Всенародное празднование пушкинского юбилея, кажется, положило начало превращению самого вольнолюбивого поэта России, певца "тайной свободы", в одного из столпов зарождающейся государственной идеологии. В этих условиях следовало бы воздержаться от высказываний о Пушкине    — или сказать о нем что-то очень важное, существенное. Мы пошли по второму, более ответственному пути.

Симона Бродоцкая (С.-Петербург)

"Медный всадник"    — поэма. Но жанр уточнен автором как "петербургская повесть". Тем не менее, на протяжении поэмы город ни разу не назван Петербургом. Используются только неологические имена, освежающие ощущение взаимосвязи города и его "строителя чудотворного": "Петра творенье", "град Петров", "Петроград", "Петрополь".

Простая инверсия самого распространенного из этих наименований: "Петра творенье"    — творенье Петра    — заставляет нас вспомнить о другом Творении. Местоимение "он" во второй строке, набираемое курсивом в изданиях советского времени, прежде набирали с большой буквы, "Он".

На берегу пустынных волн
Стоял Он, дум великих полн,
И вдаль глядел.

Быть может, так положено было писать про царей? Нет. Про "покойного царя" (Александра I) написано:

На балкон
печален, смутен, вышел он...¹

Таким образом, упоминание о творении, "Он" с большой буквы    — все это настраивает читателя на ассоциацию с сюжетом сотворения мира.

В пушкинском тексте творение Петербурга происходит в области мысли    — нигде не упомянуты известные всем тяготы строительства: "и думал он… здесь будет город заложен… Прошло сто лет, и юный град… вознесся пышно, горделиво". ²

Надо ли напоминать: "И сказал Б-г: да будет свет. И стал свет… И сказал Б-г: да соберется вода, которая под небом, в одно место, и да явится суша. И стало так" ³

То, что творение Петербурга    — это акт воли Петра, подчеркнуто в поэме Пушкина еще раз:

Того, чьей волей роковой
Под морем город основался.⁴

В Торе в начале Творения "земля… была пуста и хаотична, и тьма над бездною, и дух Б-жий витал над водою". ⁵

В "Медном всаднике" образ творения также создается с использованием символов тьмы, воды и хаоса, причем результат диаметрально противоположен первоначальному состоянию мира:

Первоначальной пустынности, тьме, хаотичности    — но и простору, свободе    — противопоставлены свет, величественная стройность, богатство    — но и теснота, закрепощенность!

Создание Петербурга очевидно соотнесено с сотворением мира, но одновременно и противопоставлено ему. Это творение, но пародированное творение!

В Торе этапы сотворения мира сопровождаются оценкой Всевышнего: "И увидел Б-г свет, что он хорош… И увидел Б-г, что хорошо… И увидел Б-г все, что он создал, и вот, хорошо весьма". ⁶ Комментаторы подчеркивают, что эта оценка означает появление и утверждение гармонии в мире: "Мир достиг совершенства. С сотворением человека… способного избирать добро… все Творение приобрело смысл. ⁷

В поэме творение происходит не ради добра. Петербург сотворен ради угрозы, с изначальным злом в основании:

Отсель грозить мы будем шведу.
Здесь будет город заложен
На зло надменному соседу  . ⁸

(Независимо от того, как это писали во времена Пушкина, сегодня очень ярко выглядит это "на зло"  — во зло, а не "назло"  — вопреки).

Вавилонская башня и потоп

Если мы доверяем поэтическим декларациям о том, что стихотворение (творение стиха!)  — это "продиктованные строчки" (А. Ахматова), что поэзия пользуется преимущественно интуитивным методом познания жизни, "которым пользовались библейские пророки,    — посредством откровения" (И. Бродский) ⁹, то мы тем самым признаем, что когда найден архетип (в данном случае    — библейские ассоциации), то, кроме сознательных реминисценций (мотив Творения), могут быть и неявные, подтекстовые, может быть, предусмотренные автором, а может быть, и нет. Ход рассуждений приведет нас еще к одному библейскому сюжету.

Внутреннее движение до Творения является стихийным, подчиненным законам природы: "река неслася; бедный челн по ней стремился одиноко" ¹⁰. В сотворенном мире движение направлено центростремительно и вверх:

                               …юный град
· · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · ·
Из тьмы лесов, из топи блат
Вознесся пышно, горделиво
· · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · ·

Громады стройные теснятся
Дворцов и башен; корабли
Толпой со всех концов земли
К богатым пристаням стремятся…¹¹

Пространство до Творения    — несформированное, хаотичное: "чернели избы здесь и там… лес… кругом шумел". Сотворенный же мир представляет собой суживающуюся окружность, приобретающую объем в своем движении вверх: "громады… дворцов и башен… и светла Адмиралтейская игла". Доминирует ли над миром эта полупризрачная "игла", светлая на светлом небе? Нет, доминантный образ    — другой:

В неколебимой вышине,
Над возмущенною Невою
Стоит с простертою рукою
Кумир на бронзовом коне¹².

И прямо в темной вышине
Над огражденную скалою
Кумир с простертую рукою
Сидел на бронзовом коне¹³.

И вновь:

…и того,
Кто неподвижно возвышался
Во мраке медною главой,
Того, чьей волей роковой
Под морем город основался…¹⁴

Таким образом, средствами подтекста формируется ассоциативный образ довлеющего над миром конусообразного строения с кумиром в вышине. А что такое или кто такой кумир? В первичном значении это идол, ложное божество, противопоставленное Всевышнему.

Ассоциация со строением, строительством поддерживается звукописью поэмы. Помимо очевидных, любимых всеми аллитераций ("шипенье пенистых", "пунша пламень", "грома грохотанье" и др.), в "Медном всаднике" есть многократно повторяющаяся, доминирующая аллитерация: "стремился, спрятанного, грозить, прорубить, град, стран, краса, прежде, природы, громады, стройные, строгий, стройный, однообразная красивость, в… стройно зыблемом строю, простреленных, твердыни, гром"… Этот ряд можно долго продолжать. Мы слышим грохочущие звуки строительства, и само слово "строительство" как будто предчувствуется в этих многочисленных "стремился, стройный, строгий…", пока не проговаривается: "строитель чудотворный".

Почему тема строительства умалчивается в тексте и всплывает в подтексте? Ответом, по нашему представлению, является "зачарованность" автора библейскими ассоциациями. Умалчивается в тексте    — читатель воспринимает Творение как чудо; всплывает в подтексте    — идея строительства переносится из бытовой сферы в сферу библейских архетипов.

В Торе тема строительства звучит в сюжете о Вавилонской башне, но это пародированное строительство, противопоставленное Б-жьей воле.

Всевышний многократно высказывал всем живущим на земле волю: "Плодитесь, и размножайтесь, и наполняйте землю"    — когда сотворил плавающие и летающие существа¹⁵, когда сотворил Первого человека¹⁶, когда Ноах с семейством и всеми зверями¹⁷, пресмыкающимися и птицами вышел из ковчега, и после этого еще раз высказал это повеление Ноаху и его сыновьям¹⁸.

Что же сделали потомки Ноаха? Вместо того, чтобы "наполнять землю", то есть распространяться вширь по лицу земли (сравним: "...широко река неслася..."), они сгрудились в кучу и стали двигаться с востока, уходя, по мнению комментаторов Торы, от мирового Начала, то есть от Всевышнего (на иврите слово "кедем"    — "восток" обозначает также "начало"). Они научились делать кирпичи и стали использовать их вместо камней. По комментарию, "в этом открытии и его использовании также прослеживается стремление людей уйти от естественного, созданного Всевышним строительного материала    — камней    — и заменить его искусственным    — кирпичами" ¹⁹.

Из кирпичей они начали строить "город и башню, главою до небес" ²⁰. Комментаторы подчеркивают, что для строителей башня была "символом гордыни человека, его стремления соперничать со Всевышним" ²¹. И действительно, намерения строителей прямо противоположны повелению Всевышнего наполнять землю: "... построим себе город и башню, главою до небес; и сделаем себе имя, чтобы мы не рассеялись по лицу всей земли" ²².

По комментарию, царем всего человечества стал Нимрод, так как нужен был единый руководитель строительства. В тексте Торы он назван богатырем: "Он был на земле богатырем…"²³. Комментарий поясняет, что он был охотником за человеческими душами: "увлекал умы людей и побуждал их к бунту против Всевышнего" ²⁴. (Само имя Нимрод означает на иврите "взбунтуемся".)

Вавилонский Талмуд добавляет еще один комментарий, представляющий собой весьма интересную для нас картину: "И еще про Б-га говорили: ”По какому праву Он избрал для себя небесные высоты, а для нас юдоль земную оставил? Пойдем, построим башню и на вершине ее поставим идол, грозящий простертым к небу мечом и как бы вызывающий Б-га на бой“"²⁵.

Сравним:

В неколебимой вышине,
Над возмущенною Невою
Стоит с простертою рукою
Кумир на бронзовом коне²⁶.

Таким образом, нам представляется, что угадываемый в подтексте мотив строительства богоборческого, противоестественного имеет исток в библейском сюжете о Вавилонской башне. Заметим, что этот сюжет    — один из архетипных и для литературы XX века. В рассказе И. А. Бунина "Господин из Сан-Франциско" нарисован образ Корабля, громадного, как Дьявол, созданного "гордыней Нового Человека со старым сердцем" ²⁷. В "Котловане" А. Платонова и вовсе задумано строительство башни посреди земли как единого дома для пролетариата. Башни, которой не суждено быть построенной... Можно было бы продолжить этот литературный перечень строительств, противоречащих естественному порядку вещей.

* * *

А каков же результат строительства в поэме Пушкина? Сооружена искусственная классицистическая конструкция: соразмерная, стройная, рационалистичная    — возникшая в результате преодоления природы "волей роковой"    — идеальное подножие для кумира, "властелина судьбы", грозящего всему миропорядку.

И действительно, основать город "под морем" и "над бездной" (получается, где-то вне земного пространства)    — значило не только Россию, но и весь мир "поднять на дыбы". (Историки писали, что царь Петр принимал непосредственное участие в дознаниях, когда человека поднимали на дыбу).

Вот он стоит    — "один во всей Вселенной"    — "юный град", грандиозный фаллический символ изначального зла. Один, несмотря на упоминаемые "концы земли" и Москву    — как анчар один, несмотря на соседей и "чуждые пределы". Это одиночество безбожественности и противопоставленности миру.

В этом контексте понятно, почему наводнение названо потопом:

                                 Он узнал
И место, где потоп играл…²⁸

Известно, что в письмах к брату, посвященных наводнению 1824 года, которое потрясло воображение Пушкина, он называл наводнение "потопом". Ассоциация петербургского наводнения с Всемирным Потопом выражена недвусмысленно:

                                                Народ
Зрит Божий гнев и казни ждет²⁹.

О любви

Зловещий смысл, введенный в поэму библейскими ассоциациями, очевидно вступает в противоречие с известным всем с детства "Люблю тебя, Петра творенье...". Для разрешения этого противоречия попробуем ответить на ряд вопросов:

А кто он, этот любящий герой?

И что, собственно, он любит?

И какова природа этой любви?

Герой поэмы один бодрствует среди "спящих громад пустынных улиц". Это человек пишущий, а то, что его перо дружно с именем "Евгений", не нуждается в комментариях. Картина отнюдь не новая у Пушкина:

Когда на мрачную Неву
Звезда полуночи сверкает
И беззаботную главу
Спокойный сон отягощает,
Глядит задумчивый певец
На грозно спящий средь тумана
Пустынный памятник тирана,
Забвенью брошенный дворец... ³⁰

А что происходит дальше в оде "Вольность"? А дальше описываются события в Михайловском замке, но не те, что были, а те, что разворачиваются в воображении певца: "глядит... и слышит... он видит... он видит"    — все события представлены с точки зрения певца. Таким образом, творится новая, эстетическая, воображаемая реальность, в которую вписан живой созерцатель (как у Веласкеса: изображена королевская семья, и тут же    — художник, пишущий эту семью).

Так же творится действительность в "Медном всаднике".

Герой-поэт любит, но что? "Державное теченье", гранит, ограды    — все эти символы закрепощения, несвободы, столь невыносимой для автора поэмы? И так ли однозначно хорош "строгий, стройный вид"? Вспомним в стихотворении 1828 года:

Город пышный, город бедный,
Дух неволи, стройный вид... ³¹

Антитеза "пышный    — бедный" придает характер противопоставления и паре "дух    — вид" (и не просто "вид", а "стройный вид"!)

Пышный    — видом, бедный    — духом?

Герой-поэт еще многое "любит" в "творении Петра". Почему он пишет именно о зиме, разве это самое показательное для Петербурга время года? Зима    — "жестокая", воздух    — "недвижный". Это очень подходит и к граниту, и к оградам… (В цитированном стихотворении то же самое: "скука, холод и гранит"). В этом контексте "девичьи лица ярче роз" (и "маленькая ножка") становятся несколько условными, марионеточными.

Что еще "любит" герой?

"Блеск, шум, говор, шипенье, пламень, дым, гром"?

Реальность становится все более бутафорской, действие    — театральным, даже буффонадным. А разве это не декорация: "золотые небеса", "блеск безлунный", "спящие громады"?

Так же, как в "Вольности": в центре мира поэмы    — герой-поэт, единственно живой посреди бутафорской действительности. Пушкин создает панорамную картину Петербурга не описывая, а называя    — даже не сами явления, а их отражение в сознании: не бал, а "блеск, шум, говор", не пирушка, а "пунша пламень голубой", не парад, а "сиянье шапок... медных" и т. д. Это своего рода предвестие импрессионизма, точнее, пуантилизма, когда художник посредством разноцветных точек создает картину, не копирующую действительность, а создающую впечатление, которого добивается автор. Иначе говоря, творит новую, эстетическую, реальность, здесь тяготеющую к театральности.

В этой новой реальности, как и в Б-жественном творении, разделены свет и тьма. Но как? В Б-жественном мире свет и тьма размеренно чередуются, создавая естественный порядок бытия. В искусственной реальности поэмы все иначе.

Свет очевидный, "внешний". Он устойчив и вовсе не намерен чередоваться с тьмой на паритетных началах:

И, не пуская тьму ночную
На золотые небеса,
Одна заря сменить другую
Спешит, дав ночи полчаса³².

Так же статична, устойчива тьма. Но это "внутренняя", не очевидная с первого взгляда, тьма:

Когда полнощная царица
Дарует сына в царский дом…³³

"Полнощная"    — образ тьмы, и устойчивость ему придает мотив наследования и повтор: "царица, царский".

...вечный сон Петра... ³⁴

"Вечный сон"    — это и смерть (образ тьмы), и вечность (статичный, устойчивый образ).

Но так же устойчив и образ возмущенной стихии:

Или, взломав свой синий лед,
Нева к морям его несет
И, чуя вешни дни, ликует   ³⁵.

Мотив весны, ликования придает оптимизм образу стихии.

Наружный свет, внутренняя тьма, изначальный конфликт между волей и стихией    — какая сильная драматургия!

И почему бы художнику не испытывать эстетического восторга при виде столь совершенной декорации и столь совершенного спектакля?!

Любование "стройным видом" еще не есть любовь, как "однообразная красивость" не есть красота. Здравица в честь "града Петрова" также окрашена эстетически:

Красуйся, град Петров…³⁶

Налицо расхождение эстетической и этической оценок, так как восхищение "видом" сочетается с осознанием темноты и демонизма "духа" города.

* * *

Совсем иная интонация в творчестве Пушкина посвящена Москве, которая и в поэме, и в романе "Евгений Онегин" названа "старая Москва". Москва    — "звук", трогающий сердце, возбуждающий национальное чувство; мысленная опора в "блуждающей судьбе". Разумеется, в поэме и в романе не один и тот же лирический герой, но сближение подчеркнуто самим автором (когда он комментировал в поэме имя "Евгений").

Ни пафоса, ни торжественности    — интонация теплая, "домашняя" ("Ах, братцы! как я был доволен…"  ), но при этом серьезная, глубокая.

"Старая Москва" померкла перед "младшею столицей", как коренное, изначальное    — перед новообразованным творением гордого разума.

"Кто посетил сей мир в его минуты роковые…"

А что же происходит с живым человеком, оказавшимся волею судьбы в демонической реальности?

Если Евгения оценивать как "маленького человека" (а такой подход преобладает), то эту оценку придется распространить и на "покойного царя":

На балкон,
Печален, смутен, вышел он
И молвил: "С Божией стихией
Царям не совладеть" ³⁷.

А между тем о нем сказано "со славой правил". Да и "старая Москва" не в силах противостоять новой реальности… Где уж человеку, "посетившему мир" в минуты борьбы "роковой воли" и "Божьей стихии"!

Мечта Евгения вовсе не бедная и не сниженная    — она сопоставима с мечтой героя пушкинской лирики этого времени, стремящегося к истинным ценностям жизни:

"Медный всадник"

...я молод и здоров,
Трудиться день и ночь готов;
Уж кое-как себе устрою
Приют смиренный и простой
И в нем Парашу успокою...
...И станем жить, и так до гроба
Рука с рукой дойдем мы оба,
И внуки нас похоронят... ³⁸

"Пора, мой друг, пора..."

Давно завидная мечтается мне доля -
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальную трудов и чистых нег³⁹.

Осуществление этой мечты было бы выполнением Б-жественных заповедей.

Евгений    — "покойный царь"    — Москва… Выстраивается определенная парадигма со значением традиции, вечных ценностей жизни, близости к Б-гу. Евгений соотнесен с этим традиционным началом и в смерти:

Туда, играя, занесло
Домишко ветхий…
· · · · · · · · · · У порога
Нашли безумца моего,
И тут же хладный труп его
Похоронили ради Бога⁴⁰.

* * *

Подводя итоги, скажем, что выявление библейских ассоциаций и анализ позиции лирического героя с учетом этого контекста приводит к пониманию того, что концепция Петербурга в "Медном Всаднике" (конечно, неоднозначная) все же не дуалистична (как это принято считать). В этой художественно переосмысленной реальности, где последовательно выявляется внешнее и внутреннее, мнимое и подлинное, истинное и ложное, все встает на свои места и выявляется сама суть "юного града": его бесовское обаяние и демоническая сущность.

¹ А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений. В 10-ти томах. Т. 4. М.: Издательство Академии наук, 1957. С. 387 (в дальнейшем    — Пушкин).

² Там же. С. 381.

³ Берешит, 1:1—2. Тора в дальнейшем цитируется по изданию: Пять книг Торы. Иерусалим, 1975.

⁴  Пушкин. Т. 4. С. 395.

⁵  Берешит, 1:1—2.

⁶ Берешит, 1:4, 11, 31.

⁷  Пятикнижие Моисеево, или Тора. Под ред. проф. Г. Брановера. М., 1991. С. 38.

⁸ Пушкин. Т. 4. С. 380.

⁹ Сочинения Иосифа Бродского. Т. 1. Санкт-Петербург, MCMXCII. С. 16.

¹⁰ Пушкин. Т. 4. С. 380.

¹¹  Пушкин. Т. 4. С. 381.

¹² Там же. С. 389.

¹³ Там же. С. 394.

¹⁴ Там же. С. 395.

¹⁵ Берешит, 1:22.

¹⁶ Берешит, 1:28.

¹⁷  Берешит, 8:18.

¹⁸  Берешит, 9:2.

¹⁹ Пятикнижие Моисеево. С. 137.

²⁰ Берешит, 1:4.

²¹  Пятикнижие Моисеево. С. 138.

²² Берешит, 11:4.

²³ Берешит, 10:9.

²⁴ Пятикнижие Моисеево. С. 129.

²⁵  Берешит Раба, 38. Цит. по: Агада. М., 1993. С. 22.

²⁶ Пушкин. Т. 4. С. 389.

²⁷ И. А. Бунин. Собрание сочинений. В 6-ти т. Т. 4. М., 1988. С. 70.

²⁸  Пушкин. Т. 4. С. 394.

²⁹  Там же. С. 387.

³⁰ Пушкин. Т. 1. С. 323.

³¹ Пушкин. Т. 3. С. 78.

³² Пушкин. Т. 4. С. 381—382.

³³ Там же. С. 382.

³⁴ Там же. С. 383.

³⁵ Там же. С. 382.

³⁶ Там же.

³⁷ Там же. С. 387.

³⁸ Пушкин. Т. 4. С. 385-386.

³⁹ Пушкин. Т. 3. С. 278.

⁴⁰ Пушкин. Т. 4. С. 397.