*   *   *

Над пропастью туман клубится,
так плотно закрывая дно,
что ни убиться, ни разбиться, —
представить даже мудрено.

Он прогибается любезно
и мягко, как живая плоть.
А ведь под ним такая бездна,
что заглянуть не дай Господь.

Но должен заглянуть без стона —
иначе как узнаю я,
что так воистину бездонна
душа бессмертная моя?

Как с моста вниз,
                    как с лодки в омут,
так я — в клубящийся туман,
презрев на миг печальный опыт,
который в ощущеньях дан.

И вот в прорывах светотени
крутые стены понеслись...
О бесконечное паденье
в почти немыслимую высь!

По сторонам туман клубится,
и гложет вечный недолет,
и так хотелось бы забыться —
но Бог забвенья не дает.

Август 1985

СТАРЫЙ ДОМ

Не знаю, в доме том мы были или не были,
где нас глазами жгли старухи темноликие,
где потерялись мы среди тяжелой мебели,
как потерялся двор, который съели флигели.

А гости в доме том сидели, как незваные,
и каждый сам себя в застолье отоваривал,
и выходил курить на кухню или в ванную,
и каждый сам с собой и пил, и разговаривал.

Весь этот старый дом с квартирами бездонными
стонал, хрипел, курил, в потемках спичкой чиркая,
как будто целый век проспал он, заколдованный,
и ожил лишь сейчас со всей своей начинкою.

А гость напротив нас бородку все оглаживал
и, выпив коньяку, сейчас же шел в прихожую:
на петельках топор он под полой прилаживал
да изучал старух с пергаментною кожею.

Потом опять хлебнет и за спиною кружится,
а то стоит в углу и отрешенно молится.
Мы пробуем кричать от скуки и от ужаса,
но, как во сне, кричишь — и никакого голоса.

Где черные ходы и где ходы парадные?
Зачем сидим и пьем, потерянные, кроткие?
Мы пробуем бежать, но ноги словно ватные,
и бесконечен двор,
                         и этот гость с бородкою...

Июль 1979

*   *   *

Выйду в тамбур; по старой привычке
постучит по карману ладонь:
где, мол, тут сигареты да спички? —
но давно уж не нужен огонь,
и не нужно во мраке свеченье
светлячка, и не нужен дымок,
и попытке сосредоточенья
все равно бы дымок не помог,
потому что, когда убегает
жизнь твоя за немытым окном,
лишь одно на земле помогает
все же выжить меж явью и сном,
меж сигналом зеленым и красным,
меж прямых и извилистых трасс —
это вера, что ты не напрасно
едешь именно здесь и сейчас.

Ноябрь 1989

ОСУШЕНИЕ БОЛОТ

Осушение болот —
дело тонкое донельзя.
Вот сосновый бор живет,
шапки выбросив до неба.

А за сто, за двести верст,
где лишь чахлая осина,
тот поддерживает рост
густо-сизая трясина.

Сосны рвутся в высоту
на естественном насосе:
осуши трясину ту —
и вода уйдет от сосен.

Нет воды — суха земля,
бор зачах и птиц не стало,
позаброшены поля,
рядом жить село устало.

У осушенных болот,
у порушенных традиций
обалдевший спит народ,
отучившийся трудиться.

Сентябрь 1983

С А Д

Этот сад одичалый манит — и пугает, маня,
запустением горьким и местностью, круто покатой,
но, пугая, манит, вновь и вновь привлекая меня,
привлекая меня равно бедной судьбой и богатой.

Это все, что осталось от здешних когдатошних сел
с тяжким стуком плодов и цветеньем неистовым, жарким.
Он с последних морозов ни разу, ни разу не цвел —
десять лет простоял посеревшим, убогим и жалким.

Десять лет простоял — непонятно: живой, неживой? —
с редким желтым листом,
                 словно пух, облетающим с веток...
Подоспела весна — проливная, с веселой жарой, —
и заполнился воздух густым бело-розовым светом.

...Бабье лето над садом сплело паутинную сеть;
он, увешан плодами, в неведенье стынет счастливом:
все кислицы висят, а могли бы на ветках висеть
и ранет, и шафран, и антоновка с белым наливом...

Август 1988

*   *   *

Тот, кто умеет ждать, обычно не внакладе:
он приезжает вновь в родимые места,
увенчанный молвой, представленный к награде,
и неспроста молва, и слава неспроста.

Тот, кто умеет ждать, обычно не внакладе:
естественным путем уходит нищета,
и вот на снимке он с семьею при параде —
в новинку хороша земная суета.

Не ослабел талант и не затронут злобой,
и больше не страшат бытье и забытье,
и все бы ничего, да оглянись попробуй —
как будто жизнь была, и не было ее...

Февраль 1988

*   *   *

Из теплого дома — в колючий рассвет,
а в доме останется список побед,
предельно короткий, да список потерь
на многих листах — и захлопнется дверь.

Все тело охватит внезапный озноб;
ладонь положу на горячечный лоб,
и откликом душу мою зазнобит:
хранить унизительно список обид.

Пожалуй, достойней черту подвести,
ее же принять за начало пути...
Начало? Но это труднее стократ!
А ты попытайся — еще не закат.

Из теплого дома — в колючий рассвет.
Дороги обратно похоже что нет,
а та, что уводит, привычно рябит
от палой листвы, от потерь и обид.

Сентябрь 1991

*   *   *

Человек поутру надевает одежду, как надевают цепи,
долго едет в битком набитом автобусе или метро,
целый день проводит в конторе, лаборатории или цехе,
а когда возвращается, во взгляде его мертво.
До юбилейного «50» человек потихоньку дожил,
год от году приближаясь к пресловутой косе,
и смертельно устал,
                            оттого что всю жизнь был доказывать должен,
что ты такой же, как все, — а ты не такой, как все.
И вот однажды, в обычный день, человек бросает вызов
власти, друзьям, сослуживцам — он разрывает круг,
последовательно получает разрешение, паспорт, визу,
прощается и улетает далеко-далеко на юг.
Человек поселяется рядом со Средиземным морем,
вскорости забывает про слякоть, про снег и лед,
поутру надевает одежды минимум миниморум
и делает ту работу, которую Бог пошлет.
Он привыкает к терактам, как привыкает к обстрелу
тот, чей дом оказался в прифронтовой полосе...
Жизнь начинать сначала — совсем непростое дело,
а евреем быть — это значит быть не таким, как все.
Человек не ходит в бейт-кнесет, не соблюдает субботу,
не сводит концы с концами, неважно знает иврит.
Но каждый день, просыпаясь, он говорит: — Слава Богу.
А может быть, только думает — громко не говорит.

Август 1995

*   *   *

Разве это декабрь,
если гроздья цветочные смотрят из зелени веток?
Словно в перьях дикарь,
я в экстазе от этих кощунственно-ярких расцветок.
Вот лиловый султан,
красный конус, оранжевый шар или розово-белый, —
разнести по сортам —
не находится слов на палитре моей неумелой.

Я почти онемел,
двуязычно пытаясь понять, что со мной происходит.
Что в запасе имел,
незаметно, как дождик, в песчаную почву уходит.
Но привычной рукой
не умея поставить уже перезревшую точку,
за короткой строкой
вывожу непременно невнятную длинную строчку.

Отложу карандаш.
Выйду вновь посмотреть на цветасто-зеленые ветки.
Ах, чего не отдашь
за мгновение вспышки, угадки, разгадки, разведки!
Все иное теперь:
солнце, воздух, и почва, и даже вода дождевая.
Мне заменой потерь
гроздь шафранного цвета, пушистая, нежно живая.

Декабрь 1992

*   *   *

Наука жить дается тяжело:
хотя ее уроки принимаешь,
но то, что предстоит, не понимаешь,
а понимаешь только, что прошло.

Наука жить — наука воевать
за место или за кусок получше;
тебе, к примеру, обломился случай,
а ты зевнул, — а нечего зевать!

Наука жить — наука побеждать:
в ней есть свои фронты, атаки, пушки;
мог оттеснить кого-то от кормушки;
не оттеснил; чего же ожидать?

Наука жить молчит, считая дни,
и розгами сечет за каждый неуд,
и стыдно признаваться в том, что неуч,
когда кругом отличники одни.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вот место, где не принято спешить,
где лишь молчанье камня и металла
и где судьба навеки уравняла
умевших жить и не умевших жить.

Июль 1995

*   *   *

Такую притчу случилось услышать мне —
сказал Господь, обращаясь к тем, чья душа изранена:
— Не бойтесь, дети, — вы будете как во сне,
когда Я стану вас возвращать в страну Израиля.

И я припомнил уже далекий февраль,
ночь, которую жизнь в точку Исхода наметила,
когда я не спал четыре часа в самолете «Эль-Аль»
и шесть часов перед тем во всех кругах Шереметьева.

Но вот под крыльями «Боинга» огненно-алый восход
и Средиземное море — красно-зелено-синее...
Мне кажется, как во сне мы жили весь первый год,
ибо Всевышний знал, что вовсе мы не всесильные,

когда ежедневен выбор между добром и злом —
ибо рутина длится и после главного выбора, —
и что вовсе незачем снова
                                 нас испытывать на излом:
достаточно и того, что раньше на долю выпало.