Давид Бунимович

КРУЖИСЬ, ВОЛЧОК

Время в госпиталях, на излечении, течет всегда размеренно — подъем, завтрак, потом обед, потом ужин, потом отбой. И снова завтрак, обед, ужин. Между ними лечебные процедуры. Первые дни слабости, боли и полузабытья проходят. И можно радоваться тому, что остался в живых, и тому, что лежишь в чистой постели. И можно наслаждаться непривычным для фронтовика чувством безопасности. И можно вспоминать.

Я вспоминал дом, тихий украинский городок, где прошло детство. Вспоминал, как, возвращаясь из отпуска, прощался на перроне с родителями, и как мама просила меня беречь себя и чаще писать письма. Окутанный паром, гудел паровоз. Стояло ясное июньское утро сорок первого года. К вечеру я был в своем конно-артиллерийском полку под Одессой. А всего через неделю, на утреннем построении, затянутый в портупею командир полка зачитал приказ о моем направлении в училище связи. Потом добавил: «Начавшаяся война, товарищи, продлится недолго, а командиры Красной Армии нужны». Да, командиры нужны, тут он был прав. Вот только война затянулась…

Послеобеденный отдых в нашей палате для выздоравливающих заканчивается. Скоро проснутся мои соседи, и я опять буду ловить на себе их сочувственные взгляды, будто я неизлечимо болен и дни мои сочтены. Но я вполне здоров, хотя угодил в историю, которая может плохо для меня кончиться.

Мое спокойствие и уверенность в ближайшем будущем улетучились в минувшее воскресенье. Я задержался в небольшой госпитальной библиотеке и опоздал к ужину. В столовой, торопясь к своему столу, я нечаянно задел плечом незнакомого офицера в новенькой отутюженной форме НКВД. Он стоял ко мне спиной и разговаривал с двумя официантками. В руке офицер держал стакан чая. От толчка чай выплеснулся на его до блеска начищенные сапоги. Девушки прыснули. Я извинился и прошел дальше в зал к своему столику. Этот случай почти сразу забылся, поскольку за столом мне пришлось услышать много интересного о том, что может приключиться со старшими лейтенантами, которые задерживаются в библиотеках с симпатичными библиотекаршами и из-за этого опаздывают к ужину. В общем, обычное зубоскальство уже здоровых и пока еще беззаботных мужчин. После ужина мы долго разговаривали в палате, пока не заснули. Эта воскресная ночь должна была быть последней перед медкомиссией. Завтра, послезавтра разъедемся по воинским частям, на фронт. А свидимся ли еще? Только война да судьба решат.

Когда дежурная медсестричка разбудила меня под утро, спросонок я ничего не мог понять. Для чего это и зачем?

— Там солдат с ружьем, вас спрашивает, говорит, приказ.

«Что за шутки?» — думал я, одеваясь. Но у мраморной лестницы меня действительно ожидал пожилой солдат с винтовкой.

— Ты не перепутал, случаем, служивый?

— Никак нет, ежели вы старший лейтенант Зиновий Жнецов, то вас велено доставить.

— А куда?

— Не велено разговаривать. — Он пошел вперед.

«Хорошо еще не конвоирует», — подумал я.

Стараясь не поскользнуться и не упасть на прихваченной ночным морозцем дороге, я ковылял за ним в огромных больничных валенках. Провожатый повел меня мимо госпитального здания по аллее, вдоль которой в предрассветных сумерках чернели голые корявые ветви деревьев. Затем мы свернули и через какие-то хозяйственные постройки вышли к малоприметному одноэтажному зданию с часовым у входа. Здесь за обитой железом дверью я и увидел вчерашнего офицера.

— Что это все значит? — начал я с порога.

— В этой комнате вопросы задаю я, — хозяин кабинета указал на стул. — Садитесь. Я временно исполняющий обязанности начальника Особого отдела лейтенант Трачев, — представился он, четко выговаривая слова. Было заметно, что ему нравится «исполнять обязанности». — Заполним анкету. Фамилия? Имя?

Красивым, что называется каллиграфическим почерком лейтенант принялся вносить мои анкетные данные. Когда я ответил на вопросы, он полюбовался на написанное. Потом поставил витиеватую подпись и тогда только с какой-то ехидной усмешкой взглянул на меня.

— Надеюсь, старший лейтенант, на сей раз вы никуда не торопитесь?

Я промолчал, и он продолжил:

— Я вызвал вас, чтобы уточнить кое-какие обстоятельства по вашему личному делу. В нем отмечено, что с конца мая по июль сорок второго года вы были в окружении. Это почти два месяца. Кто может подтвердить ваши слова?

«А в самом деле, кто может подтвердить? — подумал я. — Мой тогдашний помкомвзвода Марат Мухлисов, сельский учитель из Татарии? Он подтвердил бы. Ведь это с ним мы пробирались к своим лесами и болотами. Марат, надежный мой товарищ… При форсировании Днепра плот, на котором он переправлялся на вражеский берег, накрыло авиабомбой. Все, кто был на том плоту, ушли под холодную ноябрьскую воду и уже не выплыли».

— Могут подтвердить в госпитале, где я был после выхода из окружения. Меня ведь уже проверяли, — говорю я вслух. Лейтенант задает еще несколько вопросов. Потом, взглянув на часы, решает нашу милую беседу закончить.

— Ну, хорошо, мы сделаем запрос на вас. Распишитесь вот здесь. Пока свободны. Можете идти.

Я вернулся в палату еще до общего подъема. Надеждам на скорую выписку сбыться было не суждено. Меня даже не вызвали на медкомиссию.

— Ваши документы задержали в Особом отделе, — сочувственно объяснил мне лечащий врач.

На следующее утро в четыре меня опять разбудила медсестра. Снова за мной пришли.

— Ваша фамилия? Имя? Отчество? Дата рождения?

Лейтенант Трачев вновь начал не спеша заполнять анкету. И затем вновь стал задавать те же вопросы.

— Итак, вы были в окружении почти два месяца. Но это же большой срок. У кого же вы брали еду, хлеб?

Хлеб… Я попал на Волховский фронт в феврале сорок второго, а уже в апреле начались перебои со снабжением. Бойцы голодными поднимались в атаку. Сколько хороших ребят погибло, разве сосчитаешь. Когда фашисты перерезали узкоколейку, с провиантом стало совсем плохо. Какой там хлеб, кору на деревьях грызли, зеленые ветки глодали. Половина сухаря досталась мне только за день до выхода к своим. Держась друг за друга, опухшие от голода, еле волоча ноги, мы с Мухлисовым брели по лесной тропе. И неожиданно наткнулись на таких же, как мы, окруженцев. Их было шестеро. Солдаты сидели на траве вокруг носилок, на которых лежал их умирающий комбат. Он был ранен в живот. Комбат Иванов и отдал нам двоим свой последний в этой жизни сухарь. Никогда, никогда не забуду этого. Но разве поймет меня лейтенантик, сидящий напротив. Похоже, он и в боях никогда не участвовал.

— Еды нормальной у нас не было, питались подножным кормом, зеленью всякой, — начал я объяснять вслух, — желудком болели…

— Желудком, — лейтенант брезгливо морщится, — странно, странно, а не получилось ли так, что часть из этих двух месяцев вы провели в плену? А, старший лейтенант? А потом бежали из плена. Такие факты известны.

— В плену я не был никогда, — снова твержу я.

— Ну что же. Распишитесь здесь. Подумайте хорошенько обо всем. Пока вы свободны.

В среду я уже ждал посыльного, и он появился ровно в четыре. Снова те же бумаги, те же вопросы об окружении, о свидетелях.

— Никого не вспомнили? Странно. Очень странно. А ответьте мне на такой вопрос: вы знали, кто командовал Ударной Армией, в состав которой входил ваш полк?

— Да. Генерал-лейтенант Власов.

— Так. — Трачев откинулся на спинку кресла. — А вам, старший лейтенант, известно, что этот так называемый «командующий», под началом которого вы проходили службу, является предателем нашей социалистической Родины и врагом советского народа?

— Да. Слышал об этом.

— Как же вы выполняли его преступные приказы?

— С командующим я лично не знаком. Все приказы я выполнял согласно Уставу, как положено офицеру.

— Интересно вы рассуждаете. Уставом прикрываетесь. Но это вас совершенно не освобождает от ответственности. Так-то, старший лейтенант. Распишитесь и идите, подумайте. Пока вы свободны.

Летом сорок второго немцы задавили нас числом, и вся Вторая Ударная, во главе с генералом Власовым, попала в окружение. Но в чем же я виноват? В том, что не получил пулю, не погиб при бомбежке, не утонул в болотной трясине? Угораздило же выжить и встретиться с этим лейтенантом Трачевым.

Мои прежние соседи по палате разъехались по местам определения. Новые выздоравливающие заполнили освободившиеся койки. А в четверг все повторилось. В четыре за мной пришли. И опять те же бумаги и вопросы — про окружение, про плен. И опять: «Пока вы свободны, идите, подумайте». Следующей ночью я почти не спал, ждал очередного вызова. Но в пятницу никто за мной не явился. Ни в четыре, ни позже. Все свободное время до обеда я занимался лечебной физкультурой. И думал о том, что меня ждет. Хотя особенно гадать не приходилось…

Вот и теперь лежу и не могу уснуть. Смотрю в потолок да слушаю, как за окном падают капли с крыши. Словно весной. Это в декабре-то месяце. Каково сейчас пехоте топать по раскисшим дорогам. В декабре у нас дома всегда отмечали праздник, которого не было в настенном календаре. Я снова вспоминаю дом и декабрьский, далекий, довоенный вечер. На покрытом белым покрывалом комоде стоит старинный, с львиными головами подсвечник на девять свечей. За столом малыши вместе с нашим дедушкой крутят по очереди деревянный волчок — разыгрывают разные сладости. Волчок четырехгранный, на каждой его грани вырезано по букве. Буквы не простые, как говорит дедушка. Это первые буквы слов, из которых состоит предложение «Чудо великое случилось там». Там — это далеко-далеко, в городе Иерусалиме. Тогда в иерусалимском Храме, освобожденном от захватчиков, маленький кувшинчик масла горел в светильнике целых восемь дней.

То, что дедушка рассказывает о стародавних событиях, я и мой старший брат Илья знаем наизусть. Мы же не маленькие. Поэтому мы не крутим волчок, а занимаемся совсем другим делом. Мы собираем детекторный радиоприемник. Настоящий. Он будет принимать радио из самой Москвы, и даже заграничные станции. Это же так интересно! Ничто и никто не может отвлечь нас от этого занятия, разве что мама. Одетая в праздничное платье, она вносит в комнату поднос с горкой горячих картофельных оладий. По комнате разносится аромат, против которого невозможно устоять. За мамой входит бабушка в цветастой шали. Она несет посуду, чтобы накрыть праздничный стол. Из прихожей слышен веселый голос отца, вернувшегося с работы. Ах, как давно все это было… И не вернется, наверное, никогда то детское ощущение спокойной радости.

Наш городок попал под оккупацию. Ходят разные слухи о массовых расправах. И я не знаю, как там мои родные. Живы ли? Здоровы?

Ребята собираются ужинать. К моей кровати подходит широкоплечий танкист майор Захаров. Мы с ним лежали прежде в одной палате для тяжелораненых.

— Кончай дуться на весь белый свет, Женька. Вставай! Приказываю как старший по званию. Пошли на ужин. Возьми себя в руки, ты же боевой офицер. Да не думай ты ни о чем лишнем. Разберутся, кому следует, у них служба такая…

Легко ему говорить «не думай». Это окружение висит на мне как двухпудовая гиря. А что такое Особый отдел, знаю не понаслышке. Если Трачев захочет, я отправлюсь не на передовую, а в противоположном направлении. Но майор прав. Надо взять себя в руки.

В столовой звон посуды. Патефон играет довоенный фокстрот. За столом все шутят, стараются отвлечь меня от тяжелых мыслей. Я сел лицом к двери, чтобы видеть входящих. Когда появился лейтенант Трачев, я спокойно положил вилку и потянул бумажную салфетку из салфетницы. Но, видимо, лицо мое все-таки изменилось. Ребята притихли и обернулись. А лейтенант уже подходил к нам.

— Товарищ старший лейтенант, зайдите ко мне в кабинет после ужина.

Я вытираю губы салфеткой и киваю.

— Здравствуйте, здравствуйте, товарищ лейтенант, — громко приветствуют его мои соседи. — Говорят, уезжали от нас? Что-то утром на завтраке вас не было видно?

— Так точно. Только что вернулся со спецзадания. Так я вас жду, товарищ старший лейтенант, в двадцать ноль-ноль, — уточнил он, глядя на меня и, четко развернувшись, пошел к своему столу.

— Далеко пойдет парнишка, — недобро глядя вслед лейтенанту, произнес Захаров. — Ты, Женька, нормально держался. Вот так с ними и нужно — сохранять спокойствие и стоять на своем.

И вот я опять, на этот раз без сопровождающего, иду по аллее к Особому отделу. Ровно в двадцать часов стучу в знакомую железную дверь и, не дожидаясь ответа, вхожу. Лейтенант уже сидит за столом. Он успел вымыть голову. Влажные волосы еще не зачесаны на обычный косой пробор. В углу на стульях, возле блестящей цветными изразцами печи, сушится большое вафельное полотенце.

— Прошу, — он указывает на стоящий напротив стул. И неожиданно, вместо привычных протокольных вопросов, сам начинает рассказывать.

 — Вчера телефонограммой меня вызвали в штаб дивизии. Там ждут комиссию из Москвы по расследованию преступлений немецко-фашистских захватчиков на временно оккупированной территории. Особый отдел нас собрал подготовить материалы. Работа, сами понимаете, ответственная — искали свидетелей, собирали показания. — Лейтенант замолкает, достает из верхнего ящика стола коробку «Казбека», открыв ее, протягивает мне. Я отрицательно качаю головой.

— Спасибо, не курю. — Лейтенант закуривает папиросу, затягивается и продолжает:

— За селом, в котором я находился по предписанию, вскрыли массовое захоронение. Представляете, товарищ старший лейтенант, дети там оказались. Дети, женщины… Ужасно. По показаниям, это все еврейское население того и близлежащих сел. Всего более трех тысяч человек. Немец их еще два года тому назад уничтожил. Вот так. Вы, как мне известно, из евреев будете, по национальности. Так?

— Да, разумеется.

— Вот именно. Зря я вас про плен выспрашивал. Теперь мне понятно: если бы вы попали в плен, фашисты бы вас сразу расстреляли. Это ясно как божий день. В понедельник в госпитале медкомиссия, документы ваши я визирую, а дальше — как врачи решат. И вот еще что. Прошу прочитать и подписать вот эту бумагу о неразглашении наших с вами бесед. — Он протягивает мне машинописный листок. — Заметьте, вот соответствующая статья закона. За разглашение государственной тайны — двадцать пять лет. Ну, это, конечно, если нарушите подписку, — поспешил он меня успокоить. Почти не читая, подписываюсь. Мы прощаемся, и я выхожу на морозный воздух.

Оттепель кончилась. Вокруг темно. Все окна изнутри надежно затянуты светомаскировочными шторами. Только впереди по аллее, у въездных ворот светится синий огонек. Я медленно шагаю от дерева к дереву. Ну, вот. Надо бы радоваться. Все обошлось, скоро буду на фронте. Догоню своих и вместе добьем фашистов. Что было, то уже прошло. «Бывают в жизни огорчения», — сказала бы моя мама. Ах, дорогие мои. Неужели и с вами свершилось то, во что я упорно не хотел верить. Неужели я вас больше не увижу. Не увижу никогда. Никогда…

Я прислоняюсь к широкому, уходящему ввысь, стволу старой липы. Плотнее запахиваю шинель. На небе блестят расплывающимися капельками далекие звезды. Одинокий месяц прячется среди темных облаков. Найти бы сейчас тот довоенный, декабрьский волчок. Раскрутить его на счастье. Жаль, что не бывает чудес, в которые так сладко было верить в детстве. Идет война. Разве может случиться настоящее чудо у нас, здесь? И с нами? Нет. А если оно и возможно… То только, вероятно, где-нибудь там. Далеко-далеко. Там.