с людьми она не встречается  — о чем же ей разговаривать с мужем?

Слепая повернулась и пошла было к плите, чтобы попробовать варящуюся похлебку, но вдруг снаружи послышался какой-то звук. Она застывает на месте и вслушивается в приглушенный шум шагов. Может, муж вернулся? Нет, там много шагов вперемешку, значит, рядом с домом проходит много людей. Что они делают здесь, все вместе? Может, это гои, возвращающиеся из города в село? Но Хана умеет различать шаги гоев: они мерные и тяжелые; нет, она уверена, что это евреи. Хана все слушает и вдруг вспоминает, что уже не впервые она слышит там, снаружи, шаги многих людей. Что это значит? Она поднимает ребенка на подоконник: «Йоселе, посмотри-ка, скажи, кто это там идет?» Мальчик радостно смеется и стучит в стекло. Слепая слышит это и всем своим существом старается сосредоточиться на движениях ребенка, на его смехе: быть может, ей откроется что-то о том, что происходит снаружи? Ей бы самой выйти туда  — уже много дней она тоскует по звуку еврейских шагов,  — но теперь ей трудно ходить. Она на сносях, вот-вот должна родить и потому совсем перестала выходить из дома.

Хана все стоит у окна. Она соскучилась по человеческим голосам, ей так хочется услышать вблизи звук шагов… Но вот, открывается дверь и в дом входит муж. Не говоря ни слова, он вытаскивает из кармана пригоршни медных монет, вываливает их на стол и принимается считать, одну за другой, издавая свое обычное то ли рычанье, то ли ворчанье. По звуку Хана определяет, что он считает мелкие монеты. Дождавшись, пока он закончит, Хана спрашивает:

— Исраэль, может, ты знаешь, что это за люди ходят там, возле дома?

Муж в ответ рычит:

— А тебе-то что?

Но слепая продолжает допытываться:

— Уж очень сильно шумят. Может, загорелось что?

Теперь в его рыке слышится злоба:

— Нечего тебе об этом знать. Сиди себе дома  — и все.

Хана поднимает брови, как всегда, когда сердится, но не хочет отвечать. Вот она слышит, что муж направляется к выходу, и спрашивает:

— Когда ты будешь обедать?

Из сеней доносится:

— У меня тут дела поважнее обеда.

Он выходит и закрывает дверь. Хана ощупью пробирается в тот угол, где муж обычно ставит свою палку, шарит пальцами в воздухе: вот она, палка, стоит себе на том же месте, и это значит, что муж ушел куда-то недалеко, может, к кому-то по соседству. Хана ощупывает палку в длину и в ширину, голова ее опущена, лоб наморщен: откуда у него эта длинная и толстая палка?

В начале зимы, с приходом морозов, родила Хана дочку. Каждый вечер бабка-повитуха забирала младенца из ее кровати и укладывала в другом месте, и прошло несколько дней, пока слепая догадалась: старуха боится, что она приспит ребенка, задавит во сне. Хане стало смешно: неужели хоть что-нибудь, что делается в доме, остается для нее неизвестным, хоть глаза у нее и не видят? На третий день после родов случилось так, что повитуха налила Хане миску похлебки,  — и слепая тут же взяла ребенка и переложила подальше, так, чтобы ручка или ножка не коснулись горячего. Глядя на ее уверенные, точные движения, старуха решила, что та не совсем слепая и что глаза ее, наверное, все-таки немного различают свет дня.

А когда поднялась Хана после родов, у нее было другое лицо. И раньше было оно спокойным, но теперь это выражение покоя проявилось и усилилось семикратно. И раньше была она немногословна, но теперь почти совсем перестала разговаривать и только тихо ворковала над колыбелью дочки. И когда она сидела у колыбели, двое мальчиков подбегали и прижимались к ней. Хана клала руку на плечо старшего, другую  — на головку младшего и напевала все песни, какие знала, и так они сидели вместе, иногда долго, пока не являлся муж со своим рычанием. Услышав его, Хана всегда морщила лоб: издали ей трудно было понять, сердится он или нет.

Перед Пуримом начались жестокие морозы. Однажды утром, когда слепая вышла в сени набрать дров для печки, сильный ветер распахнул дверь и обдал ее тело лютым холодом. Стараясь ухватить дрова дрожащими руками, Хана подумала, что раз ветер такай свирепый  — значит, поблизости нет никаких строений, которые могли бы его задержать; а из этого можно понять, что дом стоит в поле.

С охапкой дров слепая шагнула к раскрытой двери и прислушалась к завыванию ветра в поле. Снег ударил ей в лицо, но она стояла и внимательно вслушивалась в шелест снега и шум ветра, казалось, приносящего снег откуда-то издалека.

Нет сомнения, вокруг их дома простирается пустое пространство; и, однако, с каждым порывом ветра слепая поворачивает голову и все слушает, слушает: ей кажется, что перед их домом все-таки есть что-то, что заслоняет ветер. Что же это такое? Зима уже кончается, думает слепая, а когда станет теплее, обойду дом со всех сторон.

Но вот снег начал таять, и в доме весь день слышен был шум воды, капающей с крыши. В первый день оттепели за обедом раби Исраэль неожиданно повернулся к жене и буркнул:

— Зараза ходит по городу. Дифтерит.

А через несколько дней Хана услышала из его уст новые вести:

— Каждый день детишки мрут.

При этих словах кусок хлеба застрял у слепой во рту, и на лице ее выразилось недоумение: зачем он говорит об этом, зачем будит в ее сердце страх? С этого дня Хана все меньше хлопотала по хозяйству, все сидела у колыбели и трогала лобик малышки: здорова ли она?  — наклонялась и прислушивалась к ее дыханию. Она знала, что сразу заметит, если ребенок хоть немножко захворает. Каждый день, когда муж возвращался из города, она заговаривала с ним, спрашивала о заразе, которая ходит по городу и убивает детей. И раби Исраэль рычал коротко и торопливо:

— Как мухи мрут.

Слыша эти слова, слепая опускала веки, и руки у нее холодели. Чего это он так рычит, зачем пугает ее смертью детей, что ему в том проку?

Тем временем наступили теплые денечки, стаявший снег растекался в лужи. Муж возвращался из города в грязи до самых колен: слепая угадывала это по его тяжким, мерным шагам. Каждое утро чирикали птички за окном, старший мальчик принимался вдруг плясать и тоже что-то мурлыкал у окошка. Но слепой, сидевшей у колыбели, становилось все страшнее; она молчала и не говорила мужу, что сердце предвещает ей недоброе, пока, наконец, с уст ее не сорвались слова, ужас перед которыми копился в ее душе уже несколько дней.

— Раби Исраэль, посмотри на девочку,  — обратилась она к мужу, когда он вернулся домой и молча очищал сапоги от грязи,  — мне кажется, она тяжело дышит.

Говоря это, слепая ощутила цепенящий страх. С этого мгновения ей стало ясно, что девочка больна. Она застыла на месте с опущенными векам, с переплетенными пальцами, вцепившимися друг в друга, как клещи. Но муж не ответил ни слова. Он поставил палку в угол и неспешно стал омывать руки, словно болезнь ребенка совсем его не пугала.

Несколько дней ребенок был болен, а раби Исраэль приходил и уходил, как обычно, а когда бывал дома, занимался то теми, то другими делами, а иной раз стоял и долго-долго колол сахар на мелкие кусочки… Слепая не отходила от колыбельки, не топила плиту, не прикасалась к еде, и с каждым днем росла в ее сердце ненависть к мужу: почему он спокоен, почему шаги его размеренны и тяжки, как всегда? Однажды слепая не смогла сдержать свой гнев и кинулась к мужу с криками и воем:

— Убийца! Ведь есть у тебя глаза! Скажи мне, что с девочкой?

Тот, сопя и рыча, вырвался из ее рук, и слепая замолчала, прислушиваясь к шагам мужа: не подойдет ли он к колыбели ребенка, тяжкий хрип которого наполнял комнату. Муж взял из угла свою палку и вышел из дома.

Всю ночь из-за окна раздавался звук капель, падающих с крыши, всю ночь слепая сидела у колыбели и слушала, как хрипло дышит ребенок. Она уже знала, что девочка умрет, но у нее еще не было сил плакать, только губы двигались в беззвучном шепоте: «Не приходи, могильщик, не отдам тебе мою девочку, не приходи…» Сидела она так, с опущенной головой, с беззвучно шевелящимися губами, и казалось ей, что многие годы провела она у этой колыбели и будет сидеть до конца своих дней… Снаружи все капало с крыши, но хрип утих. Слепая опустила голову еще ниже, без мысли, без слов, с окаменевшим сердцем, и медленно погрузилась в дремоту. Вдруг она проснулась и наклонилась над колыбелью. Тишина, не слышно дыхания. Еще несколько мгновений она прислушивалась и вдруг вскочила, закричала и заплакала.

До рассвета рыдает слепая, и никого с нею нет у колыбели  — муж все входит и выходит, неведомо куда и зачем. На рассвете она от усталости перестает плакать, но не отходит от колыбели  — дрожащая, с рассыпавшимися волосами, губы все шепчут: «Не приходи, могильщик, не приходи…» Она тянется к колыбели, хочет дотронуться до тела  — но девочки там нет. Надтреснутый вопль вырывается из горла слепой: «Исраэль, где ребенок?!» Ответа нет. «Исраэль, где ребенок?»  — вопит Хана, мучительно нащупывая дверь. Выбежав наружу, она останавливается у входа. Светает, безветренно и тихо. Капля с крыши падает ей на лицо, и она словно просыпается. Слепая наклоняет голову и слушает поле. Ей кажется, что откуда-то издалека доносятся мужнины шаги. Она срывается с места, бросается на звук шагов, но тут же спотыкается и падает. Встает и осторожно, шаг за шагом, продвигается вперед, и ноги ее все время натыкаются на камни.

Внезапно она всем телом налетает на большой камень. Привычным движением она протягивает руку, прикасается к нему... вскрикнув от ужаса, догадывается, что обнимает надгробие, и понимает, наконец, где она…

Перевод с иврита Елены Римон