Светлана Насекина

ОЧЕРЕДЬ НА ПОСАДКУ

Очередь на посадку двигалась медленно. Но она двигалась. И вместе с ней двигались провожающие, и чемоданы, и грузовые тележки с багажом. Отлетающие выгребали из кошельков и карманов оставшиеся у них деньги, бумажные купюры и мелкую мелочь, и отдавали их родственникам. Лица в ровном свете ламп казались серыми и голубыми.

— Репетиция смерти, — сказал кто-то, но слова потонули в общем гуле аэровокзала. — Репетиция смерти…

И втягивались люди за металлический турникет, и махали оттуда тем, кто по эту сторону остался, и им махали в ответ. И показывали руками — мол, пиши…

И крутили воображаемый телефонный диск — позвони… А люди уходили все дальше от турникета, удалялись их затылки, толпа заслоняла, и они уходили в неведомое — так казалось им, а еще пуще — тем, кто смотрел им вслед.

— Ну, доченька, — сказала мама, когда они подошли уже к самому турникету, — ну…

— Ну, Мишенька, — сказала она и прижала к себе внука.

— Как вы доберетесь? — успела сказать она. — Ночью ведь автобусы не ходят.

— Мы подождем до утра в аэропорту, — неуверенно ответила ей Лена.

— Мам, — позвал ее Эдик. Его тяготило это прощание, и беспокойство мамы о том, как доберутся до дому из аэропорта Лена с Мишенькой. — Мам, нам пора.

— В шесть утра отходит первый автобус, — успела сказать мама.

— А вы в это время будете уже там, — и Лена обняла маму. Мама была какая-то покорная и растерянная, и поцеловала Лену осторожно теплыми губами, накрашенными яркой, чужой, красной, как свежая кровь, помадой.

— Мама, — снова позвал Эдик. И сказал Лене:

— Ну, пока. Я напишу. О своих впечатлениях.

И дедушка, который как бы намеренно держался чуть в стороне, словно все это его совсем не касалось, сказал:

— А мы с тобой, наверное, больше не увидимся. По крайней мере, на этом свете. Поэтому давай попрощаемся.

И в голосе его была обида.

— Нет, — твердо сказала Лена. — Мы увидимся. Я тебе обещаю. Я приеду к вам. Не знаю, как, но я к вам приеду. И мы с тобой еще увидимся, дедушка. Поэтому давай мы с тобой не будем сейчас прощаться. Мы не будем прощаться.

— Не знаю, — недоверчиво сказал дедушка. Лена поцеловала его, от его колючей щеки пахло совсем как в детстве, и Лена повторила:

— Я приеду. Мы еще увидимся.

И они, все трое, прошли за железный турникет со своей тележкой.

Они проходили таможенный досмотр и были совсем рядом, до них можно было дотянуться рукой. Они посылали друг другу растерянные и чуть виноватые улыбки, а потом пошли куда-то вглубь большого, необозримого зала, и мелькали в толпе их затылки, и взметнулась вдруг поверх голов рука Эдика, и помахала коротко и энергично всему, что оставалось за спиной.

И Лена с Мишенькой остались одни.

Аэропорт медленно затихал. Пустели залы. Как-то рассосалась толпа провожающих, и всего несколько человек коротали ночь в мягких аэрофлотских креслах. Отстраненные, сидели они тут и там, каждый в ожидании своего самолета, все, похоже, иностранцы. И только один высокий старик все ходил вдоль кресел, меряя шагами зал, сутулый старик с живым лицом — тоже, скорее всего, иностранец.

Лена уложила Мишеньку в кресло, и он уснул в неудобной позе. Время тянулось медленно, как в больнице.

Лена тоже стала ходить, стараясь, чтоб ее маршрут не пересекался с маршрутом высокого старика, иногда она останавливалась у стеклянной стены аэропорта и смотрела в темноту. Курила, поеживаясь от ночного озноба и усталости.

В половине пятого она не выдержала, присела рядом с Мишенькой, обняв его одной рукой, а другой крепко прижимая к себе сумку, и тут же заснула.

Когда она проснулась, как от толчка, было уже светло за стеклянными стенами, все ее ночные соседи исчезли, и здание аэропорта наполнялось гулом новых голосов.

Мишенька все еще спал. Сумка, слава Богу, была цела, и кошелек тоже на месте, никто его не вытащил.

— Ой, — выдохнула Лена, наклонившись над спящим Мишенькой, отпрянула и оглянулась вокруг. Но никого не было рядом. Самолет, на котором улетели мама, дедушка и Эдик, уже, наверное, приземлился там, далеко, на неведомой земле. И пассажиры уже покинули его, и встречают там, в чужом аэропорту, свое первое утро.

— Ой, — сказала Лена. В рукав Мишенькиного свитера кто-то воткнул иголку с белой ниткой, большую иглу, так называемую цыганскую, и Лена стояла над нею, и никого не было рядом с Леной.

— Господи, что это? — сказала она сама себе. — И как это могло произойти? Ведь я же спала, практически прикрывая его своим телом. И кто, кто это сделал? И зачем? И что это значит?

Страх накатил на нее. А Мишенька все спал, и игла с белой ниткой была продета в рукав его вязаного свитерка.

— Старик? — сказала Лена. — Или не старик? Но кто? И, главное, почему? Зачем?

Трясущимися пальцами достала она иглу и отнесла ее в урну. Мимо нее уже спешили на посадку деловитые, подтянутые с раннего утра люди.

Она растолкала Мишеньку, и они пошли на автобус, миновали стеклянные двери и покинули это пустое, многолюдное, жуткое здание.

В воспоминаниях наших коридоры всегда кажутся нам длиннее, а потолки — выше. Коридоры, ведущие на кухню, вытягиваются почти до бесконечности, наполняясь шорохами и тенями, а потолки уходят вверх, разглядеть их невозможно, сверху клубится пустота, и больше ничего. И открыта дверь из ванной комнаты прямо в темный коридор, а на другом его конце светится дверь в кухню — далеко, как далеко, Господи. Лена стирает в эмалированном тазу, и маленький Мишенька проскальзывает в ванную в одних колготках, которые велики ему и стелются по полу. Он смотрит на белую мыльную пену, на то, как играет свет в мыльных пузырях.

— Ты что, маленький? — говорит Лена. — Тебе ужинать пора. Иди на кухню.

— Там, на кухне, мышонок верещит, — отвечает Мишенька.

— Там тебя бабушка ждет, — говорит ему Лена. — Иди на кухню, она тебя ужином накормит. Иди.

— Не могу, — говорит Мишенька. — Ведь я боюсь мышонка-верещита.

И еще длиннее, еще темнее кажется коридор.

«Здесь ужасно, — писал Эдик. — Мы здесь уже второй день. Нас поселили в гостинице. Это стоит столько-то в сутки. Денег, которые мы получили в аэропорту, нам не хватит… Город грязный, жара. Никому до нас нет дела. Дедушке все время плохо, но врача вызвать мы не можем, потому что еще ничего не оформлено. И мы не можем ни с кем объясниться… Зачем мы сюда приехали?»

«Доченька, — писала мама, — я разыскала тетю Раю и дядю Мулю, не знаю, помнишь ли ты их. Они живут у сына, а их квартира стоит пустая. Они предложили нам пожить в ней месяц, осмотреться, а потом мы уже сами что-нибудь снимем. Дедушку положили в больницу. Здесь очень много фруктов и овощей. Мы записались в ульпан, но занятия еще не начались. У нас есть русская соседка Дина, она отдала нам кровать и старый шкаф…»

«Здесь ужасно, — писал Эдик. — Все время хамсины, жара. Меня все раздражают. Особенно местные. Особенно дети, а ты не знаешь языка, и даже ответить не можешь. И русские тоже. Дедушку выписали из больницы, и мы вызвали домой русского врача. Его зовут доктор Заславский, запомни. Он вошел в квартиру, а дедушка сидел у стола. Заславский спросил, что его беспокоит. Дедушка не расслышал, но начал рассказывать об операции и о своем самочувствии. „У меня рак прямой кишки и метастазы в печени“, — сказал дедушка. „Так, — сказал Заславский. — Но прежде всего у вас, конечно, старческий маразм“. Дедушка просил, чтобы ему выписали что-то обезболивающее, потому что он не может выносить боли. „А в больнице вам ничего такого не дали? — спросил Заславский. — Ну, значит, вы вполне сможете без этого обойтись“.

Тут я не выдержал и сказал: „Выпишите ему обезболивающее“. На что Заславский ответил: „Да у него же просто старческий маразм, вы что, не видите“, и ушел. Мне очень хотелось его ударить. Мама вызвала скорую (это стоит четыреста шекелей) и дедушку снова отвезли в больницу. Я хочу убить Заславского. Так что приезжай…»

«Мы уже начали учиться в ульпане, — писала мама. — Конечно, мне очень трудно, язык у меня не идет. Да и голова занята не тем. Дедушку опять выписали из больницы, здесь долго не держат — три-четыре дня, и все. Я везла его домой на такси. Больница находится в другом городе. Объясниться я ни с кем не могу, но встретила возле больницы русскоговорящего мужчину, он мне помог объясниться с таксистом. Нашу преподавательницу в ульпане зовут Мири. Она ватика. Наша соседка Дина помогла мне устроиться на никайон — по вечерам я мою полы в каньоне, с шести до одиннадцати. Потом возвращаюсь пешком, но здесь не опасно ходить ночью по улицам. Эдик меня встречает. Как там Мишенька? Как у вас дела? Я очень беспокоюсь за вас…»

«Что такое „каньон“? — думала Лена. — И что значит „ватика“?»

Мишенька обувался в коридоре, сидя на полу, чтоб идти в гости к своему другу Андрюше Рыбкину. Они родились в один день в одном роддоме, и Лена подружилась с Женей, Андрюшиной мамой, и дети их тоже поэтому дружили, можно сказать, с пеленок.

— Мама, — спросил Андрюша, — можно я помогу Мише завязать шнурки? Он еще не умеет, а я умею. Я в садике быстрее всех завязываю.

Женя кивнула.

— Ну, как там твои? — спросила она.

— Им пока тяжело, — ответила Лена. — Учат язык. Мама работает по вечерам, моет полы. В общем, несладко.

— Я вам завидую, — сказала Женя. — Вы все-таки можете уехать. Если бы нам было куда уехать, если бы была такая страна в мире, которая бы нас приняла, я бы не задумываясь уехала. Хоть полы мыть, хоть что. Уехала бы.

— Да, — сказала Лена.

Дети на полу воевали с Мишенькиными шнурками и тихо разговаривали, так, чтобы не слышали взрослые.

— Мы с тобой дружим, — говорил Андрюша.

— И мы всегда будем дружить, — отвечал Мишенька.

— Даже когда вырастем и будем работать? — спросил Андрюша.

— Да, вырастем, станем большие, будем работать, женимся, — подтвердил Мишенька шепотом и очень серьезно, — ну и что? Мы все равно будем дружить. Всю жизнь.

Лена с Женей незаметно переглянулись.

— Я свободна, Мишенька ушел в гости. Мы с тобой можем сейчас увидеться? — спросила Лена.

— Прямо сейчас? Не знаю…

— Мне надо с тобой поговорить.

— Ну вообще-то…

— На полчаса. Это очень важно.

— Ну, хорошо. В нашем скверике. Только имей в виду, через сорок минут у меня заканчивается обеденный перерыв.

— Я уже иду, — крикнула Лена и бросила трубку. Забилось сердце. Она кинулась к зеркалу. Сейчас или никогда. Собственно, вопрос и раньше ставился так, но раньше это было все-таки «сейчас или когда-нибудь потом», и Лена все время отступала, надеясь на «когда-нибудь потом». А теперь «никогда» — это действительно «никогда», и он должен это понять. И он должен сделать выбор. «Сейчас» — это их совместная жизнь, настоящая жизнь в ее квартире, которая осталась ей после отъезда мамы, дедушки и Эдика, осталась как после их смерти. «Ну и что, — отмахнулась Лена. — Лишь бы он сказал „да“. Да, да, да. Сейчас или никогда». И от слова «никогда» у нее засосало под ложечкой.

— Ты должен сделать выбор, — сказала Лена. — У меня есть квартира. Мы будем там жить. Сколько можно тянуть?

— Я не могу бросить Надю, — сказал он. — Мы прожили с ней вместе двадцать лет. Она родила мне двоих детей. Я не могу нанести ей такой удар.

— А меня ты, значит, можешь бросить, да? Мне ты нанести удар можешь? — спросила Лена. Выйти из его машины, хлопнуть дверью и уйти. Навсегда.

— Тебе трудно меня понять, потому что ты никогда не была на моем месте.

— А ты — на моем? — спросила она.

— Я уеду. К своим.

Это прозвучало, как угроза.

— Я думал об этом, — сказал он. — Мне, конечно, очень трудно будет с тобой расстаться. Потерять тебя… — Голос его задрожал.

Он взял ее за руку.

— Если бы ты знала, что ты для меня. Если бы мы могли быть вместе… Если бы все сложилось иначе.

Они помолчали.

— Но я не могу быть эгоистом и думать только о себе. Что у тебя за жизнь? И я чувствую себя виноватым оттого, что твоя жизнь сложилась так…

— А ты сделай, чтоб она сложилась иначе…

— Если бы я мог…

— Разведись с ней! Разведись! Ведь ты любишь меня!

— Все не так просто. Я и ее люблю тоже. Иначе, конечно. Но… Может быть, уехать — это лучший для тебя выход. Выучишь язык. Устроишься. Встретишь хорошего человека. Ребенку там будет лучше. И забудешь меня постепенно. Как не было…

— Нет, — сказала Лена и заплакала. — Нет, я никуда не уеду. Я никогда тебя не брошу. Если ты не можешь с ней развестись, то пусть все так и идет. Я согласна. Я никогда не уеду от тебя…

Над той, неизвестной, страной собирались тучи. Было там сумрачно и тревожно. День за днем полз по сырым улицам, и медленно, бесцельно двигались по ним люди. Они донашивали обветшалые, потерявшие цвет одежды, те одежды, которые они давным-давно привезли с собой, захватили второпях из своей прежней жизни. Они поднимались на чердаки, потому что жили они на чердаках. Голые неоштукатуренные стены встречали их, ящики, приспособленные под стол и стул, остов кровати, на который навалены были старые тряпки… И стоял гнутый таз посреди всего этого великолепия, и капала в него с косого потолка ржавая вода.

Новые люди прилетали туда ежедневно, их развозили дребезжащие такси без окон и дверей, они заселяли все новые чердаки, они выходили на чужие, неизвестно куда ведущие улицы, и опасливо шли по ним, чтобы не заблудиться, и пытались о чем-то спросить встречных, но никто их не понимал.

Была там и больница — большое неухоженное здание, окна с выбитыми стеклами, полное отсутствие электричества. Сновали медсестры в серых халатах. Больные лежали неподвижно на железных койках. Там лежал и дедушка, живыми глазами глядя прямо перед собой, и когда склонялось над ним постороннее лицо медсестры, он просил пить, и дать ему обезболивающее, или закрыть окно, в которое задувал в палату пронзительный ветер. Но медсестра не понимала его — она говорила несколько утешительных слов на незнакомом языке, поправляла на нем одеяло и уходила, уходила, уходила…

Мама мыла полы в каньоне — полы, которые тянулись куда-то вдаль, куда уже не доставал свет электрической лампы, и которые обрывались вдруг над огромной темной ямой, со стен ее тихо осыпался песок, и никто никогда не заглядывал в эту яму.

«Его зовут доктор Заславский, запомни, — писал Эдик. — Я хочу его убить. Так что приезжай…» Эдик сидел, склонившись над учебником.

«Здесь много фруктов и овощей, — писала мама. — Как вы там? Я очень беспокоюсь за вас…» Мама несла домой маленькое кислое яблоко, торопливо несла его по пустым, неопасным ночным улицам.

Женя сказала:

— Я собираюсь на барахолку. Хочу кое-что продать, маленькие Андрюшины вещи, новые босоножки — они мне малы. Тебе, кстати, не нужны босоножки?

— Нет, — вздохнула Лена. — Я себе там куплю.

— Барахолка будет в воскресенье на стадионе, — сказала Женя.

— У меня осталась мамина шуба, — Лена открыла шкаф. — Вот, видишь? Еще ничего, правда? И зимние ботинки, мы купили их дедушке весной, он так ни разу их и не надел. И вот еще…

Женя заглянула в шкаф — шелковые шарфики, кримпленовое платье, норковая шапка на полке.

— Вот и возьми все это на барахолку, — сказала она. — За шапку хорошо заплатят.

— Это моя шапка, — возразила Лена.

— А зачем тебе там норковая шапка? — удивилась Женя.

— И в самом деле…

Лена сложила все вещи в большой чемодан. На барахолку они ехали в битком набитом троллейбусе, и на каждой остановке втискивались в него все новые люди, крикливые торговцы с сумками и тележками, старухи, цыгане…

Стадион был огромным. Воскресное солнце сияло над ним, в легкое жидкое солнечное золото обмакнули свои кроны запыленные липы у входа.

— Вон там есть свободные места, — сказала Женя. Они расстелили на земле клеенку и стали раскладывать содержимое своих чемоданов.

Барахолка оказалась большой, но тихой. Покупателей почти не было. Стоял запах старых вещей, торговцы переговаривались между собой.

— Почем шуба? — спросил их мужик, расположившийся по соседству с рыболовными крючками и какой-то допотопной рухлядью.

Лена сказала.

— Хорошая шуба, — похвалил он.

Так они стояли там, и порой редкие покупатели проходили мимо них, не останавливаясь.

Женщина в ситцевом платье спросила у Жени:

— Сколько хочешь за этот костюмчик?

Женя назвала цену.

— Нет, дорого, — покачала головой женщина.

Женя спросила:

— А вы за сколько возьмете?

Но женщина снова покачала головой и пошла дальше.

Солнце перевалило за полдень. Стало жарко, и покупатели все разбрелись. Старухи кое-где уже сворачивали торговлю.

— Пойдем домой, — сказала Женя. — После обеда тут точно ничего не продашь.

И они стали собирать вещи.

Мишенька сидел на подоконнике, и когда Лена вошла в комнату, он не заметил ее, продолжая свой разговор с кем-то там, за стеклом.

— Ах вы, глупенькие мои голуби, — говорил он. — Ну что это вы летаете тут, как филины? Кыш, кыш! Отвечайте мне по-человечески, я кому говорю? Отвечайте мне по-человечески!

Лена вышла из комнаты так же незаметно и прикрыла за собой дверь.

Вечером они сидели за кухонным столом, и Лена кормила Мишеньку кашей.

— Подошел Медведь тихонько, толканул его легонько, — декламировала она.

Мишенька набирал полный рот каши и не глотал. Иногда он разжимал губы, и каша выползала на подбородок. Лена ложкой заталкивала ее обратно.

— Говорю тебе, злодей, выплюнь солнышко скорей… Жуй и глотай! Жуй и глотай! — взрывалась Лена.

Мишенька важно смотрел на нее с набитым кашей ртом.

Перед сном Лена спросила:

— Ты помнишь Эдика, бабушку и дедушку Яшу?

— Помню, — сказал Мишенька.

— Бабушка Люба — моя мама и мама Эдика. Она нас родила. А тебя кто родил, знаешь? — спросила Лена.

— Ты.

— Правильно. А меня кто родил? И Эдика?

— Бабушка Люба.

— А бабушку Любу?

— Дедушка Яша.

— Да, — радостно сказала Лена. — А кто родил дедушку Яшу?

— Я, — после минутного раздумья уверенно ответил Мишенька.

Лена поцеловала его.

— Спи, — сказала она. — Спи. Круг замкнулся.

«Мы купили телевизор, — писала мама. — Теперь мы можем смотреть русские программы. Дедушка снова смотрит сериал „Богатые тоже плачут“, он все еще продолжается. Дедушка опять дома. Ему выписали морфин в ампулах, но я не умею делать уколы, приходится пока просить сына тети Раи и дяди Мули, он врач. Но он редко бывает у них. Он купил себе новую квартиру. Тетя Рая и дядя Муля отдали нам ковер. Мы учимся в ульпане с Эдиком, я работаю по-прежнему в каньоне. Раз в неделю мы ходим на базар и покупаем овощи и фрукты. Там дешевле. И очень большой выбор. Наша соседка Дина пригласила меня на концерт в русский клуб. Но мне сейчас не до этого, из-за дедушки…»

«Ты приедешь или нет? — писал Эдик. — Дедушке все время плохо, мама все время с ним или работает. Я лежу в своей комнате на кровати, мне тоже плохо, но ко мне никто не подходит. Меня все бесит. Недавно смотрел по телевизору фильм о Варшавском гетто, трупы на улице, через них перешагивают те, кто еще жив. Дети сидят с протянутой рукой. Все идут мимо. Потом все идут обратно, а дети уже лежат. Мертвые. Вдруг это прерывается — громкая музыка, разноцветные прилавки с товарами, тупые сытые рожи. Рекламная пауза. В сети супермаркетов „Ультразоль“ все дешевле. Большие скидки для новых репатриантов. Покупаешь товаров на сто шекелей и получаешь коробку конфет в подарок. Я хочу кого-нибудь убить. На улицу выходить не хочется. Приезжай, сама увидишь…»

— Я помогу тебе собраться, — сказала Женя. — И Мишеньку, если нужно куда-то пойти, оставляй у нас, не стесняйся. У тебя есть баулы?

— Нет, — сказала Лена.

— Бери побольше летних вещей, — советовала ей Женя. — Там ведь зимы не бывает. И очки от солнца. Потом, постельное белье и посуду на первое время. Говорят, там нет черного хлеба. Это правда?

— Не знаю, — сказала Лена. — Как это может быть, чтобы не было черного хлеба?

— Говорят, там только белый.

— Хочешь мою норковую шапку? Я ее всего одну зиму носила.

Женя примерила шапку у зеркала.

— Нет, спасибо, — сказала она. — У меня — песец.

— Возьмешь завтра Мишеньку? — спросила Лена. — Я его вечером заберу.

Она представила себе чердак, который ждет ее там, сырой и грязный чердак, посередине стоит ржавая раскладушка, а Мишенька сидит в углу и тихо играет чурочками. И капает с потолка вода. И Лена разрезает пополам сваренную в мундире картофелину, кутаясь в дырявую шаль...

Мишенька с Андрюшей сидели у стола и ели молочный суп с макаронами.

— Ну, как вы тут? — спросила Лена.

— Андрюша спал, а Мишенька нет, — сказала Женя.

— Да, он никогда не спит днем.

— Я стирала в ванной, а когда вышла, смотрю — он в туалете размотал всю бумагу. У меня там вода бежит, я говорю ему: «Теперь смотай бумагу обратно», а он мне отвечает: «Не могу. Я же играл в самолет».

— Мишенька! — укоризненно сказала Лена.

— Я быстро смотала бумагу, пошла достирывать белье, а он закрылся в ванной изнутри. И вода льется, я забыла выключить воду. Я стучу, прошу: «Открой, открой, маленький», а он из-за двери отвечает: «Не могу. Я ведь в тюрьме»… Что делать?

— Мишенька, что же это такое? — спросила Лена.

— Я хочу домой, — сказал Мишенька и стал сползать с табуретки.

— Доешь молочный суп, доешь, — уговаривала его Женя.

— Не хочу, — сказал Мишенька. — Хочу домой.

— Мы пойдем, правда, — вздохнула Лена. — Спасибо…

Он позвонил поздно вечером.

— Ты знаешь, — сказал он, — я не смогу проводить тебя в аэропорт. Это ведь будет ночью, да и что там за прощание, вокруг люди, суета…

— Я сама справлюсь, — сказала Лена.

— Ты что, плачешь? — спросил он.

— Нет.

— Нет, ты плачешь. — Он сделал паузу. — Я вот что хотел предложить. Давай встретимся завтра вечером, побудем вдвоем. Простимся… Я хочу пожелать тебе счастья.

— Мне не с кем оставить Мишеньку, — сказала Лена. — Он больше не хочет идти к Жене и Андрюше. После того случая с бумагой.

— А, — сказал он. — Ну, тогда… Я могу подъехать к твоему дому, ты выйдешь, и мы немного посидим в машине. Я хочу увидеть тебя до того, как ты… Я хочу тебя увидеть.

— Скажи, что ты разведешься с ней, — крикнула Лена. — И я порву билет, слышишь? Я останусь. Только скажи…

— Значит, уезжаете? — сказал ей таксист. — У вас там кто-нибудь есть, да?

— Мама, брат и дедушка, — сказала Лена.

Они ехали по ночному городу, шел дождь. «Я никогда не была вот в этом гастрономе, — подумала Лена, глядя в окно. — И вообще в этом районе почти не бывала. Сейчас должен быть кинотеатр „Юность“. Я никогда в нем не была. А это — старое кладбище. У нас никто не лежит здесь. Бабушку мы похоронили на новом, за городом. Туда без машины не доберешься… Все уже спят. Но многие окна все-таки светятся, вон там и там. Почему они светятся, эти окна, интересно знать…»

— И мальчик такой маленький, сколько тебе лет, мальчик? — спрашивал таксист. — Вырастет там и все забудет. Ну, хоть человеком там станет. А здесь — что? Здесь жизни нет. Один банан тысячу рублей стоит. Ты любишь бананы, мальчик?

— Люблю, — сказал Мишенька.

— Там бананы дешевые, — сказала Лена.

Очередь на посадку двигалась медленно. Но она двигалась. Было шумно и жарко, пар поднимался от пальто и теплых кофт, от курток, шапок и шалей. Лена толкала перед собой тележку и крепко держала за руку Мишеньку. Они приближались к железному турникету. Сзади кто-то ткнул Лене в спину своей тележкой. Лена с негодованием обернулась, но лиц не увидела. Только затылки. Там кто-то обнимался и плакал, мелькали золотые зубы и носовые платки. Мишенька стоял молча, с рюкзачком за плечами. В рюкзачке были его игрушки.

Двое поодаль, в одинаковых кожаных пальто, наблюдали за этой очередью. Руки они держали в карманах. Они никого не провожали и, видимо, никуда не улетали, они стояли и смотрели на этих людей, на их тележки, на их нетерпение, сожаление, злость, слезы, на их лица, которые в свете ярких ламп казались серыми и голубыми. Они смотрели, не отрываясь.

— Пожалей их, Господи, — тихо сказал тот, что пониже, сказал как бы про себя, — пожалей их, Господи.

— Не могу, — медленно ответил ему второй, не вынимая рук из карманов и по-прежнему внимательно глядя прямо перед собой. — Не могу. Они это заслужили.

И так стояли они оба, не меняя позы, пока последняя тележка, пока последние люди в очереди не оказались за металлическим турникетом. И тогда стали расходиться провожающие, и только некоторые из них устраивались коротать ночь в мягких аэрофлотовских креслах. Пока не наступит утро, пока не приедет первый автобус.